Глава 1. "Новое право": основные направления интерпретаций 217

ли спешат с "отмиранием" несуществующего права, то ли всерьез опасаются, что оно вдруг "отомрет", так и не довоспитав кого-то. Крайне большие надежды при этом, естественно, возлагаются на пролетарское уголовное право, точнее говоря — на карательную политику.

В русле развития таких воззрений Пашуканис выступал за то, чтобы "превратить наказание из возмездия и воздаяния в целесообразную меру защиты общества и исправления данной социально опасной личности'4.

Логика появления такой антиправовой позиции ясна и понятна: наказание как "возмездие и воздаяние" предполагает право, объективную правовую эквивалентность конкретного наказания конкретному преступлению. И там, где нет права, его следует, по логике Пашуканиса, заменить мерами политико-медицинской целесообразности, диктуемой "требованиями момента" и официально-властными представлениями о социальной (т. е. классовой!) опасности каждого отдельного "члена коллектива" с точки зрения всемирно-исторического движения всего "коллектива" к коммунизму.

Решение этой "громадной организационной задачи" сделает, по словам Пашуканиса, "излишними судебные процессы и судебные приговоры, ибо когда эта задача будет полностью разрешена, исправительно-трудовое воздействие перестанет быть простым "юридическим следствием" судебного приговора, в котором зафиксирован тот или иной состав преступления, но сделается совершенно самостоятельной общественной функцией медицинско-педагоги-ческого порядка. Нет никакого сомнения, что наше развитие идет и будет идти дальше по этому пути"2.

В подтверждение таких тенденций Пашуканис отмечал, что уже в Руководящих положениях по уголовному праву Наркомюста РСФСР 1919 г. был отвергнут принцип виновности как основание для наказания, да и само наказание трактовалось не как возмездие за вину, но как оборонительная мера. Без понятия вины обходится и УК РСФСР 1922 г. А в основных началах уголовного законодательства Союза ССР вместо термина "наказание" фигурируют "меры социальной защиты" судебно-исправительного характера. От этих, во многом декларативно-терминологических изменений, по мнению Пашуканиса, надо идти дальше по пути реального, а не словесного преодоления таких правовых форм, конструкций и принципов, как вина, состав преступления, ответственность, вменяемость, соразмерность (эквивалентность) наказания тяжести преступления, уго-Ловно-процессуальные гарантии и т. д. "Нелепая форма эквивалентности", утверждал он, противоречит "разумной цели защиты

.'"' Там же. С. 176. f Там же. С. 176—177.

общества или перевоспитания преступника"'. Формальный принцип эквивалентности (за равную вину — равная мера наказания) отвергается им именно как правовой принцип: "Эта бессмыслица есть не что иное, как торжество правовой идеи, ибо право есть применение одинакового масштаба и не заключает в себе ничего большего"2.

Вместе с принципом эквивалентности ненужной оказывается и идея ответственности, т. е. эквивалентного наказания. Что же касается "юридического понятия вины", то оно "не научно, ибо оно прямым путем ведет к противоречиям индетерминизма"3. Выходит, если человека без вины бросить в тюрьму или расстрелять, то с детерминизмом все будет в порядке?

Одобряя как образец "целесообразность наказания в педагогике", где вменяемыми (и подлежащими наказанию) считаются и дети, психически ненормальные и т. д., Пашуканис сожалеет, что "уголовное право пользуется понятием вменяемости как условием наказания не в том единственно ясном смысле, в каком его устанавливают научная психология и педагогика"4.

Свои нападки Пашуканис направляет и против известного гуманистического принципа, образующего фундамент цивилизованного уголовного права: "nullum crimen, nulla poena sine lege" (нет преступления, нет наказания, если это не предусмотрено в законе).

Идеи, позаимствованные у ряда представителей социологического и антропологического направлений в криминалистике, он крайне радикализирует в духе коммунистического отрицания права вообще. Вина, преступление и наказание как "формы буржуазного сознания", опирающиеся на товарные отношения, не могут быть преодолены в буржуазном обществе. Данное обстоятельство Пашуканис отмечает с чувством классового и исторического превосходства над буржуазным социологом Ван-Гамелем, высказавшимся за очищение криминалистики от этих "предрассудков". "Преодоление этих отношений на практике, т. е. революционная борьба пролетариата и осуществление социализма, — вот единственный путь рассеять эти миражи, ставшие действительностью"5.

В духе реализации таких последовательно антиправовых установок и должна быть, по его мысли, осуществлена в Стране ре-

' Там же. С. 173.

2 Там же. С. 181, сноска 20. Пашуканис здесь, в горячке правового нигилизма, "забывает", что право — это не просто "одинаковый масштаб", а такой одинаковый масштаб, по которому индивиды одинаково свободны, равны, независимы и защищены от того произвола и насилия, которые он идеологически обосновывает своей яростной войной против права и правовых гарантий личной безопасности. Он и сам рьяно рыл ту глубокую яму, в которую позже и попал.

3 Там же. С. 171.

4 Там же. С. 171. 180, сноска 180.

5 Там же. С. 175—176.

форма уголовного права и процесса. В этой связи он критически замечает: "Уголовный кодекс сам по себе и та судебная процедура, для которой он создан, пропитаны насквозь юридическим началом эквивалентности воздаяния'4.

Борьба против права имеет свою логику, которая приводит Пашуканиса к отрицанию не только основных юридических принципов в сфере уголовного права и процесса, но и вообще особенной части Уголовного кодекса. "Наконец, — спрашивает он своих не столь радикальных соратников в борьбе против права, — зачем нужна вся особенная часть Кодекса, если дело идет только о мерах социальной (классовой) защиты? В самом деле, последовательное проведение принципа охраны общества требовало бы не зафикси-рования отдельных составов преступления (с чем логически связана мера наказания, определяемая законом или судом), но точного описания симптомов, характеризующих общественно опасное состояние, и разработки тех методов, которые нужно в каждом данном случае применять для того, чтобы обезопасить общество"2.

Здесь хорошо видно, как место вытесняемого права тут же занимает самый откровенный и грубый произвол, в какие бы медико-психиатрические одежонки его ни наряжал Пашуканис. Кстати говоря, гнусная практика злоупотребления психиатрией в политических целях против инакомыслящих вполне укладывается в обосновываемую Пашуканисом карательную конструкцию классовых мер борьбы против людей с "симптомами, характеризующими общественно опасное состояние".

Для Пашуканиса как марксистского идеолога отрицание права — это лишь необходимый момент в движении от капитализма к коммунизму. И он настолько поглощен этим моментом, что просто йе замечает (или не хочет видеть), что отрицание права — это просто бесправие, насилие, несвобода, произвол. Он мечтает о неправовой карательной процедуре, которая выразится "целиком и без остатка в разумной, немистифицированной форме социально-технических правил"3. Конечно, там, где нет права (после уничтоже-:иия буржуазного права, в условиях диктатуры пролетариата), там карательная процедура, да и вся карательная политика осуществляются (и могут осуществляться) лишь во внеправовых и антиправовых формах. Отсюда, однако, лишь следует, что социализм несовместим с правовыми формами также и в области карательной политики, но вовсе не вытекает, будто внеправовое насилие — это более разумная форма, чем уголовное право.

Обрисованный Пашуканисом переход от права (в данном случае — от уголовного права) к неправу в виде социально-техниче-

•1ам же. С. 177.

I." Там же. *Там же. С. 175.

ских правил, от правосудия — к репрессивной медико-психиатрической диагностике симптомов классово опасного состояния со всей очевидностью демонстрирует полнейшее безразличие (и Пашука-ниса как идеолога, и оправдываемого им строя бесправия) к судьбам живых людей — строителей коммунизма, актуальных и потенциальных жертв внеправовой карательной политики. И это весьма показательно и "симптоматично" для всей правоотрицающей позиции Пашуканиса. "Из всех видов права, — замечает он, — именно уголовное право обладает способностью самым непосредственным и грубым образом задевать отдельную личность. Поэтому оно всегда вызывало к себе наиболее жгучий, и притом практический, интерес. Закон и кара за его нарушение вообще тесно ассоциируются друг с другом, и, таким образом, уголовное право как бы берет на себя роль представителя права вообще, является частью, заменяющей целое'4. А это для Пашуканиса означает лишь буржуазность и, следовательно, ненужность уголовного права: "Уголовное право, так же как и право вообще, есть форма общения эгоистических обособленных субъектов, носителей автономного частного интереса или идеальных собственников"2.

С ликвидацией частной собственности и социализацией средств производства исчезает и частная, эгоистическая, автономная личность, а вместе с ней и личность вообще, свободный и независимый индивид; частный человек социализируется вместе со всеми остальными производительными силами, превращается в несамостоятельную, зависимую, несвободную частицу целого — классово понятого, организованного и защищаемого (на основе технических правил, медицинской диагностики и политико-идеологической педагогики) "общества".

Такова в целом схема антиправовых рассуждении и построений Пашуканиса, в рамках которых нет места для понимания и адекватной оценки роли и значения уголовного права и процесса (как, впрочем, и других отраслей права и права в целом) для защиты жизни, свободы, прав, интересов, безопасности людей как людей — все равно, где, когда и в качестве кого они фигурируют по его идеологической схеме. Здесь хорошо видно, что этот радикальный антигуманизм — лишь другое выражение правового нигилизма. У них общий корень — коммунистическое отрицание личности, свободы, права, собственности.

Пашуканис (и марксизм в целом) прав, что пролетарское, коммунистическое уничтожение частной собственности неизбежно означает одновременно отрицание и индивида как самостоятельного экономического, морального и правового субъекта, преодоление свободной, равной и независимой личности, т. е. ликвидацию индиви

' Там же. С. 160. 2 Там же. С. 178.

дуальной свободы, равенства и автономии людей в тех формах (экономических, юридических, моральных, религиозных и т. д.), в каких исторически вообще были возможны свобода и равенство в человеческих отношениях до их пролетарско-коммунистического уничтожения. Ясно также, что после пролетарской революции, в условиях диктатуры пролетариата и строительства социализма все эти формы свободы и равенства (а вместе с тем и человек как индивид, личность) лишаются объективной почвы и реального смысла, а если и допускаются по нужде, как при нэпе, то с такими коммунистическими ограничениями и оговорками, что предстают лишь как видимость, политико-идеологически полезная фикция, вербальная конструкция, лишенная адекватного содержания.

Но пролетарско-коммунистическое "освобождение" от частной собственности по существу означает отрицание не только связанных с ней т. н. "идеологических", "иллюзорных" форм свободы, равенства, индивидуальности и т. д., но и вообще сути, содержания и субстанции этих форм — человеческой личности, индивида, свобо-? ды, равенства, права, морали, религии как таковых. Так что "гря-,; дущее освобождение" — это лишь негативное "освобождение" от свободы, собственности, личности, права, морали и т. д., а не позитивное утверждение какой-то новой свободы.

Ведь свобода, равенство, право, собственность и т. д. имеют смысл лишь применительно к индивидам, личности, а там, где люди — не самостоятельные индивиды, не личности, а, как говорит Пашуканис, "сочлены коллектива", составные части класса и массы, там нет и не может быть ни свободы, ни права, ни равенства, ни ? собственности, ни моральности. Без индивида, без личности все это превращается в иносказание, в метафорические слова без адекватного смысла.

Поэтому остается — в духе общемарксистских установок и ожиданий — надеяться на появление в результате "перевоспитания человечества в духе коммунизма" какого-то ранее не виданно-|го существа, которое, потеряв свое собственное "я" и свою лич-Цйость, каким-то чудом оказывается свободным и всесторонне раз-; витым индивидом.

' Пашуканис, следуя за Марксом, берет за основу не официальный закон, не "норму как внешнее авторитетное веление", а юри-^Дическое отношение, содержание которого дано самим экономиче-|ским отношением, поэтому "законная" форма этого юридического .отношения расценивается им как "один из частных случаев'4. Чисто теоретически, поясняет он, "правовое общение может быть конструировано как обратная сторона менового отношения"2. Но для Практической реализации правового общения требуется наличие

У Там же. С. 88. У Там же. С. 154.

8—160

"более или менее твердо установленных общих шаблонов, разработанной казуистики и, наконец, особой организации, которая применяла бы эти шаблоны к отдельным случаям и обеспечивала бы принудительное выполнение решений'".

Право, следовательно, — продукт меновых отношений, а не порождение государства и законодательства, хотя и нуждается в них. В целом о потребностях практической реализации уже наличного (формируемого в меновых отношениях) права Пашуканис пишет так: "Наилучшим образом эти потребности обслуживаются государственной властью, хотя нередко правовое общение обходится и без содействия последней, на основе обычного права, добровольных третейских судов, самоуправства и т. д."2.

С этих экономико-материалистических позиций Пашуканис критиковал различные буржуазные (естественноправовые, психологические, нормативистские и т. д.) концепции права.

Призывая марксистских авторов к использованию положений Маркса о взаимосвязях формы товара и формы права не только для критики буржуазной юридической идеологии, но и для изучения правовой надстройки как объективного явления, Пашуканис отмечал: "Этому препятствовало прежде всего то обстоятельство, что у тех немногих марксистов, которые занимались вопросами права, центральным, основным и единственно характерным признаком правовых явлений бесспорно считался момент принудительного социального (государственного) регулирования"3.

Так, он критикует юридико-позитивистский подход Бухарина и находившегося под его влиянием И. Подволоцкого. Анализируя взгляды Зибера и Реннера, Пашуканис замечает: "Аналогичное определение права как принудительных норм, издаваемых государственной властью, мы находим у Бухарина. Отличие Бухарина от Зибера и в особенности от Реннера заключается в том, что первый усиленно подчеркивает классовый характер государственной власти и, следовательно, права"4.

Сходные представления о праве развивал и ученик Бухарина Подволоцкий, определявший право следующим образом: "Право представляет собой систему принудительных социальных норм, отражающих экономические и другие общественные отношения данного общества, норм, вводимых и охраняемых государственной властью господствующего класса для санкционирования, регулирования и закрепления этих отношений и, следовательно, закрепления господства данного класса"5.

' Там же.

2 Там же.

3 Там же. С. 35.

4 Там же. С.57, сноска 14.

5 Подволоцкий И. Марксистская теория права. М. — Пг., 1923. С. 156.

Пашуканис верно квалифицировал подобные определения права как позитивистские, но отвергал их не с позиций признания объективного смысла и ценности права, а в духе марксистского отрицания всякого права, в перспективе преодоления права, правоведения и философии права как явлений буржуазной действительности и буржуазной идеологии. "Все эти определения, — писал он о позитивистских подходах к праву, — подчеркивают связь между конкретным содержанием правового регулирования и экономикой. Однако в то же время право как форму они стремятся исчерпать признаком внешней, государственно-организованной принудительности, т. е. по сути дела не идут дальше грубоэмпирических приемов той самой практической или догматической юриспруденции, преодоление которой должно составить задачу марксизма "1.

Критически относился Пашуканис и к позиции Стучки, хотя и усматривал в ней ряд достоинств. "Тов. П.И. Стучка, с нашей точки зрения, — писал он, — совершенно правильно поставил проблему права как проблему общественного отношения. Но вместо того чтобы начать поиски специфической социальной объективности этого отношения, он возвращается к обычному формальному определению, хотя и ограниченному классовым признаком. В той общей формуле, которую дает т. Стучка, право фигурирует уже не как специфическое социальное отношение, но как все вообще отношения, как система отношений, отвечающая интересам господствующего класса и обеспеченная его организованной силой. Следовательно, в этих классовых рамках право как отношение неотличимо от социальных отношений вообще, и т. Стучка уже не в состоянии ответить на ядовитый вопрос проф. Рейснера, каким образом социальные отношения превращаются в юридические институты или каким образом право превращается в самого себя"2.

В определении Стучки действительно не выделена специфика права. Говоря о классовом содержании правовой формы, данное определение не объясняет, почему это содержание принимает именно правовую, а не какую-то иную форму. Для доказательства юридич-ности, правового характера этой формы (системы, порядка) отношений Стучке не остается ничего другого, как от своего классового социологизма обратиться, подобно другим (отвергаемым им) позитивистам, к государственной власти как правосозидающему источнику и правоопределяющей силе. Настойчивые при этом ссылки Стучки (в отличие от других позитивистов) на классовый характер государственной власти лишь демонстрируют, что классовый социологизм в его подходе довольно эклектически сочетается с классовым позитивизмом при трактовке вопросов экономики, права, закона, государства и т. д.

' Пашуканис Е.Б. Избранные произведения. С. 57—58, сноска 14. 2 Там же. С. 75.

Пашуканис же стремится удержаться на позициях того классового социологизма, согласно которому право и государство — это соответствующие (правовая, публично-политическая) формы экономико-стоимостных, товарно-меновых, т. е. по сути и классовому характеру — буржуазных отношений. Классовость права и государства для Пашуканиса (как и у Маркса), концептуально говоря, это их буржуазность, отсюда и необходимость их отрицания, "отмирания" и т. д., и принципиальная невозможность "пролетарского права", "пролетарского государства" как каких-то новых (после-буржуазных) типов права и государства.

Более или менее последовательное развитие этой позиции в книге "Общая теория права и марксизм" удается Пашуканису лишь постольку, поскольку он (как и Маркс в "Капитале") остается там, по его словам, на "территории врага'", критикует буржуазные общественные отношения и буржуазное право, конкретно не анализирует проблемы послебуржуазного, пролетарского строя. Как только он переходит к этой советской тематике (уже в самой этой книге, но особенно сильно — в последующих выступлениях и публикациях), в его суждениях начинается заметный крен в сторону классового позитивизма, приспособления своей позиции к целям оправдания отношений, институтов и норм диктатуры пролетариата и его законодательства.

Так, в статье 1927 г. "Марксистская теория права" Пашуканис, отвечая на критику Стучки2, признает, что целый ряд правовых проблем остались в его книге вне поля зрения. "Такова, например, — отмечает Пашуканис, — проблема права переходного времени, или советского права, которую поставил во весь рост т. Стуч-ка, что и принадлежит к числу его крупных заслуг в теории права"3. И еще шаг в сторону классового (советско-правового) позитивизма: "Повторяю, что большой заслугой т. Стучки является неустанное подчеркивание им особой, специфической природы советского права, вытекающей из его революционного происхождения, в противовес всяким попыткам рассматривать наше советское право как наиболее полное завершение неких "социальных" тенденций, наблюдающихся в буржуазном правопорядке"4.

Пашуканис, таким образом, переходит здесь к признанию наличия нового (послереволюционного и послебуржуазного) "советского права" с "особой, специфической природой". Вместе с тем это "советское право" он — для сохранения хотя бы внешней, словесной видимости своей концептуальной последовательности — не на-

' Там же. С. 56.

2 См.: Стучка П.И. Государство и право в период социалистического строительства // Революция права, 1927, № 2.

3 Пашуканис Е.В. Избранные произведения. С. 188—189.

4 Там же. С. 189.

зывает "пролетарским правом". Но эти словесные ухищрения сути дела не меняют: согласно концепции Пашуканиса, всякое право по своей природе — буржуазное право, и если за "советским правом" теперь им признается "особая, специфическая природа", это по существу означает и отход от данной концепции, и признание "пролетарского права". Ведь для Стучки и других авторов "советское право" это и есть "пролетарское право".

Признание особого "советского права" требует от Пашуканиса корректировки и в вопросе об "отмирании права". Открещиваясь от не без оснований приписывавшихся ему представлений о непосредственном переходе от "буржуазного права к неправу" и подчеркивая принципиальную противоположность между подлинным (при капитализме) и неподлинным (после пролетарской революции) буржуазным правом, между буржуазным правом без кавычек и в кавычках (все дело, оказывается, в кавычках!), Пашуканис пишет:

"Отмирать может только это не подлинное буржуазное право, "буржуазное право" в кавычках. Право же буржуазного государства, защищаемое силой последнего, может быть только уничтожено революцией пролетариата'4.

Во-первых, Пашуканис здесь явно подменяет проблему: речь должна идти не о "праве буржуазного государства" (т. е. не о позитивном законодательстве, об актах свергнутых правительств и т. д.), а о том буржуазном праве как форме экономико-стоимостных, меновых отношений, после которого (по Марксу, Ленину и Пашуканису) не может и не должно быть никакого другого типа, никакой другой формы права. Нельзя же иметь одно правопонима-ние (одно понятие права) "на территории врага", другое — на своей территории, специально для диктатуры пролетариата.

Во-вторых, Пашуканис, признавая "советское право", окончательно запутывает пресловутую проблему "отмирания" права, поскольку "современное советское право" оказывается у него отличным и от "неподлинного буржуазного права". "Классовая, функциональная характеристика этого права, — пишет Пашуканис, имея в виду это неподлинное буржуазное право без буржуазии, — и не только этого, но и нашего современного советского права, отвечающего более низкой ступени развития, чем та, которую Маркс имел в виду в "Критике Готской программы", принципиально отлична, противоположна такой же характеристике подлинного буржуазного права"2.

Выходит, что "современное советское право" с особой, специфической природой разовьется затем в то неподлинное буржуазное право (в буржуазное "равное право", по Марксу и Ленину), которое и "отомрет". Вся эта путаная и искусственная конструкция призва-

' Там же.

2 Там же.

на соединить несоединимое: признание "советского права" правом (т. е., по Марксу и Пашуканису, буржуазным феноменом) и вместе с тем отрицание его буржуазной природы, его подлинности и т. д.

Если "советское право" является правом, имеет свою особую, специфическую природу, принципиально отлично от буржуазного права по своим функциям и т. д., то зачем в таком случае вообще именовать его буржуазным правом (в кавычках или без кавычек)? Разве что для видимости, будто все идет "по Марксу" и именно там, где это явно не так. Если же под "современным советским правом" имеется в виду нэповское право, т, е. допущенное в советское время урезанное, ограниченное, подконтрольное, но все же подлинное буржуазное право (а вовсе не предсказанное Марксом буржуазное "равное право"), то говорить о какой-то особой природе "советского права" нет никаких оснований.

Применительно ко всему послереволюционному (советскому, пролетарскому) периоду речь должна идти о разграничении, принципиальной противоположности и т. д. не между подлинным и неподлинным буржуазным правом, не между буржуазным правом в кавычках и без кавычек, а между подлинным правом и правом неподлинным, между правом без кавычек и правом в кавычках, словом — между правом и неправом, которое советскими идеологами выдавалось за право по тем или иным практическим, политическим, идеологическим и доктринальным соображениям и мотивам.

По существу так же речь должна идти о принципиальном различии между двумя противоположными типами организации политической власти в стране — в правовой или неправовой формах, в виде публичной (публично-правовой), государственной власти или в виде внеправового, непосредственного классового господства, диктатуры пролетариата с монополизацией политической власти в руках коммунистической партии.

Или право и государство (публично-политическая, государственная власть), или неправо и негосударство (диктатура класса, классово-политическая, партийно-коммунистическая власть). "Полугосударство" так же невозможно, как и "полуправо". Это (и теоретически, и реально-исторически, по логике и по опыту) лишь вербальные идеологические кентавры, слова-метафоры, за которыми скрываются неправовые и негосударственные властные институты и приказные нормы прямого классового господства, диктатуры пролетариата, монопольного политического правления коммунистической партии.

Поскольку для Пашуканиса (вслед за Марксом) государство, право, мораль и т. д. — "суть формы буржуазного общества"', то ясно, что в послереволюционном, небуржуазном, пролетарском, социалистическом обществе для них нет места и условий. Но там, где

' Там же. С. 152.

эти буржуазные формы были все-таки вынужденно допущены при нэпе, там мы имеем дело с подлинными буржуазными феноменами в их неподлинном существовании, функционировании, использовании.

Действительно в условиях социализации и диктатуры пролетариата всякое правовое (равным образом и публично-властное, государственное) начало неизбежно оказывается и может быть по сути лишь чем-то буржуазным, антипролетарским, антисоциалистическим, антидиктатурным, антипартийным, антисоветским.

Отсутствие подлинного права и государства при диктатуре пролетариата Пашуканис (как и другие марксистские авторы) по существу пытался изобразить как наличие нового, "неподлинного", советского права и государства. Причем это фактическое отсутствие права и государства посредством идеологической филологии (с помощью кавычек и чисто словесных конструкций вроде "неподлинного" права, "права" и "государства" в кавычках, "полугосударства", "буржуазного" права в кавычках и т. д.) выдается за их "отмирание".

Весь этот идеологический туман с мнимым "отмиранием" отсутствующих феноменов постоянно витал над всем марксистским подходом к судьбам права и государства после пролетарской революции и определял тот неизменный горизонт советского правоведения и государствоведения, под сводами которого все зависело от изменчивой политической конъюнктуры.

В этой системе координат логически последовательная теория просто невозможна, и пример Пашуканиса в этом плане весьма показателен. Признание им наличия "советского права" и "пролетарского государства'4, с одной стороны, искажало реалии диктатуры пролетариата, позитивистски и примиренчески этатизирова-ло и юридизировало их, а с другой стороны, прямо противоречило тому его марксистско-социологическому подходу, положения которого (в той или иной конъюнктурной модификации) он продолжал повторять и отстаивать. Все это еще больше запутывало обсуждаемые вопросы, поскольку повторяемые им общеконцептуальные положения (заимствованные у Маркса), представляя собой пролетар-ско-идеологическую критику буржуазного права и государства, коммунистическое отрицание права и государства вообще как буржуазных явлений и категорий, вовсе не годились в качестве теории (или компонентов теории) нового послебуржуазного, пролетарского государства и права, каковых как раз и не было ни в марксистском прогнозе, ни в реальной действительности.

Для двойственности, внутренней противоречивости позиции Пашуканиса очень характерно то обстоятельство, что признание "советского права" сочетается у него с отрицанием в нем собственно правовых (т. е. подлинно буржуазно-правовых) элементов в ус-

' Там же. С. 184.

ловиях частичного и временного допущения буржуазного права вместе с буржуазным укладом при нэпе.

В духе ленинского положения ("мы ничего частного не признаем") Пашуканис, обосновывая ограничительное толкование статей 1 и 4 ГК РСФСР в вопросе о субъективной правоспособности (т. е. по сути — антиправовое толкование этих общих статей), в упомянутой публикации 1927 г. подчеркивал: "... Мы не признаем никакой абсолютной правоспособности, никаких неприкосновенных субъективных частных прав. Ибо эта неприкосновенность есть неприкосновенность капиталистической эксплуатации, а наша Октябрьская революция подрубила корни этой эксплуатации (национализация земли, банков, крупной промышленности, транспорта, внешней торговли и т. д.) и оставила в наследство задачу выкорчевать капитализм окончательно. Закон того государства, которое ставит себе эту задачу, не может признавать абсолютных и неприкосновенных частных прав, — это не может вызывать никаких сомнений'4.

Все это действительно не вызывает никаких сомнений в отношении и частных прав, и тем более — публичных прав индивидов. Но если это так даже в ситуации нэповской рецепции элементов подлинного (буржуазного) права, то о каком "советском праве" (о "праве" без реального субъекта права, правоспособности, право-субъектности и т. д.) и о каком "пролетарском государстве" (о "полугосударстве" без публично-правовой власти) может идти речь?

Не вызывает сомнений и неправовой характер велений и установлении диктатуры пролетариата — "закона того государства", цель которого — выкорчевывание капитализма и права. Правовое значение закона "пролетарского государства", а вместе с тем и правовое содержание "советского права" в предлагаемом Пашукани-сом толковании ГК РСФСР носят чисто негативный (антиправовой, правоотрицающий) характер. Об этом свидетельствует и тот политико-идеологический принцип (интересы победы социализма), который он обосновывает в качестве высшего критерия при толковании допущенных при нэпе гражданских прав. "За истекшее с 1921 г. время, — отмечал он в 1927 г., — наше "продвижение к социализму на рельсах нэпа" как-никак сделало значительный шаг вперед, и теперь уже давно пришла пора для советского юриста сделать верховным критерием в своей догматической и правно-политической установке не развитие производительных сил само по себе, но перспективу победы социалистических элементов нашего хозяйства над капиталистическими"'2.

Получается абракадабра, не лишенная, однако, сходства с реальностью: советский закон при нэпе предоставляет частнохозяй-

' Там же. С. 184. 2 Там же. С. 186.

ствующим индивидам гражданские права, которыми они, однако, должны пользоваться не в своих интересах и даже не для развития производительных сил, а для победы социализма над самими этими индивидами как "капиталистическими элементами". И такую обязанность действовать "себе в убыток", вопреки смыслу гражданской правосубъектности и вообще гражданского права, Пашуканис (не говоря уже о других авторах — убежденных позитивистах), сторонник правосубъектной концепции права (правда, только для ненавистного ему буржуазного права), характеризует как право, как "наше советское право"!

Не проще ли в таком случае считать новым (пролетарским, советским) "правом" наличный классовый порядок (Стучка и его сторонники) или веления, законы, нормы (Козловский, Подволоц-кий и другие откровенные советские легисты), устанавливаемые представителями диктатуры пролетариата? К чему все тонкости о праве как форме экономико-стоимостных отношений, если все, что прикажут (в виде декрета, закона, инструкции или другого акта), — это и есть право? Никакого, ведь, критерия не остается (не только у Стучки или Подволоцкого, но и у Пашуканиса) для того, чтобы отличить право от неправа, государство от диктатуры, публичную власть от партийного правления, закон "пролетарского государства" от правового закона, наличие советского права от отсутствия права вообще, "отмирание" права от его прямого отрицания и насильственной ликвидации.

Основной недостаток всего подхода Пашуканиса к собственности, праву, государству, морали и т. д. состоит в том, что он, строго говоря (подобно другим "марксистам-правовикам"), не теоретик, а идеологический критик, и он, следовательно, развивает не теорию (в собственном смысле этого понятия) собственности, права, государства, морали и т. д., а лишь марксистскую, классово-пролетарскую идеологическую критику этих объектов как лишь классово чуждых феноменов, абсолютно лишенных какой-то самостоятельной ценности, объективных свойств, внеклассового значения, какого-то общечеловеческого и социально-культурного смысла. Причем эта критика носит радикально-негативный характер и нацелена на полное отрицание соответствующих явлений, позитивное содержание и значение которых полностью игнорируются и остаются вне поля видения такого идеологического подхода. И даже там, где, согласно данной идеологии, на время (до полного "отмирания") что-то и допускается из "старого", то лишь как неизбежное зло, используемое к тому же для целей ускорения процесса его полного отмирания.

Правопонимание при таком негативном подходе к праву вообще с позиций коммунистического отрицания его как буржуазного феномена по сути дела предстает как правоотрицание. Познание права подчинено здесь целиком целям его дискредитации и пре-

одоления. Это антиюридическое мировоззрение нашло свое воплощение и реализацию в правовом нигилизме всей послереволюционной теории и практики социальной регуляции.

Отмеченный недостаток было бы, конечно, некорректно адресовать в виде личного упрека Пашуканису или какому-то другому марксистскому, коммунистическому автору. Весь этот антиюри-дизм, внутренне присущий в целом марксистскому подходу к праву, социально-исторически и идеологически обусловлен тем, что социалистическое отрицание капитализма действительно включает в себя преодоление вместе с буржуазным правом всякого права вообще. И марксизм верно отразил этот момент. Но историческая (и вместе с ней и идеологическая) иллюзия состояла в марксистском представлении, будто социализм — это первая, низшая фаза коммунизма, за которой последует высшая фаза — полный коммунизм, будто социализм как переходный период поведет к коммунизму как новому строю, будто после социализма как переходного строя с обобществленными средствами производства реально возможен еще и другой, не переходный, а постоянный и даже вечный коммунистический строй, словом, будто реально возможен коммунизм как нечто иное, чем социализм (т. е. отрицание капитализма, уничтожение частной собственности на средства производства, их обобществление в политизованной форме "огосударствления" и т. д.).

Сегодня можно сказать, что действительное историческое развитие социализма развеяло эти иллюзии. Исторические реалии свидетельствуют об объективной невозможности на базе обобществления средств производства какого-то другого строя, нежели тот реальный социализм, который исторически был построен. Прежние, априорные представления о коммунистическом продолжении и совершенствовании социализма, о коммунистической перспективе развития социализма в свете опыта реальной истории предстали как простая оптимистическая версия идеологов коммунизма о дальнейшем прогрессирующем улучшении идеализированного социализма и его самодвижении в направлении к утверждению, наконец-то, всеобщего и полного счастья на земле.

Как идеал грядущего счастья, как нечто сверхсоциалистическое коммунизм оказался очередной великой утопией. Но как строй с верифицируемыми земными, социально-экономическими характеристиками (отрицание частной собственности, обобществление средств производства, всеобщность труда, коллективизм и т. д.) коммунизм, можно сказать, уже практически осуществлен вместе с социализмом, поскольку ничего другого (кроме детских фантазий о всеобщем и полном счастье), объективно реализуемого в социальной действительности, в идее коммунизма по существу нет. Так что реально-исторически говоря, практически возможный коммунизм (вместе с социализмом) уже позади, а не впереди. Социализм строился коммунистический, коммунизм оказался социалистическим.

Но все стало проясняться лишь после строительства социализма и десятилетий упорнейших и безуспешных попыток заставить реальный (и практически единственно возможный антикапиталистический) социализм двигаться к идеальному коммунизму. Социализм (а вместе с ним и реально возможный на земле коммунизм) действительно оказался переходным строем — временем ликвидации частной собственности, обобществления средств производства, практической проверки идеологической гипотезы об идеальном коммунизме и настойчивых поисков несуществующих путей к нему.

Но как исторически переходный строй социализм (и весь порыв к коммунизму) может иметь лишь такую будущность, которая объективно подготовлена им и настоятельно диктуется общественными потребностями движения к настоящему праву, свободе, собственности и государственности.

5. Право как идеологическая форма классовых отношений

В 20-е годы проблемам марксистского правопонимания и построения марксистской теории права был посвящен также ряд публикаций И. Разумовского1. Уже в его докладе "Социология и право" в ноябре 1923 г. (т. е. до появления книги Пашуканиса) на секции права Коммунистической Академии отмечалось, что марксистская теория права должна строиться по аналогии с Марксо-вой критикой политэкономии. Отсюда и его в целом положительное отношение к работе Пашуканиса при расхождении "в некоторых частностях"2.

Для Разумовского (как и для Пашуканиса — с ориентацией на "Капитал") единственно правильный подход к построению марксистской теории права — это "социологическая и социалистическая критика буржуазной общей теории права"3. При этом он подчеркивает важность теоретико-правовых исследований для правильного и конкретного понимания хода исторического развития, для теории исторического материализма в целом. "Ибо, — замечает он, — вопросы права и связи его с экономической структурой общества, послужившие, как известно, в свое время отправным пунктом для всех дальнейших теоретических построений Маркса, это — основные вопросы марксистской социологии, это лучший пробный камень для проверки и подтверждения основных предпосылок марксистской диалектической методологии"4.

1 См. в частности: Разумовский И. Понятие права у Маркса и Энгельса // Под знаменем марксизма, 1923, № 2—3; Он же. Проблемы марксистской теории права. М., 1925.

2 Разумовский И. Проблемы марксистской теории права. С. 3.

3 Там же. С. 4. * Там же. С. 5.

232 Раздел Ш. Марксистская доктрина и социалистическое правопонимание

Действительно, отрицание частной собственности и права, а вместе с ними и "эгоистического" (т. е. экономически и юридически свободного) индивида имеет для всего марксизма фундаментальное значение, предопределяя остальные выводы этой социальной доктрины. И поскольку право подразумевает и свободу индивида, и его право на собственность, то можно сказать, что анализ марксистского отношения к праву — это характеристика сути, а не второстепенных аспектов марксизма.

Ряд разногласий в марксистской среде по вопросам правовой теории, по мнению Разумовского, вызывается недиалектической постановкой вопроса о правовой идеологии. Подчеркивая, что право занимало Маркса и Энгельса преимущественно как идеология в различных ее проявлениях, Разумовский стремится выявить, "несмотря на множественность проявлений, единство специфических черт правовой формы, выступающих и в отвлеченной философии права, и в конкретных правовых отношениях, и в системах законодательных норм"1.

В отличие от Пашуканиса, исходившего от правового субъекта как простейшей клеточки правовой ткани, Разумовский полагал, что юридический субъект — это уже слишком сложная социальная и идеологическая категория. Поэтому, считал он, в марксистской критике общей теории права аналитическому и генетическому рассмотрению в его историческом и логическом развитии "должно подвергнуться "простейшее правовое отношение", согласно указанию Маркса — владение, и его развитие в частную собственность, — являющуюся в ином своем аспекте, "с обратной стороны" — отношением господства и подчинения"1.

В целом историческое развитие правовых понятий, в той или иной степени совпадающее с логическим развертыванием правовой формы, в трактовке Разумовского выглядит так: "начиная от простейшего правового отношения, владения участком общественной собственности — этого наиболее раннего зародыша частной собственности, и кончая современной капиталистической частной собственностью, а затем распределением "по работе" на первой фазе коммунизма"3.

Как идеологическое опосредование (идеологическая форма) классовых материальных (экономических) отношений право, по Разумовскому, — это форма общественного сознания. Он дает следующее общее определение права как идеологического способа и порядка опосредования материальных отношений в классовом обществе: "Порядок общественных отношений, в конечном счете от-

' Там же. С. 4.

2 Там же. С. 18. Расходясь здесь с Пашуканисом, полагавшим, что отношения господства и подчинения не укладываются полностью в правовую форму, Разумовский считает и эти отношения правовыми, т.е. идеологически опосредуемыми.

3 Там же. С. 135.

ношении между классами, поскольку он отображается в общественном сознании, исторически неизбежно абстрагируется, отдиф-ференцировывается для этого сознания от своих материальных условий и, объективируясь для него, получает дальнейшее сложное идеологическое развитие в системах "норм"1.

Бросается в глаза отсутствие у Разумовского здесь (да и в других его определениях и характеристиках права) какого-либо признака, специфичного именно для права. Зная данное обстоятельство, он в обоснование своей позиции ссылается на взаимосвязи между отдельными идеологиями и на недопустимость метафизического размежевания в праве общественных отношений и идеологии. "Совершенно пустой абстракцией, — утверждает он, — было бы резко разграничивать между собой различные формы идеологии, в особенности те из них, которые играют роль формального опосредования самого общественного строя материального производства, стоят ближе всего к базису, — как право, нравственность и, в отдельные периоды, политическая идеология"2.

Отмирание "буржуазного права" означает, по Разумовскому, "смерть права как идеологии" и переход в коммунистическом обществе "к сознательно регулируемой и сознающей характер своей связи с материальными условиями производства системе общественного поведения"3. Кто, как и с помощью каких средств будет при коммунизме осуществлять это "сознательное регулирование" (без идеологии и без права), остается неясным.

Вопрос о судьбах права после пролетарской революции Разумовский рассматривает в плоскости использования пролетарской диктатурой отмирающих категорий буржуазного права. Судя по его рассуждениям, издание при диктатуре пролетариата новых законов, кодексов и т. д. не означает создания "непосредственного и нового революционного права в смысле нового типа правовой формы, отныне опосредствующей материальные общественные отношения"4. Характеризуя новую форму экономических отношений при нэпе как "государственный капитализм в его ленинском понимании"6, Разумовский отмечает, что только неизбежная для товарно-капиталистических отношений форма буржуазного права может служить формальным опосредованием советской экономики. Но в эту типовую форму пролетариат может и должен, по его мысли, вкладывать свое новое классовое содержание. "Это, — поясняет он, — происходит не путем построения права по новым принципам, но путем выделения роли государства как особого "субъекта прав", определенных — в правовой же форме! — ограничений действия

' Там же. С. 50.

2 Там же. С. 51.

3 Там же. С. 23.

* Там we Г 77

* Там же. С. 77. 5 Там же.

права и т. д. И здесь должно сказаться само материальное отношение: привилегированное положение государства как наиболее мощного "капиталиста"'.

Как "пережиток" буржуазного общества буржуазное право (и вообще правовая форма) будет, по Разумовскому, существовать, пока существуют отношения обмена, пока существуют классы и пролетариат как класс. И даже сознавая все иллюзии и особенности правовой формы, победивший пролетариат не может (до полного коммунизма) окончательно отрешиться от товарно-правовой идеологии. Пролетариат, по его словам, "не может не использовать формы права для своего строительства, не может не мыслить в правовых терминах, не может не выставлять правовых требований... Единственное, чего может и должен добиться пролетариат на пути преодоления правовой идеологии — это научиться, при помощи своего могучего оружия — диалектического метода, отличать правовое выражение от его экономической сущности"2.

Но чего стоит мышление пролетариата "в правовых терминах" в ситуации, где право просто отсутствует? И кому он должен предъявлять "правовые требования" в условиях своей диктатуры и социализации собственности, исключающих право вообще, в том числе и право что-то требовать? И если юридическое мировоззрение в буржуазном обществе, где действительно есть соответствующее право, — это, согласно марксизму, ложное, идеологическое воззрение, то что же тогда представляет собой правовое мышление пролетариата в категориях буржуазной юридической идеологии там, где уже нет права, и до тех пор, пока он сам не исчезнет как класс?

Эти и сходные вопросы, порождаемые анализом воззрений Маркса на право как идеологическую форму, остаются без надлежащего ответа.

В целом трактовка Разумовским права как идеологического явления в условиях послереволюционной ситуации и диктатуры пролетариата была ориентирована на нэповский вариант пролетарского использования буржуазного права. Но тут прежде всего следует отметить, что советский государственный сектор при многоукладном нэпе был не "госкапитализмом" (как, со ссылкой на Ленина, считал Разумовский), а социализированным сектором, т. е. этот главный и определяющий уклад был фактором не правообра-зования, а как раз отрицания права. И допущенное при нэпе буржуазное право фактически действовало лишь вне рамок государственного сектора, в сфере несоциализированных или частично и временно десоциализированных укладов.

Толкование Разумовского явно расходилось с этими реалиями. Отсюда и его интерпретации нэповского права в духе положений

' Там же. С. 78. 2 Там же. С. 134—135.

Маркса и Ленина о буржуазном "равном праве" на первой фазе коммунизма. Эти разные вещи оказались у него отождествленными в силу их одинаковой идеологизированности, хотя нэповское буржуазное право — это реальность, а буржуазное "равное право" при социализме — несбывшееся предсказание. Но данное обстоятельство, имеющее принципиальное значение для оценки всего подхода Маркса и Ленина к праву, остается вне рамок идеологического толкования Разумовским права как формы общественного сознания.

6. Психологическая концепция классового права

Представления о классовом праве, включая и классовое пролетарское право, с позиций психологической теории права развивал М.А. Рейснер. Еще до революции он начал, а затем продолжал классовую интерпретацию и переработку ряда идей таких представителей психологической школы права, как Л. Кнапп и Л. Пет-ражицкий'.

Свою заслугу в области марксистского правоведения он видел в том, что учение Петражицкого об интуитивном праве поставил "на марксистское основание", в результате чего "получилось не интуитивное право вообще, которое могло там и здесь давать индивидуальные формы, приспособленные к известным общественным условиям, а самое настоящее классовое право, которое в виде права интуитивного вырабатывалось вне каких бы то ни было официальных рамок в рядах угнетенной и эксплуатируемой массы"2.

Марксистские представления о классовости права Рейснер толковал в том смысле, что каждый общественный класс — не только класс господствующий, но и угнетенные классы — в соответствии с положением данного класса в обществе и его психикой творит свое Щ реально существующее и действующее интуитивное классовое право. • Уже при капитализме, по Рейснеру, имеется не только буржуазное право, но также пролетарское право и крестьянское право. Так что не "все право" запятнано "эксплуататорской целью"3. Возражая против отождествления всего права с эксплуататорским правом, Рейснер уже до революции проводил ту мысль, что у революционных масс есть свое классовое интуитивное право, которое должно лечь в основу их будущего господства.

' См., в частности: Рейснер М.А. Теория Петражицкого, марксизм и социальная идеология. СПб., 1908; Он же. Государство, СПб., 1911 (2-е изд. 1918); Он же. Основы Советской конституции. М., 1918; Он же. Государство буржуазии и РСФСР. М., 1923; Он же. Право. Наше право. Чужое право. Общее право. Л., 1925 (в дальнейшем цитировании — просто "Право").

2 Рейснер М.А. Право. С, 20.

3 Рейснер М.А. Теория Петражицкого, марксизм и социальная идеология. С. 159—160.

Такое правопонимание, согласно Рейснеру, подтвердилось после пролетарской революции, особенно выразительно — в Декрете о суде № 1, которым деятельность новой юстиции в условиях отсутствия надлежащего официального (позитивного) права была ориентирована на "революционное правосознание" победившего пролетариата.

В проведении этого декрета и пропаганде его идей, как известно, большую роль сыграл А.В. Луначарский1. Как положения декрета, так и позиция Луначарского в дальнейшем подвергались критике (со стороны Стучки, Пашуканиса и др.) за использование учения Петражицкого об интуитивном праве и т. д. Рейснер, отвергая эту критику, отмечал, что декрет (и соответственно — Луначарский) имел в виду не интуитивное право в толковании Петражицкого, а марксистски переработанное Рейснером классовое интуитивное право пролетарских масс. По словам Рейснера, это он, поддержав усилия Луначарского по организации революционной юстиции, указал на то, что революционное право уже есть и существует, несмотря на то, что никакое законодательство его еще не закрепило. "Это, как выяснил я тов. Луначарскому, со ссылкой на некоторые научные материалы, — отмечал позднее Рейснер, — было интуитивное (или захватное) право наших революционных масс, которое в качестве классового права восставших содержит в себе полноту надлежащего правосознания"2. И именно этот декрет, по оценке Рейснера, стал основой нового правопорядка с его особенностями и классовым принципом.

Общими признаками всех типов права, согласно Рейснеру, являются, во-первых, связь права с хозяйством (где нет хозяйства, нет и права) и, во-вторых, идеологичность права (право как одна из идеологических форм). Характеризуя право как "результат хозяйственных, а в частности производственных отношений", Рейснер поясняет, что "каждый класс строит свое право на основе своего положения в производстве и обмене, а общий правопорядок отражает на себе черты той формы производства, которая в свою очередь определяет классовый порядок"3.

' Защищая положения данного декрета в духе психологического учения об интуитивном праве, Луначарский в своей статье в большевистской "Правде" трактовал революцию как крах позитивного права и торжество интуитивного права трудящихся. В статье проводилась мысль об "истреблении всех органов старого права", подчеркивался классовый характер интуитивного права. "Свое право, — писал Луначарский, — каждый класс создает на деле, когда он применяет свою власть, когда он строит общественный мир по образу и подобию своему, т.е. в соответствии со своими коренными классовыми интересами, с одной стороны, и данными конкретными условиями, с другой". — Луначарский А.В. Революция и суд // Правда, 1917. 1 декабря (18 ноября).

2 Рейснер М.А. Право. С. 21—22.

3 Там же. С. 248.

Специальная же природа права как одной из идеологических форм состоит, по Рейснеру, в том, что правовая идеология отража-; ет действительность "через равенство и неравенство и построенную на этом основании справедливость"1. Отсюда и определение права (данное Рейснером еще в 1912 г.) как идеологии, которая "опирается в нашем сознании прежде всего на понятие правды, справедливости и равенства в распределении и уравнении между людьми и вещами"2. Причем такая специфичность правовой идеологии (правовой формы преломления отражаемой действительности под углом зрения различных классовых представлений о справедливости, равенстве и неравенстве) "ничего не меняет в зависимости i правовой идеологии от хозяйственного базиса, но только показы-I вает нам направление, в котором происходит извращение и пре-• ломление правового отражения"3.

Интуитивное право каждого класса Рейснер именует субъек-з. тивным правом этого класса. Критикуя этатистские представления ^ о праве как продукте государства и субъективном праве как след-Ц ствии объективного права (общего права, общего правопорядка), он 5 отмечает, что, напротив, объективное право (и общий правопоря-! док) формируется из компромисса различных классовых субъек-J тивных прав, из классовых правопритязаний. Рождение права предстает у Рейснера "в виде совершенно одностороннего акта", но это ^ не чисто психологическое переживание в духе Петражицкого, по-^ скольку, во-первых, формирование классового субъекта права про-У исходит под давлением материальной среды, а во-вторых, "психо-;|? логическая установка субъективного права совершается здесь в S качестве идеологического отражения действительности, — образо-| вания соответственно "идеального побуждения" (говорим здесь тер-'% мином Энгельса) с тем, чтобы при помощи этого идеального побуж-5 дения организовать опять-таки известное коллективное действие ; или реальное поведение, несущее на себе определенные следы из-^ вестного метода представления"*.

л О субъективном праве Рейснер говорит в том смысле, что есть < определенный коллективный субъект (род, класс) как носитель i особых правовых притязаний — своих требований равенства и спра-у ведливости. "Понятие субъективный, — поясняет он, — мы могли ' бы прямо заменить понятием одиночный или односторонний, в ;;;;> противоположность всему, носящему характер согласительный ;, или двусторонний. Субъективное право с этой точки зрения есть ; не что иное, как право одностороннее, являющееся результатом J построения формальной воли данного субъекта, выступающего со

' Там же. С. 253.

2 Там же. С. 24.

3 Там же. С. 253.

4 Там же. С. 261—262.

своим требованием к той или иной другой стороне или к объективному миру"1.

Такому субъективному праву, по концепции Рейснера, противостоит право объективное, общее, отличительный признак которого состоит в том, что оно устанавливается не одной стороной, а всем обществом (основными классами) или несколькими носителями субъективных прав на основе известной общности ("общей почвы") между ними, путем определенного компромисса между ними. Там, где нет такой "общей почвы" (в состоянии войны, революции, мероприятий силовой внеправовой политики), там правопри-тязания сторон находятся в непримиримых отношениях и их конфликт решается/не правовыми, а какими-нибудь иными (фактическими, силовыми) средствами.

Классовость права в толковании Рейснера подразумевает, таким образом, наличие правового элемента в межклассовой борьбе, существование особого субъективного классового права и, наконец, своеобразный компромисс этих субъективных классовых прав, "который в той или иной форме завершает картину правовой оболочки междуклассовой борьбы"2. В результате классовой борьбы одно из субъективных прав ложится в основу некоторого общего правопорядка, в котором классовое право господствующего класса занимает доминирующее положение.

Диалектику взаимосвязи субъективных прав и общего права Рейснер изображает так: субъективное право плюс другое субъективное право дает известное объективное право, которое в конечном счете определяет место и значение субъективных прав — объективный порядок пропорции или равенства между спорящими сторонами. Взамен борьбы субъективных классовых правопритяза-ний устанавливается их примирение в виде правоотношения, где правам соответствуют обязанности, причем обязанная сторона получает хотя бы минимальную область прав. В целом "право, как идеологическая форма, построенная при помощи борьбы за равенство и связанную с ним справедливость, заключает в себе два основных момента, — а именно, во-первых, волевую сторону или одностороннее "субъективное право" и, во-вторых, нахождение общей правовой почвы и создание при помощи соглашения двустороннего "объективного права". Лишь там возможна правовая борьба, где имеется возможность нахождения такой почвы"3. Где ее нет, там — борьба различных сил.

Во время классовой борьбы, отмечает Рейснер, правовой элемент может отступить на задний план, а правовые требования — поддерживаться исключительно аргументами силы. "Но это, — про-

' Там же. С. 262.

2 Там же. С. 268.

3 Там же. С. 267.

должает он, — нисколько не мешает пронести через политическую борьбу правовые требования, поскольку они связаны, во-первых, с собственностью, а во-вторых, и с другими моментами равного или неравного распределения благ и силы, и в тот момент, когда заканчивается борьба и создается известный формальный компромисс между победителями и побежденными, субъективное право класса переходит в объективное право данного, более широкого, объединения, государства или какой-нибудь иной организации"'.

Право победившего класса, по Рейснеру, не заменяется целиком и непосредственно идеологической формой власти, т. е. исключительно политической организацией, политикой. Между правом и властью как двумя разными идеологическими формами, выражающими соответственно начала справедливости и целесообразности, имеются существенные отличия как в функциях, так и в способах и средствах их осуществления. Социальная функция власти, отмечает Рейснер, — это единство, и она может осуществляться прямым уничтожением всех нарушающих такое единство сил и моментов. Социальная же функция права — соглашение и компромисс, которые, хотя и не гарантируют полного равенства в распределении власти или экономического обеспечения, но во всяком случае создают общий порядок на основе той или иной "справедливости" и признанных ею "прав". "И если власть, — писал он, — дает взаимодействие в социальном поведении на основе прямого подчинения, то право требует хотя бы призрачного или молчаливого соглашения. Выражение власти есть приказ, выражение права — договор. Власть есть свобода, право — связанность чужим правом"2.

Весьма показательно, что различие между правом и властью Рейснер проводит ценой отождествления власти (охватывающей у него политическую власть и государство) с силой и прямым насилием, с приказом и непосредственным подавлением. Власть, политическое господство, государство предстают у него (вполне в общем русле марксистского и ленинского учения о политической власти и государстве как организации классовой диктатуры) как свобода прямого (внеправового и антиправового) насилия и подавления, так что для правовой формы организации политической власти в виде публично-правовой власти, для правового государства здесь не остается места. У Рейснера свободно лишь государство, лишь власть, и свобода эта трактуется как непосредственное классовое насилие по принципу целесообразности.

Вместе с тем в конструкции Рейснера исключается понимание права как свободы вообще и свободы индивидов в особенности, поскольку субъектами права у него являются классы (до классов —

' Там же. С. 269. 2 Там же. С. 196.

родовые группы), а индивиды остаются за бортом такой антииндивидуалистической, классово-коллективистски интерпретируемой интуитивной теории права.

Всякое т. н. "общее" право (общий правопорядок) — как при капитализме, так и после победы пролетарской революции — представляет собой, по Рейснеру, компромисс и объединение наличных в данном обществе субъективных классовых прав. "Ибо, — замечает он, — одинаково и буржуазное государство, и наше Советское точно так же включает в свой общий правопорядок и право пролетарское, крестьянское, и буржуазное. Одного только, пожалуй, "права" у нас нет — это права землевладельческого в смысле частного землевладения, хотя зато мы имеет грандиозного помещика в лице самих Советов, владеющих порядочным количеством имений в виде советских хозяйств"1. Разница, однако, в том, что при капитализме господствующее положение в общем правопорядке занимает право буржуазии, а в советском правопорядке — пролетарское право.

Таким образом, уже при капитализме, по концепции Рейснера, имеется и фактически действует субъективное пролетарское право. Во время революции и гражданской войны между враждующими сторонами не было правового компромисса, правовых отношений, "общего" правопорядка, — здесь, по словам Рейснера, "господствует политика в своей наиболее обнаженной форме", используется "идея диктатуры и террора как с одной, так и с другой стороны"2. На территории, контролируемой пролетариатом, действует его субъективное классовое право (по принципу: чья власть, того и право).

После гражданской войны и перехода к нэпу складывается компромисс между классом-победителем и побежденным классом и восстанавливаются некоторые институты классового права противника в качестве составной части создающегося общего советского правопорядка. Здесь, поясняет Рейснер, "действует уже не один штык или сила, но своего рода молчаливое соглашение, по которому навстречу красной власти идут различные "красные" купцы, предприниматели, кустари, собственники и тому подобные нетрудовые слои, которые и принимают объявление основных гражданских прав в качестве правового соглашения с пролетариатом и его союзником — трудовым крестьянством"3. Тем самым новое междуклассовое ("общее") право определило "неравенство между крупнейшими классовыми группами" и выразило (в соответствии с этим

' Там же. С. 198. Здесь, как и в других случаях, следует учитывать то обстоятельство, что у Рейснера право при капитализме (как "общее" право) не совпадает с буржуазным правом (с субъективным правом буржуазии); точно так же право советское (право при диктатуре пролетариата) как "общее" право не совпадает с пролетарским правом (субъективным правом пролетариата).

2 Там же. С. 207.

3 Там же. С. 209.

неравенством) "регулирующую справедливость" в межклассовых отношениях, в основе которой лежит господство пролетарского права с его трудовым принципом, ограничивающим и допущенные институты буржуазного права*.

В первые годы Советской власти (от революции до нэпа), по оценке Рейснера, экономическая и техническая деятельность, политическая и административная работа явно преобладали над правовым регулированием. Планы мероприятий тех лет устанавливались почти исключительно на основе целесообразности, а не справедливости и правовой формы. Наиболее значительные акты этого времени были проявлением "живой диктатуры пролетариата"2 (целесообразной политической деятельности) или мероприятиями по созданию социалистического хозяйства. "Поскольку в этот период шла речь о праве и правовом порядке, он представлял собою наиболее чистое воплощение социалистического мировоззрения, как оно сложилось среди пролетариата и крестьянства. Трудовая повинность, с одной стороны, и трудовое землепользование, с другой, — таковы были важнейшие воплощения социалистического равенства, дополненного с другой стороны соответственным участием в пользовании продуктами питания и широкого потребления, которые распределялись пропорционально трудовой ценности каждого гражданина в стране Советов"3. В этих условиях господства политической целесообразности "законодательство принималось прежде всего как организующая или техническая деятельность, которая лишь в незначительной своей части облекалась правовыми формами"4.

Новая мерка — трудовое начало — определила, по словам Рейснера, уже в годы "военного коммунизма" путь классовой справедливости советского законодательства. "Так было осуществлено основное правовое требование пролетариата о введении трудовой повинности, уравнявшей всех граждан Советской Республики перед общей обязанностью труда и одарившей их правом на его применение"5.

В наиболее чистом виде правовая система пролетариата с ее трудовым принципом нашла свое воплощение, по оценке Рейснера, в кодексе труда 1918 г., полностью соответствовавшем требованию Конституции РСФСР 1918 г.: "Не трудящийся да не ест". В годы "военного коммунизма" без всякого компромисса с буржуазной идеологией господствует правовая идеология пролетариата и пролетариат последовательно стремится к воплощению "именно своего трудового порядка на основе хозяйственного базиса социализированных орудий производства", насильственно уничтожая буржуазные

• Гам же.

2 Там же. С. 27.

3 Там же.

4 Там же. С. 28.

5 Там же. С. 217.

5 Там же. С. 217.

отношения "во имя чистых и принципиальных требований трудового мировоззрения"'. В этих условиях все неработающие, уклоняющиеся от труда совпадают "с понятием буржуа" и как "дезертиры труда" подлежат суровым репрессиям — конфискациям и реквизициям, обложению чрезвычайными налогами, лишению права пользоваться квартирой и обстановкой, высылке в лагеря принудительных работ, закрытию доступа в учебные заведения и т. д. — вплоть до зачисления в разряд заложников и расстрела в качестве таковых2.

Оправдывая этот строй пролетарского насильственного "трудового порядка" в его чистоте и последовательности, Рейснер, хотя и воспроизводит обычные ссылки на чрезвычайные внешние и внутренние обстоятельства послереволюционного времени, но по существу верно отмечает принципиальное соответствие "военного коммунизма" положениям Маркса и Ленина о пролетарском коммунизме. "Военный коммунизм, — подчеркивает он, — есть, таким образом, вместе с тем и пролетарский коммунизм, и нет никакого сомнения, что в случае победы социальной революции на Западе непосредственно из недр нашего военного коммунизма вырос бы и тот высший строй переходного времени, который одинаково рисовался и Марксу, и Ленину в виде не только диктатуры пролетариата, но и следующей ступени, ведущей к приближению коммунистического общества"3.

В отличие от многих прошлых и современных интерпретаторов "военного коммунизма" Рейснер правильно подчеркивал чисто пролетарско-коммунистическую природу, характер и направленность его требований и мероприятий. Эту свою оценку он подкрепляет анализом декретов и практики первых лет советской власти. Уже через год после революции была в основном завершена национализация производства и обмена в стране и декретом 24 ноября 1918 г. предусматривалась замена всего частно-торгового аппарата государственно-плановым заготовлением и снабжением "трудового населения" продуктами личного потребления и домашнего хозяйства. Вся продукция национализированных или взятых на учет предприятий и их распределение среди трудящихся поступали в ведение органов диктатуры пролетариата, а "вся страна получила характер социалистической организации трудящихся, где взамен за труд каждого гражданина он получил соответственную долю участия в общем потреблении"4.

В этих условиях деньги, советские разменные знаки, по словам Рейснера, приобрели значение, аналогичное "трудовым квитанциям", о которых говорили Маркс и Ленин, характеризуя безто-

' Там же. С. 218—219.

2 Там же. С. 218.

3 Там же. С. 219.

4 Там же.

варный и безденежный "трудовой эквивалент" (равное потребление — за равный труд) на первой фазе коммунизма. Тем более что была введена карточная система, предусматривавшая единообразное распределение предметов питания в городе и деревне и определявшая количество продуктов, подлежащее выдаче населению на основе классового принципа (т. н. "трудовой продовольственный паек")1.

Для этого социалистического производства и снабжения времен "военного коммунизма" характерно и то, что пользование благами, находящимися в руках государства (жилищем, железнодорожным и городским транспортом, почтой, телеграфом, коммунальными услугами, медицинской помощью, услугами школы, вузов, театров и т. д.), было бесплатным и определялось в политико-административном порядке.

Рейснер правильно отмечает соответствие всех этих социалистических начал "военного коммунизма" ленинским положениям о превращении всего населения в рабочих и служащих одного всенародного, государственного "синдиката". Он прав и тогда, когда, сравнивая "военный коммунизм" и нэп, подчеркивал "опыт довольно высокого развития социалистического хозяйства"2 (в смысле господства начал социализированного производства и распределения) при "военном коммунизме", который выражал собой строй максимально возможной в тех условиях коммунизации всей жизни общества (последующий опыт тотальной социализации посленэпов-ской эпохи остался Рейснеру неизвестным).

Для Рейснера последовательное "социалистическое применение начал равенства" при "военном коммунизме" — это одновременно "правовой строй военного коммунизма", воплощение "требования пролетарского права в его наиболее чистой классовой форме, поскольку это вообще возможно в переходную эпоху"3. С подобными утверждениями можно согласиться лишь в том смысле, что то, что Рейснер именует пролетарским или социалистическим "равенством", "справедливостью", "правом", действительно вполне адекватно, последовательно и полно обнаружило себя и воплотилось в строе, порядках, режиме "военного коммунизма". Но суть дела в том, что это как раз и не был правовой строй, правовой порядок,

' Предметы питания, согласно декрету от 30 октября 1918 г., распределялись по 4 категориям "трудового населения": 1) рабочие физического труда, занятые в советских предприятиях и учреждениях; 2) лица, занятые умственным и конторским трудом на советских предприятиях и учреждениях; 3) лица, занятые в частных предприятиях, учреждениях и хозяйствах, не эксплуатирующие чужого труда;

4) сельское население, для которого устанавливалась твердая норма для личного потребления и хозяйственных надобностей, причем все продукты сверх этой нормы изымались в качестве "излишков" и поступали в государственный фонд.

2 Там же. С. 221.

3 Там же.

правовой режим. Точно так же неправовыми были и т. н. пролетарское "равенство", "справедливость", "право".

Не повторяя всех перипетий пролетарско-идеологизированно-го способа использования в рейснеровской концепции слов из традиционного юридического словаря, отметим здесь самое главное:

неправовой характер т. н. пролетарского (социалистического) "равенства" предопределяет неправовой характер и т. н. пролетарской (и социалистической) "справедливости" и "права". А это пролетарское (социалистическое) равенство, — как в концепции Рейснера, так и в реальной действительности диктатуры пролетариата и социализации жизни людей и общества в целом, — фактически представляет собой равную для всех обязанность трудиться в условиях всеобщего принудительного труда. Но такое насилие к труду, одинаково применяемое ко всем, — это как раз свидетельство состояния бесправия, отсутствия свободных индивидов—субъектов права, в том числе и в сфере труда и его оплаты, отрицания правового (добровольного, договорного) характера трудовых (и связанных с ними иных) отношений. Правовое равенство в сфере труда, как минимум, предполагает свободный, добровольный, непринудительный характер труда, равное у каждого индивида право (свободу) собственного выбора — трудиться вообще или не трудиться, личное свободное согласие на определенный труд за договорно определяемую плату и т. д. Такое правовое равенство в рассматриваемых Рейснером условиях "военного коммунизма" и вообще социализации средств производства абсолютно исключается.

Когда Рейснер принудительный для всех труд выдает за "равенство" как меру пролетарского (социалистического) "права" и его "справедливости", то он не замечает того принципиального обстоятельства, что подобное "равенство" (и в его теории, и в социалистической практике) не является и не может быть правовым именно потому, что оно по существу носит не позитивный, а негативный характер: т. н. "равенство" в принудительном труде — это лишь видимость "равенства" несвободных, а по существу — как раз радикальное отрицание свободного индивида, отрицание индивидуальных прав и свобод и вместе с тем права вообще.

Правового равенства нет и не может быть также и в отношениях между трудовым вкладом подневольного, принужденного к труду работника и выдаваемым ему "трудовым пайком", разряд и размер которого тоже устанавливаются в административно-властном порядке. Т. н. "трудовой эквивалент" в условиях социализации средств производства и продуктов труда фактически представляет собой не эквивалентную (равную) оплату труда (без товарно-денежных и договорно-правовых отношений, механизмов и норм определение такого эквивалента просто невозможно), а лишь минимум "трудового пайка" по классовому принципу (лишение пайков "нетрудящихся", распределение пайков среди "трудящихся" по

разрядам, внутриразрядная уравниловка и межразрядная иерархия привилегий и т. д.).

При принудительном осуществлении принципа "не трудящийся да не ест" политическое насилие сочетается с гнетом природы (голод, холод и т. д.). По своему прямому смыслу принцип этот негативный, отрицающий у "нетрудящегося" право на еду. Но в данном принципе нет (и из него никак не вытекает) и признания права на еду у "трудящегося". Политическая власть, распоряжающаяся всеми социализированными средствами производства и продуктами труда и насильственно обязывающая всех к трудовой повинности, вовсе не находится в правовых отношениях с этими подневольными "трудящимися", так что у последних не только нет права на труд, его оплату и т. д., но даже и их принудительная обязанность трудиться — это не юридическая обязанность, каковая возможна лишь в правовой форме отношений, а внеправовая и антиправовая, фактическая принужденность.

В такой социализированной ситуации речь по существу идет не об оплате труда, тем более не о равной (эквивалентной трудовому вкладу) оплате (эквивалентно может оплачиваться лишь труд формально свободного индивида — собственника, как минимум, своей рабочей силы), а о поддержании социализированных производительных сил работников в минимально пригодном для труда состоянии. Поэтому данный негативный принцип "не трудящийся да не ест" в его отношении к "трудящемуся" (т. е. в его позитивно преобразованном виде) фактически означает: "Трудящийся да ест то, что ему дадут". Дадут те, кто распоряжается им и его трудом. И "трудящийся" здесь ест не "по труду", а для труда, чтобы и дальше трудиться, оставаться производительной силой. Очевидно, что в такой неправовой ситуации нет места и для действия принципа "от каждого по способности, каждому по труду".

В целом ясно, что "социалистическое право рабочего класса", которое, по верной оценке Рейснера, при военном коммунизме "делает попытку своего наиболее яркого воплощения'", — это во всяком случае не право, а нечто совсем другое (приказные нормы диктатуры пролетариата и правящей коммунистической партии, требования партийно-политической целесообразности, порядок принудительного труда и пайково-потребитель-ской уравниловки и т. д.).

При нэпе, с сожалением констатирует Рейснер, пришлось "усилить примесь буржуазного права и буржуазной государственности, которые и без того естественно входили в состав социалистического

' Там же. С. 246. Рейснер здесь, видимо, первым использует понятие "социалистическое право". Правда, "социалистическим правом" он при этом именует классовое субъективное пролетарское право, а не "общее" советское право, которое обозначается им как "социалистический правопорядок" (см. там же. С. 246, 247).

правопорядка'4. "Общее" советское право в этих условиях предстает как компромисс трех классовых систем права (пролетарского, крестьянского и буржуазного права). Это "общее" (советское) право периода нэпа он также характеризует как "социалистический правопорядок", который включает в себя классовое право трех

классов2.

Но в действительности настоящий правовой компонент в этом "общем" (компромиссном) советском праве и "социалистическом правопорядке" представлен только ограниченно допущенным буржуазным правом, поскольку как субъективное пролетарское классовое право (принудительный для всех труд), так и субъективное крестьянское классовое право (с "принципами первоначального земельного коммунизма", т. н. уравнительным трудовым землепользованием на "государственной" земле, с "оплодотворенностью", по выражению Рейснера, правовых воззрений крестьянства "коммунистическими принципами пролетариата"3 и т. д.) ничего собственно правового в себе не содержат и являются "правом" лишь в рейс-неровском, классово-идеологическом, а не в подлинном смысле этого слова, понятия и явления.

Возражая против преувеличения удельного веса и значения "формы буржуазного индивидуалистического права" в общем контексте советского права при нэпе, Рейснер по существу верно отмечает, что в основных сферах общественных отношений в городе и деревне "мы встречаемся в первую голову не с защитою каких-либо частных прав, а с осуществлением социалистических начал нашего правопорядка"4. Само правовое положение частного собственника и товаровладельца при нэпе, поясняет он, определяется государством рабочих и крестьян прежде всего в их же интересах. Что же касается т. н. равноправия в отношениях между частником и государством, то, по верному замечанию Рейснера, "это равенство не должно никого обманывать. Оно наблюдается лишь в крайне узкой сфере, ограниченной обменом и мелкой промышленностью. На самом деле за этим равенством стоит неравенство, ибо все капиталы, все средства производства находятся в руках трудящихся"5. Это подтверждается и фактом чрезвычайно ограниченной сферы юрисдикции гражданского суда, мимо которого и при нэпе проходит большинство споров.

Да и само наличие советского гражданского кодекса как выражения, по Рейснеру, буржуазного права не соответствует той незначительной роли, которую это буржуазное право играет в системе советского правопорядка. Характеризуя этот кодекс как "нечто

' Там же. С. 221.

2 Там же. С. 246.

3 Там же. С. 247. * Там же. С. 244. 5 Там же. С. 242.

совершенно невозможное", он выступает против деления советского права на публичное и частное (гражданское), ратует (в духе юриста Гойхбарга) за единый "хозяйственный кодекс", за единое хозяйственное право, построенное целиком на основе государственной собственности и лишь в качестве "известного дополнения" признающее частную собственность'. При этом он напоминает, что "гражданское или частное право — это есть основное орудие вражеской нам силы на идеологическом фронте"2.

Такое негативное отношение Рейснера к гражданскому праву как выражению и олицетворению буржуазного права очень наглядно демонстрирует неправовой характер защищаемых им т. н. пролетарского и крестьянского права, социалистического правопорядка. Поскольку именно в гражданском (частном) праве представлен собственно правовой компонент (признание индивидуальной правосубъ-ектности, формального равенства сторон, правового равенства и эквивалента, момента добровольности, юридико-договорного характера отношений и т. д.) "общего" (компромиссного) советского права, постольку такое действительно правовое начало воспринимается Рейснером (да и представителями других направлений марксистского правоведения — Стучкой, Пашуканисом, Гойхбаргом и др.) как нечто враждебное, сугубо буржуазное, антипролетарское и антисоциалистическое.

Рейснер как марксистский идеолог и борец за коммунистическое равенство (в конечном счете, в форме реализации принципа "по потребностям") уже изначально является, как и другие марксистские авторы, принципиальным противником и критиком права как формального равенства при сохранении фактического неравенства. И подобно другим марксистским авторам он приемлет "право" лишь как феномен чуждого (докоммунистического) мира, как явление временное и преходящее лишь постольку, поскольку без этого "права" (как неизбежного, остаточного зла "старых порядков") нельзя идти к новому миру коммунистического фактического равенства.

Отсюда и двойственное отношение к праву: с одной стороны, аллергия и недоверие к нему, установка на "отмирание" в мифологической ситуации коммунистического фактического равенства, а с Другой стороны, стремление превратить право в подходящее (для пролетариата и т. д.) "средство", "орудие", выхолощенную всеядную "форму" ("формальную покрышку"3, по Рейснеру) и использовать в социалистических и коммунистических целях это по сути своей антисоциалистическое явление, разумеется, в девальвированном и надлежаще препарированном "под себя" виде. Подобное

' Там же. С. 237—238.

2 Там же. С. 237.

3 Там же. С. 274.

двойственное отношение к праву у Рейснера сформулировано так:

"В рамках наших условий право есть громадный аппарат умиротворения и примирения, который делает возможной наличность диктатуры пролетариата в крупно и мелко капиталистическом окружении, как во внутренних, так и внешних отражениях, но, с другой стороны, то же право может стать реакционной силой, которая закрепит переходный период в его нэповской форме сверх всякой действительной необходимости, даст простор буржуазному праву в объеме, который может нанести серьезный ущерб пролетарскому интересу и этим или замедлит ход "врастания" в коммунистическое общество или сделает необходимой новую революцию для освобождения пролетариата от незаметно въевшихся буржуазных сетей'".

Советский правопорядок — строй переходный и временный, который, вопреки его скрытой тенденции к отвердению, должен, согласно Рейснеру, развиваться в сторону коммунистического фактического равенства и полного отмирания правовой идеологии — как буржуазной, так и крестьянской и пролетарской.

При характеристике перспектив освобождения пролетариата от своей правовой идеологии Рейснер отмечает "довольно явное отвращение"2 пролетариата ко всяким идеологическим надстройкам, включая и право, которые он терпит по необходимости. Вообще в революционных требованиях пролетариата (по сравнению с другими классами) "чрезвычайно мало законченных правовых формулировок"3. Основные свои требования пролетариат, по наблюдениям Рейснера, формулирует не юридически, а экономически и политически. Помимо "кодекса труда" (т. е. всеобщей трудовой повинности), "пролетариат в лучшем случае несет с собой революционное правосознание или "чувство справедливости", которое отметил Ленин"4.

Эта содержательная бедность пролетарской правовой идеологии означает, с точки зрения Рейснера, естественную готовность пролетариата к грядущему освобождению от своей правовой идеологии и права вообще.

Что касается советского права периода нэпа, то его перспективы Рейснер связывает с ожиданием "мировой революции". В определенной мере с этим ожиданием, по его мнению, связано и пролетарское отвращение к праву. "Такой тенденции, — поясняет он, — способствует, конечно, и его революционное положение, так как, естественно, взрыв социальной революции в Европе необходимо приведет к крайнему обострению классовой вражды и к периоду полного отрицания всякого права"5.

' Там же. С. 224.

2 Там же. С. 274.

3 Там же. С. 275.

4 Там же.

5 Там же. С. 274—275.

В целом же Рейснер разделяет и по-своему развивает марксистское представление об "отмирании" права при коммунизме. Так, он отмечает, что с преодолением фактического неравенства исчезнет противоречие между фактом и правом, экономической действительностью и построенной над ней идеологией. На смену праву как идеологической форме придет свободное от идеологических искажений "научно-техническое выражение" общественных отношений "без малейшей примеси какого бы то ни было субъективизма, преломления или извращения'".

Вся история права — это, по Рейснеру, "история его угасания"2. При коммунизме оно угаснет навсегда. "Формула, которая экономически и реально обеспечит неравное каждому неравному и притом обеспечит без всякого спора и субъективного домогательства, точно так же как без компромисса, венчающего своей идеологией договора реальное соотношение борющихся сил, эта формула убьет право"3.

Данная формула ("неравное каждому неравному") восходит к положению Маркса о том, что для преодоления фактического неравенства "право, вместо того чтобы быть равным, должно бы быть неравным"4. Но тут получается порочный круг. Поскольку под "равным правом" имеется в виду формальное равенство (т. е. сам принцип всякого права), то ясно, что в таком смысле "неравное право" — это не только не право, но и вообще нечто нереальное и невозможное. Кроме того, очевидно, что понятие "неравенство" ("неравное право" у Маркса, "неравное каждому неравному" у Рейснера и т. п.) имеет определенный, верифицируемый, рациональный смысл лишь постольку, поскольку вообще есть равенство, т. е. опять же — правовое начало, принцип права.

Вся эта несуразица порождена попыткой выразить коммунистическую мифологему "по потребностям" в юридических категориях "равенство" и "неравенство" — как "фактическое равенство", "неравное" право, "неравное каждому неравному" и т. п. Равенство и соответствующее (производное от равенства) неравенство — это всегда только формальное, формально-правовое явление (правовой принцип равенства и соответственно — неравенство уже приобретенных прав различных субъектов), т. е. противопонятие "фактического". Фактическое же само по себе — вне и без права — это лишь хаотический поток различий, не упорядоченных в форме правового равенства и неравенства. Поэтому т. н. "фактическое равенство" имеет лишь негативный смысл — отрицание формального равенства, т. е. права. Никакого другого (позитивного) смысла в коммунистическом "фактическом равенстве" нет, если не считать

' Там же. С. 258. ; *Там же. С. 274. I,3 Там же. С. 259. I:* Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 19. С. 19.

таковым миф об удовлетворении людей "по потребностям" (но и тут речь идет лишь о фактических различиях).

При всем своеобразии рейснеровской классово-психологической концепции права она в основных и главных своих чертах и подходах остается в общих рамках марксистского отношения к праву.

Его классовое перетолкование интуитивного права фактически отвергает основание и суть психологического правопонимания вообще — индивида с его правовой психикой, правовыми притязаниями, эмоциями и т. д. Отметая все остальное в психологическом учении о праве как ему, марксисту и пролетарскому идеологу, чуждое и ненужное, Рейснер берет из этого учения лишь представление о том, что у "субъекта" может быть правовая психика (правовой способ "переживания", отражения и выражения реалий), и в качестве таких "субъектов" признает лишь некие коллективные, вторичные (по отношению к человеческим индивидам) образования в виде общественных классов, родовых групп и т. д. Право и правовую психологию, исходно и принципиально увязанную в психологической теории права с индивидом, он в духе марксистских представлений приписывает классам и выдает за правовую идеологию.

Помимо некорректности подобного отождествления правовой психологии с правовой идеологией, следует отметить, что преодоление индивида как субъекта права в рейснеровской концепции класса—субъекта права по сути дела означает не просто игнорирование субъективных прав индивида, но и отрицание права вообще, поскольку без индивида как исходного, опорного, определяющего и формообразующего субъекта права в принципе невозможны ни другие (вторичные и производные от индивида — субъекта права) субъекты права, ни право как специфическое явление с отличительным принципом формального равенства людей и связанной с ним справедливости.

Ведь равенство, признаваемое также и Рейснером в качестве отличительной особенности права, имеет смысл лишь постольку, поскольку речь идет о формальном равенстве фактически различных индивидов, о правовом равенстве людей как формально свободных и независимых лиц. Только на уровне индивидов и лишь применительно к индивидам вообще может быть сформировано и конституировано то формальное равенство, которое и есть принцип, смысл и суть права и вместе с тем единственно возможная всеобщая форма свободы индивидов.

То, что Рейснер называет субъективным классовым правом, правовым притязанием или требованием класса, — это лишь вольный перенос на "классовый интерес", "волю класса" и т. д. (в традиционном марксистском понимании) внешней, словесной юридической конструкции "субъекта права". Но поскольку в процессе такой экстраполяции отвергается основной юридический смысл данной конструкции (исходная правосубъектность индивидов), постольку

и рейснеровское классовое интуитивное право (субъективное право класса), а вместе с ним общее (объективное) право оказываются "правом" лишь по названию, по далекой аналогии с тем настоящим правом, для которого исходным, основным, непременно признанным субъектом является индивид.

Конечно, классовые требования, интересы, притязания и т. д. могут быть оценены и с точки зрения права, но сами по себе эти интересы, требования, притязания, волевые акты не являются правовыми; исходно они — не источники и не прирожденные носители права, и не они порождают право. Равенство (и связанная с ним справедливость) как критерий права может быть лишь извне (из принципа формального равенства свободных и независимых индивидов) привнесено в т. н. субъективное классовое право, соотнесено со сферой т. н. интуитивного классового права, распространено на нее, но в самой этой сфере рейснеровского одностороннего классового права или двустороннего общего права как компромисса различных классовых прав, т. е. вне и без отношений свободных и независимых индивидов, принцип права (и вместе с тем критерий его отличия от неправа) не может быть порожден, сформирован, конституирован.

Своим антииндивидуализмом Рейснер одновременно подрезает правовые корни своего интуитивного классового права, а вместе с ним и общего права. Таким образом, и его своеобразное классовое правопонимание на поверку оказывается правоотрицанием, в данном случае — фактическим отсутствием (и принципиальной невозможностью) в рейснеровском классовом интуитивном праве того специфического, специально правового критерия (принципа формального равенства), необходимость которого для всякого права он в общем виде декларирует и постоянно подчеркивает.

На примере рейснеровской концепции классовости права хорошо видно, как классовость убивает право. Дело в том, что классовость и право — два совершенно различных феномена и принципа, два противоположных, нестыкуемых начала. Ни из классовости нельзя вывести принцип всеобщего формального равенства (всеобщего равного масштаба и соответствующей справедливости), ни из правового равенства — классовости. Дело усугубляется еще и тем, что, признавая субъективное классовое право (в качестве предшественника и реального источника общего права), Рейснер произвольно наделяет это т. н. односторонне-классовое право своей конструкции специфическими свойствами (равенство, справедливость), присущими совсем другому феномену — настоящему, неклассовому и надклассовому праву, праву как общему для всех членов общества масштабу, всеобщей и равной мере свободы индивидов, праву как единым для всех "весам правосудия".

Вместо единого для данного права (данной правовой системы) принципа равенства, вместо единого масштаба и всеобщей меры

этого формально-правового равенства, словом, вместо единых для соответствующего правового сообщества "весов правосудия" у Рейс-нера получается, что каждый класс — со своим правом, со своим масштабом, со своей мерой и своими "весами". Но классы — это не общество в миниатюре, а лишь его части в их особом социальном, идеологическом, политическом, экономическом видении и толковании. Уже поэтому некорректно приписывать классам правообра-зующие свойства и способности общества в целом. Кроме того, ясно, что из нескольких т. н. классовых прав, каждое из которых не обладает всеобщим масштабом формального равенства и, следовательно, не является правом, посредством компромисса невозможно получить единый правовой масштаб и рейснеровское т. н. общее право — подобно тому, как сочетание какого угодно множества неверных весов и произвольных мер веса не может дать одни правильные весы с надлежащим всеобщим масштабом.

В произвольном сочетании классовости и права в рейснеров-ской концепции классового права именно правовое начало оказывается прежде всего подавленным классовым подходом. Это отчетливо проявляется в девальвации и релятивизации принципа права (формального равенства и выражающей такое равенство справедливости) в толковании и применении Рейснера. Правовое равенство и соответствующая справедливость у Рейснера лишены надлежащего смысла и содержания: они выражают не равенство, свободу и справедливость в отношениях между индивидами, а особую идеологическую форму классовых отношений.

Справедливость как высший критерий права обладает, согласно Рейснеру, "априорным (самодовлеющим) и всеобщим характером, который позволяет ее делать исходным пунктом для абсолютных категорических суждений'". В русле известных со времен античности представлений о взаимосвязи права, равенства и справедливости Рейснер отмечает, что справедливость уравновешивает и вознаграждает, равным дает равное, неравным — неравное, подсчитывает и наказует. Однако у Рейснера (в силу его антииндивидуализма) отсутствует адекватная для права концепция равенства (формальное равенство и свобода индивидов), а следовательно, и объективный критерий для определения масштаба и меры такого равенства. Отсюда ясно, что и "справедливость" (и классовое право в целом) оказывается в подходе Рейснера произвольным "уравнением", содержание которого зависит "от подстановки любого мерила или мерки, так что весь вопрос здесь сводится к тому, с какой точки зрения и в каком отношении важна справедливая оценка"2. Получается полнейший субъективизм: "справедливость" зависит лишь от точки зрения (у Рейснера — от пролетарско-классовой

' Рейснер М.А. Право. С. 24. 2 Там же.

точки зрения). Право с его высшим критерием "справедливости" оказывается, по признанию Рейснера, "безмерно гибкой и двусмысленной идеологией, которая именно благодаря такому своему свойству оказывается в состоянии освятить принципом справедливости самые противоположные классовые интересы, и притом при помощи вполне "справедливой" справедливости"1.

В духе такой классовой релятивизации смысла права и справедливости и сконструированы Рейснером различные типы классового права. В этих типах права под "справедливость", по его словам, "были подставлены различные классовые интересы", так что "в одном месте она оправдывала крестьянский коммунизм и мужицкое право на землю, в другом — крепостную власть барского благородства, в третьем — буржуазное господство плутократии или эксплуататора-капиталиста, а в четвертом — с такой же легкостью смогла принять в качестве мерила равенства и распределения трудовое начало и соорудить превосходнейшую пролетарскую справедливость"2.

Классовое право, таким образом, представляет собой у Рейснера тот же самый классовый интерес, психически "переживаемый" и словесно обозначаемый в особых идеологических выражениях ("справедливость", "равенство", "неравенство"). Поскольку эти классовые психическо-идеологические представления о "справедливости" в концепции Рейснера лишены адекватного содержания (свободы) и объективного мерила правового равенства (всеобщего масштаба и равной меры формального равенства индивидов, равной меры свободы для различных лиц), постольку такая "справедливость" фактически оказывается пустой и всеядной "идеологической формой" (вербальным идеологическим клише, словесной оболочкой) для любого классового интереса.

Подобная подмена справедливости классовым интересом лишает ее правового качества. Вопреки утверждениям Рейснера об отличии справедливости от целесообразности классовая справедливость (и классовое право в целом) оказывается у него по существу тождественной классовой целесообразности (классовой власти и политике). Классовое право в его концепции — это фактически та же классовая политика, но лишь переживаемая, представляемая, выражаемая и осуществляемая в особых "идеологических" словах ("справедливость", "равенство", "неравенство"), которые лишаются своего адекватного объективного смысла и наделяются нужным (классово-целесообразным) для соответствующего случая содержанием.

Усилия Рейснера обосновать наличие пролетарского права посредством психологической концепции субъективного классового

' Там же. 2 Там же. С. 25.

права оборачиваются, как и попытки сторонников иных концепций пролетарского права, в конечном счете девальвацией права как права. Всем этим подходам присущ один и тот же порок: для того, чтобы доказать наличие пролетарского права, в них предварительно нечто неправовое выдается за право. То, что т. н. пролетарское право — это право, "доказывается" игнорированием сути и специфики права вообще.

Уже в 20-е годы (Стучка, Пашуканис и др.) и в последующее время (Вышинский и др.) правовые взгляды Рейснера были подвергнуты критике за "уступки" психологизму и идеализму, отрыв права от политики и государства, трактовку советского права в качестве компромисса различных систем классового права, в том числе и буржуазного, толкование права как идеологии "справедливости" и "равенства", признание (вопреки марксистской традиции) наряду с буржуазной также и "пролетарской юридической идеологии" и т. д.

При этом явно преувеличивался "немарксизм" Рейснера, замалчивался и игнорировался его вклад в советскую правовую теорию и практику. Ведь как бы то ни было, но именно при содействии и под влиянием рейснеровской психологической концепции субъективного пролетарского права в нужный для новой власти момент и в очень удобном для нее виде были сформулированы положения Декрета № 1 о пролетарском "революционном правосознании" и т. д. Кроме того, к Рейснеру восходит и ряд ключевых понятий ("социалистическое право", "социалистический правопорядок" и т. д.), которые в дальнейшем, в 30-е и последующие годы, в том или ином толковании вошли в арсенал марксистского правоведения.

Со своей стороны, Рейснер отмечал, что критики его трудов не знакомы с их содержанием, не поняли и не оценили их значение в плане развития марксистского учения о праве как идеологическом явлении. Защищая свой подход как подлинно марксистский, он, в свою очередь, обвинял зарождавшуюся марксистскую теорию права в "экономизме", игнорировании специфики правовой и политической надстройки, непонимании идеологической природы права, его классово-психологических свойств, неправильном толковании классового характера права, отождествлении права и власти, права и государственного законодательства и т. д.

Вообще марксистские теоретики до и после революции, по мнению Рейснера, основное внимание уделяли вопросам государства и религии, оставив без должного критического анализа правовую идеологию — "опиум права", "правовую заразу", "правовой яд".1

Рейснер, отвергая претензии Стучки, "будто бы в истории правоведения ему первому удалось совершить крупное научное от-

' Там же. С. 8—9.

крытие, установить классовый принцип права и этим, что называется, обосновать марксистскую науку о праве", замечает: "Как мы уже могли убедиться из обзора даже буржуазной литературы, классовый принцип в праве, как и во многих других областях, был открыт не тов. Стучкой так же, как, по признанию Маркса и Ленина, он был открыт вообще не ими, но задолго до них буржуазной наукой'4.

Неверное толкование (Стучкой и другими советскими теоретиками) классового характера права, отождествление ими диктатуры пролетариата с пролетарским правом, подмена правовой нормы велением власти и государственным приказом и т. д., по мнению Рейснера, привело к тому, что "уцелевшее и воскресшее в Советской Республике буржуазное право было не только окрещено наименованием пролетарского, но "снабжено правами" и прямо зачислено в ранг истинно пролетарского классового права"2. Отсюда, по его оценке, и "идеализация существующего нэповского порядка с его крупными отрезами частно-капиталистического хозяйства", стремление "во что бы то ни стало одеть диктатуру пролетариата и республику Советов в благоприличное одеяние буржуазно-подобного права"3. Рейснер предостерегает от юридизации советских порядков, даже на основе пролетарской диктатуры. "Если право не "опиум для народа", то, во всяком случае, довольно опасное снадобье, обладающее в горячем состоянии свойствами взрывчатого вещества, а в холодном — всеми признаками крепкого, иногда слишком крепкого, клея или замазки"4.

Молодая советская юриспруденция, по словам Рейснера, занята искажением и извращением действительности, ее идеологической идеализацией. Целью новых марксистских правоведов "является не научное исследование, а определенное идеологическое построение, которое во что бы то ни стало должно превратить дикта-^РУ пролетариата и его веления в единственное правое и правильное право, которое бы самим своим наличием устранило возможность каких-то других, вне официального законодательства стоящих прав"5.

Такой подход к праву, замечает Рейснер, увел советских правоведов от поисков марксистского определения права. Что касается позиции Стучки, то она, по характеристике Рейснера, представляет собой заимствование и перелицовку понятия права Р. Иеринга — понимания права как защиты интересов (у Стучки — классо-

' Там же. С. 22.

2 Там же. С. 30.

3 Там же. С. 29, 30.

4 Там же. С. 35.

5 Там же. С. 37.

вых интересов) путем принудительных норм, исходящих от государства'. Выдвижение Стучкой на первый план правовых отношений вместо норм тоже заимствовано, по мнению Рейснера, у Иеринга.

По поводу известного определения права как системы (порядка) общественных отношений (из Постановления НКЮ от 12 декабря 1919 г., подготовленного под руководством Стучки) Рейснер замечает: "Как очевидно, в этом определении права по существу не имеется никакого определения права, так как таким же принудительным порядком общественных отношений может быть в одинаковой степени и религия, и мораль, и соответственная техническая организация, и экономический порядок, и политический строй"2. Кроме отсутствия специфики права недостатки понимания права в упомянутом Постановлении НКЮ 1919 г., согласно Рейснеру, заключаются и в том, что право там трактуется исключительно как функция государства, а наличие (уже до революции) пролетарского классового права (наряду с субъективными правами других классов) — полностью игнорируется.

Подобная теория права, по оценке Рейснера, отождествляет право и власть. Она не способна даже отличить право и правовой порядок от любого порядка принуждения и насилия. "С этой точки зрения , — отмечает он, — всякий "порядок", который несет с собою та или иная вооруженная армия современного государства в виде порядка применения бомбардировки, расстрелов, реквизиций, захвата заложников и военного террора вообще — все это является правовым порядком..."3.

Рейснер как критик по сути верно подметил ряд существенных недостатков других направлений в советском правоведении послереволюционного времени. Но и его собственная позиция классового интуитивного права не менее рьяно оправдывала все послереволюционные реалии и в конечном счете тоже по-своему трактовала неправовой режим диктатуры пролетариата в качестве т. н. пролетарского, социалистического правопорядка. Основной принцип всякого права — формальное равенство свободных индивидов — отвергался в концепции Рейснера по существу с тех же пролетар-ско-классовых, коммунистических позиций, что и в других направлениях марксистского правопонимания.

В общем русле принципиальной классовой установки на отрицание в теории и на практике действительного права все они представляли собой лишь различные варианты по существу одного и того же радикального автиюридизма.

' Там же.

2 Там же. С. 210.

3 Там же. С. 211.

7. Советская концепция октроированных прав. Диктатура пролетариата как "правовое государство"

Подобные взгляды в середине 20-х годов развивал А. Малиц-кий. В обоснование правового характера диктатуры пролетариата он в работе "Советская конституция" приводил следующие соображения: "подчиненность всех органов государственной власти велению закона, т. е. праву, носит название "правового режима", а само государство, проводящее правовой режим, называется "правовым государством"; "советская республика есть государство правовое, осуществляющее свою деятельность в условиях правового режима'".

При этом Малицкий, отождествлявший право и закон, весьма вольно (даже для легиста) трактовал само понятие "правовое государство", поскольку "правовым" у него оказывалось любое "государство" (точнее говоря — любая политическая власть, в том числе — партийно-политическая, диктаторская и т. д.), где есть "законы", хотя бы в виде приказных норм различных органов диктатуры пролетариата.

То классовое понимание права и государства, которого придерживался (вместе с другими представителями марксистско-ле-нинского учения о государстве и праве) Малицкий, фактически отрицало принципы правового государства, а тем более — их совместимость с системой институтов и норм диктатуры пролетариата. Отсюда — внутренняя противоречивость и в целом несостоятельность (теоретическая и практическая) его интерпретации диктатуры пролетариата как государства правового.

Общее определение права Малицкого находилось под заметным влиянием позиции Стучки, но с большим выделением нормативного аспекта. "Право, — писал он, — есть порядок общественных отношений, устанавливаемый господствующим классом в своих классовых интересах и охраняемый организованною силой этого класса. Право как порядок, или иначе правопорядок, выражается в определенных правилах поведения, защищаемых организованною силою господствующего класса: в правовых нормах. Совокупность правовых норм называется положительным правом, т. е. правом, которое установлено господствующим классом, предписано этим классом"2.

Такое легистское правопонимание дополняется у Малицкого положением о том, что именно государство (т. е., согласно марксист-ско-ленинской позиции Малицкого, организованная сила господствующего класса и машина для подавления подчиненного класса) является творцом права. Поясняя своеобразие отношений между

' Малицкий А. Советская конституция. Харьков, 1924. С. 27, 28. 2 Малицкий А. Советская конституция. 2-е изд. Харьков, 1925. С. 5.

советским "правовым государством" и индивидами, он отмечал:

"Следовательно, создателем права является государство, оно же является и источником прав отдельных личностей. Таким образом, не личность жертвует часть своих прав государству, но само государство наделяет граждан правами, т. е. государство определяет личности сферу ее свободы в деле проявления ею своей инициативы, но и эту инициативу личность может проявлять и свою, предоставленную ей государством, свободу осуществлять не исключительно в своих личных интересах, но в интересах общих, всего коллектива, или, как неоднократно говорит нам закон: "в целях развития производительных сил'".

Такие октроированные (дарованные "государством" диктатуры пролетариата) "права личности" в условиях советского строя даже в трактовке Малицкого предстают как чистая фикция. Он откровенно подчеркивает, что советский гражданин "получает свои права... не ради своих милых глаз, не на основании своего рождения и не для достижения своих личных целей, но от государства, из рук господствующего класса, в интересах общественных, в целях осуществления своих обязанностей, лежащих на нем как на члене общества, как на участнике в процессе производства и распределения"2.

В соответствии с логикой изображенного Малицким советского "правового государства" получается, что гражданину даны (дарованы) права лишь для того, чтобы он выполнял предписанные ему обязанности по отношению к государству, коллективу и т. д. "Поэтому, — поясняет он, — в Советской Республике права как гражданские, так и публичные должны рассматриваться как средства для осуществления гражданином его официальных функций, его общественных обязанностей. Это значит, что право, принадлежащее личности, есть не столько свобода личности, сколько ее общественная обязанность. Право как обязанность — вот коренное отли-• чие взгляда социализма на субъективные права личности от воззрения на них буржуазной доктрины Запада. А раз гражданин получает свои права, т. е. границы своей свободы, из рук государства, то буржуазный принцип: "Все, что не запрещено законом, считается дозволенным" в советском строе должен уступить место обратному положению: "Дозволено лишь то, что по законам разрешено", так как носителем и источником прав является не личность, но государство"3.

Своим толкованием т. н. "прав личности" при диктатуре пролетариата Малицкий весьма убедительно опровергает свой основной

' Там же. С. 48.

2 Там же. С. 49.

3 Там же.

замысел — доказать ее правовой характер. В правовом государстве (в его отличии от абсолютистского, полицейского государства) личность, по признанию и самого Малицкого, не объект, а субъект права. Но даже из его трактовки видно, что в условиях социализации средств производства и диктатуры пролетариата такого свободного и независимого индивида — субъекта права нет и не может быть.

Советский государственный строй, по словам Малицкого, "имеет следующие правовые предпосылки: а) диктатура пролетариата, б) отмена частной собственности, в) федерация трудящихся классов всех наций'".

Но эти "предпосылки" как раз исключали право с его принципом формального равенства и свободы индивидов, хотя, конечно, и при таких правоисключающих предпосылках политико-партийная власть диктатуры пролетариата издавала разного рода акты — декреты, постановления, циркуляры и т. д., словом, "законы". Но издавать такие неправовые "законы" и быть правовым режимом, правовым государством — вещи совершенно разные. Поэтому Ма-лицкому приходится попросту выдумывать какую-то особую версию "правового" характера диктатуры пролетариата. "Не надо, — поучает он в этой связи, — смешивать понятие "правовое государство" как государство, проводящее "правовой режим", т. е. подчиненность всех органов государственной власти закону, — с понятием "правового государства" как теории государства, ограниченного "правами личности" и потому во имя "прав личности" руководствующегося в своей, главным образом — законодательной деятельности принципами отвлеченного права, как чего-то стоящего над государством, но по существу являющегося защитой интересов капиталиста-одиночки: индивидуализм буржуазного права"2.

Применительно к советскому "правовому государству" Малицкий отвергал и принцип разделения властей. "В противовес этому, — отмечал он, — Советский строй основан на таких формах деятельности государственных органов, при которых достигалось бы соединение законодательной и исполнительной государственной работы, т. е. слияние управления с законодательством"3. Он, однако, не пояснял, каким образом может быть осуществлено подчинение государственных органов закону в условиях законодательства самих исполнительных органов. Обходит молчанием Малицкий и вопрос о монополии политической власти в руках правящей коммунистической партии, что также наглядно демонстрировало несостоятельность его трактовки "государства" диктатуры пролетариата в качестве правового государства.

' Там же. С. 26.

2 Там же. С. 46.

3 Там же. С. 35

Подход Малицкого, представлявший собой причудливую смесь советско-апологетического рвения и буржуазной экзотики, был подвергнут критике его более осмотрительными коллегами.

В качестве примера применения "буржуазно-юридического метода"1 работу Малицкого критиковал и Л.М. Каганович, один из партийных бонз, курировавший тогда, среди прочего, и дела на антиправовом фронте социализма. "Ведь мы, — поучал он, — отвергаем понятие правового государства даже для буржуазного государства. Как марксисты, мы считаем, что буржуазное государство, прикрываемое формой права, закона, демократии, формального равенства, по сути дела есть не что иное, как буржуазная диктатура. Понятие "правовое государство" изобретено буржуазными учеными для того, чтобы скрыть классовую природу буржуазного государства. Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьез о правовом государстве и тем более применяет понятие "правового государства" к советскому государству, то это значит, что он идет на поводу у буржуазных юристов, — это значит, что он отходит от марксистско-ленинского учения о государстве"2.

Свое понимание (в принципе, как говорили в те годы, "политически грамотное") марксистско-ленинского учения в этом вопросе Каганович подкрепил рядом цитат из работ Ленина, в том числе:

"Диктатура означает... неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть"; "Диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами. Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, — власть, не связанная никакими законами"3.

В духе такого толкования советского государства как диктатуры пролетариата, не ограниченной никакими (в том числе, конечно, и своими, советскими) законами, Каганович, далее, весьма откровенно констатировал подлинное место и значение "законов" в условиях пролетарской диктатуры: "Конечно, все это не исключает закона. У нас есть законы. Наши законы определяют функции и круг деятельности отдельных органов государственной власти. Но наши законы определяются революционной целесообразностью в каждый данный момент"4.

Подобный "закон" — орудие диктатуры пролетариата и средство революционной законности, а вовсе не фактор "правопорядка", как это пытался изобразить Малицкий.

Там, где "закон" лишен объективных правовых свойств и качеств и представляет собой лишь инструмент конъюнктурно-поли-

' Каганович Л. Двенадцать лет строительства Советского государства и борьба с оппортунизмом // Советское государство и революция права, 1930, № I. С. 8.

2 Там же. С. 9.

3 Там же.

4 Там же.

тической "целесообразности", там и соответствующая "законность" по существу и фактически подменяется той же самой "целесообразностью". Такая "законность" на самом деле не означает реального действия "законов целесообразности", поскольку неправовые законы уже в силу своих пороков вообще не в состоянии действовать стабильно, последовательно, неуклонно. Подобная "законность" лишь означает, что соответствующие "законы" действуют там, тогда и так, где, когда и как это целесообразно, и бездействуют, нарушаются, игнорируются во всех остальных случаях. Выборочное и произвольное действие "законов целесообразности" и соответствующей "целесообразной законности" — их как бы генетическое, заранее запрограммированное, неотъемлемое свойство, а не некий случайный или внешний недостаток. Беззакония на почве таких "законов" — лишь неизбежное следствие и продолжение их неправовой природы и антиправового характера.

Так что наличие советских законов еще не делает пролетар-ско-коммунистическую диктатуру правовым государством.