Глава двадцатая. Постановка проблемы

1. Диктатура пролетариата

Нет ничего более обманчивого, чем очевидное. События последних 20-25 лет научили

нас видеть проблему, сформулирован­ную в заголовке этой части книги. Примерно до

1916 г. подавляющему большинству людей взаимосвязь между социализмом и

демократией казалась совершенно бесспорной, в особенности официальным

представителям социалистической ортодоксии. В это время вряд ли кому-нибудь

пришло бы в голову оспаривать притяза­ния социалистов на членство в

демократическом клубе. Сами социалисты, за исключением некоторых синдикалистских

групп, неоднократно заявляли о своей приверженности демократии, провозглашали

себя исключительными хранителями истинной демокра­тической идеи, которую ни в

коей мере не следует смешивать с буржуазной фальсификацией этого понятия.

Тем самым социалисты не просто пытались усилить притяга­тельность своего учения

с помощью апелляции к демократическим ценностям, совершенно естественным для них

было пойти дальше и предложить теорию, согласно которой социализм и демократия

неразрывно связаны друг с другом. В соответствии с этой теорией частный контроль

над средствами производства лежит в основе как капиталистической эксплуатации

труда, так и классового господства в политической сфере. Политическая власть

класса капиталистов оказывается таким образом лишь особой формой их

экономической власти. Выводы из этой теории сводятся к следующим положениям: с

одной стороны, не может быть демократии, покуда существует власть капитала (в

условиях буржуазного общества политическая демократия неизбежно становится

ширмой, прикрывающей эти реальные экономические отношения), и, с другой стороны,

ликвидация этой власти положит в то же самое время конец "эксплуатации человека

человеком" и приведет "к правлению народа", реальному народовластию.

Этот аргумент, конечно же, является чисто марксистским по своей сути. Фактически

он лишь логически следует из определений, закрепленных за всеми этими понятиями

в марксистской схе­ме, а то и просто повторяет их. Именно поэтому (из-за

неразрывной связи с марксистской схемой) этот тезис неизбежно постигнет судьба

доктрины об "эксплуатации человека человеком" [Тот факт, что власть отдельного

индивида или группы лиц не может быть определена исключительно в экономических

терминах, как это делает марксистская теория классов, является еще более веским

доводом против этого аргумента.].

Ниже будет представлено то, что представляется мне более обоснованным анализом

отношений между социалистическими группами и демократическим кредо. Мы также

хотели бы полу­чить более реалистичную теорию взаимоотношений между собственно

социализмом и демократией, т.е. таких отношений, которые, независимо от чьих бы

то ни было желаний и лозунгов момента, складываются между социалистическим

строем, как мы его определили, и modus operandi [способом действия - лат.]

демократического правления. А для того чтобы решить эту проблему, мы долж­ны

прежде всего исследовать, в чем же состоит сущность демокра­тии. Однако

предварительно необходимо разъяснить еще один момент.

В принципе социализм как таковой не противоречит идеалу ис­тинной демократии.

Беда заключается в том, что социалисты дале­ко не всегда разборчивы в средствах,

какими они пытаются прове­сти этот идеал в жизнь. Слова "революция" и

"диктатура" смотрят на нас с обложек священных для них текстов, а многие из

современных социалистов открыто демонстрируют, что у них нет возражений против

того, чтобы взломать ворота в социалистический рай с помощью насилия и террора,

которые должны дополнить более демократичные способы перехода в новое

качественное состояние общества. Собственная позиция Маркса по этой проблеме

может быть интерпретирована самыми разными способами, в том числе и таким,

который полностью обеляет его (восстанавливает его авторитет) в глазах

последовательных демократов. В первой ча­сти было продемонстрировано, как могут

быть согласованы и примирены его воззрения на эволюцию общества и социальную

революцию. Революция в его понимании означает не попытку меньшинства навязать

свою волю непокорному народу, а не что иное, как устранение препятствий, стоящих

на пути его свободного волеизъявления путем разрушения социальных институтов,

контролируемых группами людей, заинтересованными в их консервации. Диктатура

пролетариата получает схожее истолкование. В подтверждение я могу снова

сослаться на соответствующие пассажи из "Коммунистического манифеста", где Маркс

говорит о постепен­ном лишении буржуазии ее собственности и об исчезновении "в

процессе развития" классовых различий, фразы, хотя и не исключающие возможности

применения силы, но, по-видимому, указывающие в сторону процедуры, которая

вполне могла бы соответствовать традиционному пониманию демократии [В гл. XXV я

еще вернусь к вопросу о том, как проблема демократии понималась лично Марксом.].

Однако при всем при том основания для подобного неортодок­сального истолкования

марксистского учения, которое чуть ли не целиком сводит концепции социальной

революции и диктатуры пролетариата только к неизбежным издержкам агитационной

ра­боты, призванной разжечь воображение масс, не слишком убедительны. Многие

социалисты, являвшиеся или во всяком случае провозглашавшие себя учениками

Маркса, придерживались иного мнения. Принимая во внимание высказывания на этот

счет при­знанных авторитетов в данной области, которым по должности следовало бы

знать Закон лучше, чем мне, и исходя из впечатления, основанного на внимательном

прочтении томов "Neue Zeit", я должен отметить, что при всей неоднозначности

истолкования марксистского теоретического наследия, если бы Марксу при­шлось

выбирать между социализмом и демократией, он, вероятно, предпочел бы первый и

поставил бы социализм выше формального следования демократической процедуре.

В этом случае он, несомненно, провозгласил бы, как много раз делалось и после

него, что он нисколько не отходит от реальной демократии, ибо для того, чтобы

дать ей жизнь, необходимо прежде всего устранить ядовитые испарения капитализма,

которые душат ее в зародыше. Для приверженца демократии важность следования

демократической процедуре, очевидно, возрастает пропорционально важности

предмета рассмотрения. Отсюда вытекает, что следование демократической процедуре

должно быть наиболее ревностным как раз в момент фундаментальной социальной

реконструкции общества. Если кто-то готов проигнорировать это требование и

воспользоваться хотя бы отчасти недемократичными средствами для претворения в

жизнь формально объявленного демократическим решения, то в конце концов

окажется, что этот человек ставит какие-то другое вещи выше ценностей

демократии. Последовательный демократ будет рассматривать любую попытку

социальной реконструкции, связанную с нарушением демократических процедур, как

порочную в своей основе, как бы ни казалась она ему привлекательной со всех

других точек зрения. Попытка навязать народу нечто, пусть даже и

представляющееся кому-то весьма привлекательным, но не желаемое самими людьми, -

даже в том случае, если ожидается, что это новшество со временем придется им по

вкусу и принесет результаты, которые они смогут но достоинству оценить, -

является отличительным признаком антидемократических убеждений. Дело казуистов

рассуждать о том, можно ли сделать исключение для антидемократических действий,

соверша­емых с единственной целью установления истинной демократии, если при

определенных обстоятельствах ее можно будет обеспечить только таким способом.

Даже в том случае, если это действи­тельно так, подобная постановка вопроса не

имеет никакого отношения к социализму, который, как мы видели, вполне достижим и

демократическим путем, если можно ожидать, что он будет прак­тически эффективен.

В любом случае очевидно, что всякие рассуждения в пользу ограничения демократии

на переходный период дают великолепную возможность уклонится от ответственности

за последствия этого шага. Такие временные, промежуточные периоды вполне могут

длиться целые столетия, а средства, полученные правящей груп­пой в результате

победоносной революции, используются для того, чтобы неограниченно продлить

собственное пребывание у власти или чтобы принять такие внешние формы

демократии, которые полностью выхолащивают само содержание этого термина.

2. Опыт социалистических партий

Поскольку мы обратились к изучению опыта социалистических партий, неизбежно

возникнут сомнения в декларируемой социали­стами неизменной приверженности

демократии в прошлом и настоящем.

Прежде всего существует огромное социалистическое государст­во, где безраздельно

господствует одна партия, представляющая меньшинство населения. И делегаты от

этой партии, собранные на се XVIII съезд, слушающие доклады и принимающие

резолюции, обошлись при этом без всего, что хотя бы отдаленно напоминало

дискуссию в общепринятом смысле слова. Они закрыли съезд, проголосовав, как

официально заявлено, за резолюцию о том, что "русский народ (?), безусловно

преданный партии Ленина - Ста­лина и лично великому вождю, принимает программу

великих свершений, которой предначертано стать величайшим докумен­том эпохи,

единодушно одобряет доклад тов. Сталина и выражает готовность неколебимо

претворить его в жизнь", а "наша большевистская партия под водительством гения

великого Сталина вступает в новую фазу своего развития" [Я не знаю русского

языка. Вышеприведенные отрывки без каких-либо изменений взяты мной из газеты,

выходившей в Москве на немецком языке, и, возможно, вызовут возражения с точки

зрения перевода русского текста, хотя при этом следует учитывать, что эта

газета, разумеется, не могла публиковать ничего из того, что не было полностью

одобрено официальными властями.]. Все это, как и выборы из единственного

кандидата, в сочетании с показательными процессами и методами ГПУ не оставляет

никаких сомнений в том, что в этой стране создастся "самая совершенная в мире

демократия", если придать термину "демократия" соответствующее значение. Но это,

конечно же, не совсем то, что понимают под словом "демократия" большинство

американцев.

Тем не менее, несмотря на свой очевидный антидемократизм, это государство

является социалистическим. Именно такой характер носили и недолговечные

Баварская и особенно Венгерская ре­спублики. С другой стороны, без сомнения,

существуют и социалистические группы, которые по сей день хранят приверженность

демократическим идеалам. В их число входят, например, англий­ские социалисты,

социалистические партии Бельгии, Нидерландов, Скандинавских стран, американская

социалистическая партия под руководством Н.Томаса и немецкие группы в изгнании.

С их точки зрения, как зачастую и с точки зрения стороннего наблюдателя,

чрезвычайно привлекательно утверждать, что в Советской России установилась

система, которая далека от "истинного социа­лизма", является досадным

"отклонением" от предначертанного классиками пути, по крайней мере в том, что

касается принципов демократии. Но что же в таком случае означает термин

"истинный социализм", кроме благого пожелания, того умозрительного "соци­ализма,

который нам нравится"? И, следовательно, что же на самом деле подтверждают эти

заявления, кроме того факта, что существуют некие формы социализма,

приверженцами которых являются отнюдь не все социалисты, и в число этих форм

входят явно недемократические его разновидности? Таким образом, как мы только

что убедились, отрицание возможности существования социали­стического режима, не

имеющего ничего общего с демократией, становится просто абсурдным. Из этого

логично вытекает, что сле­дование общепринятой демократической политической

процедуре отнюдь не является определяющей чертой социализма. А отсюда возникает

естественный вопрос: может ли вообще в таком случае социализм быть

демократическим, и если да, то в каком именно смысле?

Те социалистические группы, которые последовательно поддерживают веру в

демократию, никогда не имели возможности или побудительного мотива для

исповедания какого-либо иного кредо. Они существовали в социальной среде,

которая начисто отторгала антидемократическую риторику, не говоря уже о

действиях, и фак­тически всегда противилась синдикализму. Кроме того, в

некоторых случаях социалистические группы имели все основания для поддержки

демократических принципов, которые служили надежным прикрытием их деятельности.

В других случаях большинство активных членов таких групп были полностью

удовлетворены политическими и иными результатами, уже достигнутыми или вполне

достижимыми на основании демократических принципов. Легко представить, что

произошло бы с социалистическими партиями Англии или, скажем, Швеции, если бы

они проявили серьезную склонность к антидемократическим методам. В то же время

социа­листы явно ощущали, что их влияние растет и ответственные дол­жности

становятся для них все более доступными. Таким образом, исповедуя приверженность

демократии, названные социалистические группы придерживались всего-навсего самой

естественной линии поведения. Тот факт, что их политика не доставляла

удовольствия Ленину, еще не означает, что, будь последний поставлен в подобные

же условия, он повел бы себя иначе. В Германии, где партия росла и развивалась

значительно более впечатляющими темпами, чем где бы то ни было, но где до 1918

г. путь к политиче­ски ответственным постам был для нее наглухо закрыт,

социали­сты, сталкиваясь с сильным и враждебным им государством, вы­нуждены были

обращаться за поддержкой к симпатиям буржуазного общественного мнения и влиянию

профсоюзов, которые в лучшем случае лишь частично разделяли социалистическую

программу. А потому немецкие социалисты были еще менее свободны в выборе линии

своего поведения и просто не могли себе позволить пренебрегать демократической

риторикой, поскольку, действуя иначе, они только сыграли бы на руку своим

противникам [Эта ситуация будет более полно обсуждена в пятой части.]. Называть

себя, "социал-демократами" для них, строго говоря, было вопросом не тактики, а

выживания и проявлением элементарного здравого смысла.

Ярких примеров, которые демонстрировали бы безусловную приверженность

социалистов демократии, мало и они не слишком убедительны [Мы собираемся

ограничиться анализом участия социалистических партий в политике. Отношение этих

партий и профсоюзов к рабочим, в них не входящим, конечно, еще более

показательно.]. Общеизвестно, что в 1918 г. Социал-демократическая партия

Германии имела реальный выбор и сделала его в пользу демократии, что она с

необычайной энергией включилась в беспощадную борьбу с коммунистами (если это

может служить доказательством приверженности демократическим идеалам). Но именно

по этому вопросу в партии произошел раскол. Она потеря­ла значительную часть

своего левого крыла. При этом выходящие из партии недовольные ее политикой члены

заявляли не о разрыве с социалистической идеей, а о том, что их приверженность

соци­алистическому знамени больше, чем у тех, кто остался в рядах партии. Более

того, большинство последних хотя и остались верны партийной дисциплине, но в

целом не одобряли избранной такти­ки. А многие из тех, кто всецело

солидаризировался с этим курсом, делали это только на том основании, что по

крайней мере с 1919 г. шансы на успех более радикального (т.е. в данном случае

антидемократического) курса стали совершенно незначительными и, в частности,

левацкая политика в Берлине означала бы серьезную опасность массового отхода от

партии ее сторонников в Рейнланде и в южно-германских землях, даже если бы она и

не потерпела там немедленно сокрушительного поражения. Наконец, для большин­ства

членов партии или, во всяком случае, для тех из них, кто был тесно связан с

профсоюзами, демократия давала все, к чему они стремились, включая должности и

положение в обществе. Неудивительно, что в подобной ситуации социалистам

пришлось поделиться завоеванными политическими трофеями с центристской

(католической) партией. Такая сделка, надо сказать, оказалась приемлемой для

обеих сторон. В наше время социалисты все более шумно и громогласно заявляют о

своей неизменной приверженности демократии. Но надо помнить, что окончательный

поворот к демократии в их политике произошел лишь тогда, когда они сами стали

объектом атаки со стороны оппозиции, придерживающейся антидемократических

убеждений.

Я не собираюсь осуждать немецких социал-демократов за то чувство

ответственности, которое они проявили, или даже за то благодушие, с которым они

обосновались в комфортабельных чи­новничьих креслах. Последнее является обычной

человеческой слабостью, первое же только делает им честь, что я и попытаюсь

продемонстрировать в последней части этой книги. Однако надо быть большим

оптимистом, чтобы принимать перечисленное вы­ше в качестве свидетельства

глубокой и неизменной приверженности социалистов демократической процедуре. В то

же время мне трудно придумать более удачные примеры, которые бы лучше

ил­люстрировали отношение социалистов к демократии, если только мы не согласимся

принять в качестве таковых русский и венгерский случаи, каждый из которых

представляет собой критическую комбинацию возможности захвата власти силой с

невозможностью сделать это демократическими средствами. Трудности, неизбежно

вырастающие перед нами, когда мы пытаемся отыскать проявления ничем

незамутненной приверженности социалистов демократическим идеалам, хорошо видны

на примере Австрии. Важность стоявших перед австрийскими социалистами проблем

далеко вы­ходит за рамки значимости самой страны благодаря исключительному

положению ведущей (неомарксистской) группы австрийской социал-демократии.

Австрийские социалисты действительно бы­ли привержены демократии в 1918 и 1919

гг., когда она еще не была, как это вскоре стало, средством самозащиты. Однако в

течение не­скольких месяцев, когда перспектива монополизации ими власти казалась

вполне достижимой, позиция многих из них была не столь однозначной. В то время

Фриц Адлер называл принцип большинства фетишизацией "капризов арифметики"

(Zufall der Arithmetik), а многие другие скептически пожимали плечами в ад­рес

демократических правил политической игры и демократических процедур. И все эти

люди отнюдь не были коммунистами, а подолгу состояли в рядах социалистической

партии. Когда большевизм установился в Венгрии, вопрос о выборе курса

австрийских социалистов стал особенно жгучим. Невозможно верно понять смысл

дискуссии того времени без учета того, что курс партии не­плохо описывался

следующим высказыванием: "Мы отнюдь не испытываем восторга от перспективы

вынужденного сдвига влево (= принятия советских методов). Но если уж нам

придется идти этим путем, мы пойдем по нему все как один" [На простом английском

языке это заявление одного из самых известных лидеров австрийских социалистов

означает, что они осознавали риск, связанный с установлением большевизма в

стране, полностью зависимой от капиталистических держав из-за остроты

продовольственного вопроса, стране, на пороге которой стояли французские и

итальянские войска, но если бы давление со стороны России через Венгрию стало

слишком сильным, они не допустили бы раскола в партии, а попытались бы привести

в большевистский лагерь все стадо.]. Эта оценка общей ситуации в стране и

грозящей партии опасности была вполне ра­зумной. Тем не менее здесь не слишком

заметна твердая приверженность демократическим принципам, приписываемая

социали­стам. В конце концов их отношение к демократической процедуре в корне

изменилось. Но эта перемена стала не результатом призна­ния собственных ошибок и

заблуждений и отказа от них, а лишь следствием венгерской контрреволюции.

Пожалуйста, не подумайте, что я обвиняю социалистов в неискренности или хочу

представить их в качестве никудышних демократов или исключительно беспринципных

интриганов и приспособленцев. Я убежден, что, несмотря на весь ребяческий

макиавеллизм, которому предаются некоторые их пророки, в основе своей

большинство социалистов были вполне искренни в своих убеждениях, особенно в том,

что касается пафоса их социальной борьбы. В конце концов людям свойственно

верить в то, во что они хотят верить и в чем непрерывно убеждают других. Что

касается демок­ратии, то социалистические партии являются в этом плане не

большими оппортунистами, чем любые другие; они просто под­держивают демократию,

если и когда она служит их идеалам или интересам и не более того. Чтобы читатели

не были шокированы подобными рассуждениями и не подумали бы, что подобная

аморальность воззрений достойна только черствых политических функционеров, мы

сейчас проведем в уме некий мысленный эксперимент, который в то же самое время

станет отправным пунктом нашего исследования сущности демократии.

3. Мысленный эксперимент

Предположим, что какое-либо общество пришло к решению преследовать, скажем,

некую религиозную секту, причем достигло его путем, полностью соответствующим

представлениям читателей о демократии. Это вовсе не такой уж фантастический

пример, как может показаться на первый взгляд. Общества, которые многие из нас с

готовностью признали бы демократическими, жгли еретиков у позорного столба (этим

отличалась, например, Женева во времена Кальвина) или преследовали их способами,

отвратительными исходя из наших современных моральных стандартов (хорошим

примером тому может служить колониальный Массачусетс). Случаи подобного рода

имеют значение и тогда, когда они происходят в странах с откровенно

недемократическими полити­ческими режимами. Наивно полагать, что демократический

процесс полностью исчезает, прекращает работать при автократии, что правитель,

обладающий властью, сознательно пренебрегает волей собственного народа и ни при

каких обстоятельствах не стремится ей следовать. Анализируя деятельность таких

правителей в самые разные периоды времени, мы можем прийти к заключению, что

аналогичные их поступкам действия зачастую предпринимались бы даже в том случае,

если бы господствовал не автократический режим, а самая демократическая мораль.

Например, по крайней мере ранние гонения на христиан вполне благосклонно

восприни­мались римским общественным мнением и, вероятно, были бы нисколько не

мягче, если бы римское общество было совершенной демократией [Существует пример,

который демонстрирует это со всей очевидностью. Светоний в своем жизнеописании

Нерона (Жизнь двенадцати цезарей, книга IV) сначала перечислил акты,

рассматривавшиеся им как незаслуживающие сурового осуждения, а отчасти даже

похвальные (partim nulla rеprеhеnsionе, partim etiam non mеdiocri laude digna),

и только затем описал явные преступления (probra ас scеlеra) этого периода.

Преследование Нероном христиан он ставил на первое место в череде самых

достойных административных деяний императора (afficti suppliciis Christiani,

genus hominum superstitionis novoе ac malеfiсoе). Нет причин сомневаться в том,

что Светоний выражал не что иное, как мнение (а в более широком смысле даже

волю) народа по данному вопросу. Отсюда вполне естественно предположить, что

основным мотивом Нерона при осуществлении гонений на христиан было не что иное,

как стремление утолить низменные страсти, потакать инстинктам собственного

народа).].

Охота на ведьм представляет собой другой пример подобного рода. Она выросла из

народных суеверий, из самой глубины души народных масс и вовсе не была

дьявольским изобретением свя­щенников и князей, которые, напротив, по мере сил и

возможностей старались бороться с этим явлением. Хорошо известно, что

католическая церковь сурово карала за колдовство. Но если мы сравним эти

действия с теми мерами, которые предпринимались против ересей (что было главной

заботой Рима), у нас немедленно сложится впечатление, что, преследуя ведьм,

Святой престол скорее шел на поводу общественного мнения, нежели сам на него

вли­ял. Даже иезуиты одно время довольно активно боролись с охотой на ведьм, но

не слишком в этом преуспели, особенно на первом этапе. С конца XVII и в XVIII

вв. (это было время окончательного утверждения абсолютизма на всем Европейском

континенте) преобладание в конце концов получили правительственные запреты.

Показательно то, с какой осторожностью действовала во всем, что касалось

запрещения преследования ведьм, столь сильная и властная правительница, как

императрица Мария-Терезия. Этот факт косвенно подтверждает, что она отчетливо

сознавала, что в этом отношении идет против воли своего народа.

Наконец, возьмем пример, который имеет определенную связь с современными

проблемами. Антисемитизм был одним из самых глубоко укоренившихся в душе

народных масс предрассудков в большинстве стран, где жило сколь нибудь

значительное число евреев относительно общего населения. В наши дни этот род

ксенофобии под рационализирующим влиянием капиталистической эволюции частично

сдал свои позиции. Однако и сегодня остается немало людей, которые могут

обеспечить успех любому политическому деятелю, обращающемуся к ним с

антисемитской ритори­кой, способной затронуть самые чувствительные струны их

нату­ры. (Большая часть антикапиталистических движений нашего времени хорошо

усвоила этот урок воздействия на массы.) Тем не менее в средние века евреи

выжили благодаря (и это не преувеличение) защите церкви и королей, которые

оградили их от небла­гоприятного общественного мнения и в конце концов добились

их эмансипации [Покровительственное отношение римских пап может быть

проиллюстрировано на примере буллы Etsi Judoeis (1120 г.), повторное

подтверждение которой преемниками папы Каликста указывало как на продолжение

этой политики, так и на сопротивление ей со стороны прихожан. Покровительство

европейских монархов легко объяснимо, если припомнить, что изгнание или массовое

уничтожение евреев означало для них прежде всего потерю дохода, в котором они

всегда так нуждались.].

А теперь вернемся к нашему эксперименту. Давайте перенесемся в гипотетическую

страну, которая, руководствуясь демократическими принципами в управлении,

практикует тем не менее преследование христиан, сожжение на кострах ведьм и

резню евреев. Мы, конечно, не одобряли бы таких действий, хотя они

предпри­нимались бы в полном соответствии со всеми тонкостями демок­ратической

процедуры. Основной вопрос заключается в следующем: можем ли мы одобрить

демократическое устройство как та­ковое, если оно приносит столь плачевные

результаты, и отдать ему предпочтение перед недемократическим, которое избежало

бы их? Если нет, мы поведем себя в точности как правоверные социа­листы, для

которых капитализм еще хуже, чем охота на ведьм, и которые ради того, чтобы

покончить с ним, готовы использовать какие угодно антидемократические методы.

Поскольку дело обстоит именно таким образом, то в этом отношении мы и они

находимся в одной лодке. Несомненно, существуют фундаментальные идеалы, которые

даже наиболее стойкий демократ в душе ставит выше самой идеи демократии. Все,

что он понимает под демокра­тией, заключается для него в убеждении, что именно

она-то и будет надежной гарантией таких идеалов, как свобода мысли и слова,

справедливость, ответственное правительство и т.д.

Причина, почему дело обстоит именно так, лежит на поверхности. Демократия - это

всего лишь метод, так сказать, определенный тип институционального устройства

для достижения законодательных и административных политических решений. Отсюда -

она не способна быть целью сама по себе, безотносительно к тем решениям, которые

будут приниматься в конкретных обстоя­тельствах при ее посредстве. Это положение

должно быть отправным пунктом любой попытки дать ее точное определение.

Какой бы ни была главная отличительная черта демократического метода, только что

рассмотренные исторические примеры учат нас нескольким достаточно важным вещам.

Во-первых, эти примеры позволяют нам отклонить любую попытку опровергнуть наше

исходное положение о том, что, будучи политическим методом, демократия, как и

любой другой метод, не может быть конечной целью сама по себе. Вполне возможно

возражение, что демократия является совершенно особым, исключительным методом,

который все-таки можно рассматривать в качестве абсолютного идеала или

непреходящей ценности. В принципе действительно можно. Несомненно, есть люди,

способные пола­гать, что, как бы ни была преступна или глупа вещь, которую

мож­но насадить с помощью демократической процедуры, воля народа без всяких

исключений должна преобладать или, во всяком случае, ей нельзя

противодействовать иначе как способом, освященным теми же демократическими

принципами. Но в подобных обстоятельствах (о которых речь шла выше) гораздо

более естественным кажется говорить о толпе вместо народа и бороться с се

преступны­ми инстинктами или глупостью всеми средствами, находящимися в нашем

распоряжении. Во-вторых, если мы соглашаемся с тем, что безусловная

приверженность демократии может означать лишь безусловную приверженность

определенным интересам и идеалам, которым, как ожидается, она служит, то из

этого вытекает, что хотя демократия, возможно, и не является абсолютным идеа­лом

в полном смысле этого слова, но заменяет, замещает его в си­лу того факта, что

она с необходимостью всегда и везде служит определенным интересам или идеалам,

за которые мы готовы бороться и ради которых, безусловно, готовы умереть.

Очевидно, что это не так [В особенности неверно, что демократия всегда, при

любых обстоятельствах будет защищать свободу совести лучше, чем автократия. Об

этом, в частности, свидетельствует наиболее известный из всех судебных

процессов, когда-либо происходивших на земле. С точки зрения евреев, Пилат,

несомненно, был представителем рим­ской автократии. Тем не менее именно он

пытался оказать покровительство свободе. Однако в конце концов ему пришлось

"умыть руки", уступив разнузданной демократии.]. Как и всякий другой метод, не

больше и не меньше, демократия всегда нацелена на достижение соответствующих

результатов и обеспечивает определенные интересы и идеалы. Рационально

обоснованная приверженность демократии таким образом предполагает не только

наличие системы надрациональных ценностей, но также достижение обществом такого

состояния, такой фазы своего развития, при которой демократия сможет приемлемо

функционировать. Предложения о совершенствовании демократии лишены всякого

смысла без ссылки на определенное время и конкретные обстоятельства [См. гл.

XXIV.]. К этому, собственно, во многом сводятся и аргументы ее противников.

В конце концов все это очевидно, и никого не должно удивлять или, хуже того,

шокировать. Страсти и достоинства, с которыми выражались демократические

убеждения в любой из рассмотренных выше конкретных ситуаций, это никоим образом

не обесцени­вает. Ясно осознавать относительную обоснованность собственных

убеждений и в то же время уметь непоколебимо отстаивать их в случае

необходимости - в этом и состоит отличие цивилизованного человека от варвара.

4. В поисках определения

Итак, мы имеем отправной пункт для продолжения нашего ис­следования. Однако само

определение демократии, без которого невозможен дальнейший анализ проблемы, до

сих пор выпадало из нашего поля зрения. Предварительно мы должны устранить

не­сколько препятствий

Нам не слишком поможет обращение к Аристотелю, который использовал термин

"демократия" для того, чтобы определить одну из разновидностей своего идеала

хорошо организованного обще­ства. Некоторый свет может быть пролит на все наши

сложности, если вспомнить, какое значение мы придавали термину "политический

метод". Под ним подразумевался такой метод, который ис­пользуется для принятия

решений на государственном уровне. Он характеризуется указанием на то, кем и как

принимаются соответствующие политические решения. Приравнивая понятие "приня­тие

решений" и "правление", мы могли бы определить демократию как правление народа.

Почему же такое определение не является достаточно точным?

Отнюдь не столько из-за многозначности понятия "народ" (греческий demos, римский

populus (до Сервия Туллия - плебс, толпа, затем гражданское общество, народ в

широком смысле)) и наличия огромного количества концепций "правления" (kratein)

самих по себе, сколько потому, что все эти определения и концепции на­прямую

связаны со спором о сущности демократии. Что касается первого из перечисленных

выше понятий, то из состава этого са­мого "народа" (populus) могут произвольно

полностью исключаться, например, рабы, а отчасти и другие члены данного

общества. За­кон может признавать любое количество классов, статусных групп

(status), находящихся между рабством и полным или даже приви­легированным

гражданством. Не обращая внимание на эту узаконенную дискриминацию, различные

группы населения в разное время отождествляли с этим термином и считали

"народом" имен­но себя [Смотри в связи с этим определение, данное Вольтером в

его "Letters Concerning the English Nation" (опубликованных в Англии в 1733 г.;

репринт первого издания опубликован П.Дэвисом в 1926 г. С. 49): "наиболее

многочисленная, полезнейшая, можно сказать самая добродетельная и, наконец,

почитаемая часть человечества состоит из тех, кто изучает науки и законы, из

торговцев, ремесленников, одним словом, из тех, кто не является тиранами; именно

они и составляют то огромное целое, которое называется словом народ". В

настоящее время термин "народ" означает скорее массы", однако определение,

данное Вольтером, ближе подходит к обозначению того круге людей, для которых

написана Конституция этой страны (США. - Прим.ред.).].

Конечно, мы могли бы сказать, что невозможно назвать демократическим общество,

которое по крайней мере в государственных делах, таких, как, например,

предоставление права на участие в вы­борах, руководствуется подобным узким

толкованием понятия "на­род". Но, во-первых, существовали государства, открыто

практиковавшие дискриминацию различных статусных групп населения, о

многочисленных проявлениях которой выше уже упоминалось, и тем не менее

демонстрировавшие большинство характеристик, обычно связываемых с понятием

"демократия". Во-вторых, диск­риминации в той или иной форме вообще невозможно

полностью избежать. Например, ни в одной стране, какой бы демократической она ни

была, право голоса не распространяется на все население, а лишь на определенную

возрастную группу. Если мы пристальнее вглядимся в причины такого рода

ограничений, то обнаружим, что они распространяются на неопределенно большое

количество граждан выше данного возрастного рубежа. Если в данном государстве не

позволяют голосовать лицам моложе определенного возра­ста, мы не можем назвать

его недемократическим, как это происходит в случае, если аналогичные ограничения

распространяются на более широкие слои населения. Следует заметить, что не имеет

значения, признаем ли мы, сторонние наблюдатели, значимость причин или

обоснованность тех или иных практических правил, которые приводят к

существенному увеличению доли населения, не участвующего в политической жизни.

Проблема заключается в том, что принимает и признает их общество, о котором идет

речь. Не следует также утверждать, что эти ограничения применяются исключительно

на основании личного несоответствия определенной возрастной группы (в данном

случае несовершеннолетних) и неприменимы в массовом масштабе на каких-либо иных

основаниях помимо неспособности человека разумно использовать свое право голоса.

На самом деле критерии политической дееспособности отнюдь не однозначны. В

принципе определение соответствия им конкретного индивида должно основываться на

своде обычаев и правил. Безусловно, можно сказать, что универсальным критерием

является способность человека поддерживать свое существование. Однако в

государстве с сильными религиозными убеждения­ми несогласие с ними, как и

принадлежность к женскому полу в случае ярко выраженной антифеминистской

направленности общества, столь же безусловно исключают людей из круга

наделен­ных правом избирать или быть избранным. Нетерпимое в расовом отношении

общество может связывать право голоса с расовой принадлежностью и т.д. [Так, США

исключают из числа голосующих выходцев из азиатских стран, а Германия лишает

гражданских прав евреев; в южной части США негры также зачастую лишены нрава

голоса.]

Основной вопрос, повторим, заключается не в том, что мы ду­маем о некоторых или

даже обо всех перечисленных видах поли­тических ограничений. Основная проблема

заключается в том, что при соответствующих взглядах общества на те или иные

аспекты своего существования лишение прав на основании низкого экономического

статуса, неподходящего вероисповедания или по при­знаку пола воспринимается как

само собой разумеющееся и относится к тому же классу правовых ограничений,

которые всем нам представляются вполне совместимыми с демократией. Мы можем,

конечно, их осуждать. Но если мы так поступаем, то, руководствуясь подобной

логикой, мы должны осудить теории, утверждающие важность собственности,

принадлежности к той или иной религии, расе, полу, а не именовать подобные

общества недемократически­ми. Религиозный фанатизм, например, представляется нам

впол­не совместимым с существованием демократии, как бы мы не оп­ределяли

последнюю. Подобный тип глубоко религиозного отношения к миру нередко

характеризуется тем, что для его носителя еретик представляется большим злом,

чем сумасшедший. Однако из этого факта не должно вытекать, что еретика нужно

лишить возможности участвовать в принятии политических решений, так же как

человека невменяемого [Для большевика любой небольшевик то же самое, что еретик

для религиозного фанатика. Отсюда господство партии большевиков per sе (само по

себе) не дает нам права называть советский строй антидемократическим, мы можем

назвать его так только в том случае, если самой этой партией руководят

совершенно антидемократическим способом - что, собственно, и происходит на самом

деле.].

Не должны ли мы в таком случае предоставить каждому народу (populus) самому

определить, что же он из себя представляет?

Этого заключения обычно избегают, вводя произвольные допол­нения в теорию

демократического процесса; некоторые из них бу­дут обсуждены в последующих

главах. Тем временем мы лишь отметим, что подобное заключение существенно

проясняет ситуа­цию. Вдруг обнаруживается, что отношения между демократией и

свободой на деле являются более сложными, чем мы привыкли считать.

Еще большие трудности встают в отношении ко второму эле­менту, входящему в

определение демократии, к правлению (kratein). Всегда трудно четко объяснить, в

чем заключаются сущ­ность и modus operandi (способ действия) той или иной формы

правления. Законной властью не всегда можно реально воспользоваться, но она

всегда задает важные ограничения. Определенное, хотя отнюдь не решающее значение

для ее нормального функционирования всегда имеет традиционный престиж. Личный

успех и отчасти независимый от успеха личный вес того или иного лица реализуется

как через правовые, так и через традиционные компоненты институциональной

структуры и в свою очередь находится под их воздействием. Ни монарх, ни

диктатор, ни группа олигархов никогда не обладают абсолютной властью. Они правят

не только сообразуясь с общей ситуацией в государстве, но и исходя из

не­обходимости активно сотрудничать с определенными людьми, ладить с другими,

нейтрализовывать активность третьих и подавлять остальных. Все это достигается

самыми разными конкретными действиями, совокупность которых и должна определять,

что озна­чает данный тип государственного устройства для страны, в которой он

принят, и для исследователя. В этом смысле говорить о монархии так, будто это

понятие в любых обстоятельствах означает совершенно определенную форму правления

с присущим ей обязательным набором методов властвования и управления, является

просто проявлением элементарного дилетантизма. И если уж именно народ, каким бы

образом его не определять, должен осуществлять правление, возникает еще один

неудобный вопрос. Как технически возможно правление "народа"?

Существует целый ряд случаев, в которых эта проблема не вста­ет по крайней мере

в острой форме. В небольших и примитивных сообществах с простой социальной

структурой [Небольшое количество членов и концентрация людей на небольшом

пространстве имеют в данном случае существенное значение. Примитивность

цивилизации и простота структуры важны в меньшей степени, но наличие этих

условий значительно облегчает функционирование механизма демократии.] не

существует больших разногласий между ее составляющими. В данном случае все

индивиды, составляющие народ, как его определяет конститу­ция, участвуют во всех

делах законодательства и управления. Конечно, определенные трудности остаются

даже в таких случаях, и специалист, занимающийся психологией группового

поведения, добавил бы к сказанному еще кое-что о лидерстве, способах

мани­пулирования общественным мнением и других существенных отличиях реальной

модели от популярного идеала демократии. Тем не менее здесь, очевидно, имело бы

смысл говорить о воле и о правлении народа, особенно в тех случаях, когда люди

приходят к политическим решениям посредством публичных дебатов, осуществля­емых

в присутствии каждого члена сообщества, как это было, скажем, в греческом полисе

или на городских собраниях Новой Англии. Эти последние примеры, иногда

квалифицируемые как проявления "прямой", "непосредственной" демократии,

послужили от­правным пунктом для размышлений на эту тему многих политологов.

Во всех остальных случаях неизбежно встает уже названная на­ми проблема - как

технически осуществить правление народа и осуществимо ли оно вообще. Можно было

бы несколько ослабить ее остроту, но при условии, что мы готовы отбросить в

сторону термин "правление народа" и заменить его понятием "правления,

одобренного народом". Многое нужно еще сказать по этому поводу.

Значительное число утверждений, привычно относимых нами на счет демократии, на

самом деле верны по отношению к самым разным формам правления, при которых

власти обладают поддерж­кой значительного большинства граждан или, еще лучше,

подавля­ющего большинства в каждой социальной группе или классе насе­ления. Это

же относится, в частности, и к преимуществам, как пра­вило, приписываемым

исключительно демократическому методу. В их число входят обеспечение достоинства

личности, удовлетворение от чувства сопричастности к решению сложных

политичес­ких проблем, от согласования большой политики с общественным мнением,

доверие граждан своему правительству и сотрудничество с ним и одновременно

возможность последнего положиться на от­ветственность и поддержку человека с

улицы. Все это и многое другое, что зачастую кажется нам самым существом

демократии, достаточно полно описывается понятием "правления, одобренного

народом". И поскольку совершенно очевидно, что, исключая слу­чаи "прямой

демократии", народ как таковой не в состоянии на практике непосредственно

управлять или руководить страной, это определение, казалось бы, не нуждается в

дополнительном обосновании.

И тем не менее мы не можем принять его. Большинство реальных исторических

случаев автократического правления (и освя­щенного божьей милостью (Dei gratia),

и диктаторского), конститу­ционных монархий или аристократических и

плутократических олигархий, как правило, характеризовались безусловной, часто

горячей и ревностной поддержкой подавляющего большинства всех классов общества.

Из этого следует, что применительно к конкрет­ным историческим условиям они

преуспевали в защите того, что, по убеждению большинства из нас, должен

отстаивать только демократический строй. Нам следует подчеркнуть это

обстоятельст­во и признать наличие значительного элемента демократии - в данном

смысле - даже в самых автократических на первый взгляд режимах. Такое

противоядие от культа слишком простых и ясных форм и упрощенной фразеологии было

бы весьма кстати. Но при­нимая все эти рассуждения, мы окончательно потеряли бы

тот феномен, который хотим определить: демократией станет называться гораздо

более широкий класс форм государственного и полити­ческого устройства, среди

которых есть и значительное количество форм явно недемократического оттенка.

Наша неудача учит нас по крайней мере одной вещи. За пределами "прямой",

"непосредственной" демократии лежит бесконечное множество возможных форм, в

рамках которых народ способен принимать участие в делах государственного

управления или же влиять на него и контролировать тех, кто на самом деле его

осуществляет. Ни одной из таких форм, особенно это касается реально

функционирующих, не может быть предоставлено исключительное право носить

название "правление народа". Можно присвоить этот титул некоторым из них, только

оговорив предварительно значение, какое мы придаем в таком случае термину

"правление". И хотя в действительности народ никогда не правит, в принципе мы

можем договориться, что он, по определению, делает это всегда.

Правовые (legal) теории демократии, появившиеся в XVII-XVIII вв., были

ориентированы исключительно на то, чтобы дать такое определение, которое связало

бы реальные и идеальные формы политического устройства с исповедуемой авторами

идеологией "народовластия". Почему эта идеология оставила такой за­метный след в

европейской общественно-политической мысли, понять несложно. В это самое время,

по крайней мере в том, что касается государств Западной Европы, мистический

покров божественного помазания и предназначения быстро спадал с плеч абсолютных

монархий ["Patriarcha" сэра Роберта Филмера (опубликован в 1680 г.) можно

рассматривать в качестве последнего заметного проявления доктрины божественного

права в английской политической философии.].

Этот процесс, разумеется, начался гораздо раньше, а закончил­ся он тем, что

после падения авторитета абсолютизма "воля народа", или "суверенная власть"

народа, заняла освободившееся место. Для такого склада мышления, который уже мог

расстаться с харизмой абсолютной власти, но не был в состоянии существовать без

всякой харизмы вообще, подобная замена оказалась наиболее при­емлемой

одновременно и с этической точки зрения, и в качестве объяснительного принципа.

Итак, проблема была поставлена, и правовая мысль начала поиск средств, с помощью

которых она могла бы примирить базовый постулат о верховенстве "воли народа" с

существующими моделя­ми политического устройства. Воображаемый общественный

договор о подчинении государю свободного землепашца [Эти договоры были

искусственно созданной юристами конструкцией (fictiones juris et de jure). Но

они имели реальную историческую аналогию, а именно добровольное подчинение

фригольдера средневековому феодалу, широко практиковавшееся в Англии между VI и

XII вв. Фригольдер принимал на себя определенные экономические обязательства и

находился под юрисдикцией феодала. Он терял при этом свой статус абсолютно

свободного человека, а в обмен получал защиту со стороны феодала и некоторые

другие преимущества.], посредством которого, как подразумевалось, суверенный

народ уступил свою свободу и власть, или не менее фиктивное соглашение о

делегировании властных полномочий или, во всяком случае, ряда прерога­тив

избранным представителям - вот к чему свелось философски-правовое творчество

ученых мужей того времени. Как бы хорошо ни служили все эти выдумки определенным

практическим целям, они абсолютно лишены для нас какой-либо научной или

практи­ческой ценности. Их невозможно даже серьезно защищать с юридической точки

зрения.

Для того чтобы придать всем этим концепциям делегирования и представительства

какой-то смысл, приходится апеллировать не к отдельным гражданам, а к народу как

целому. Предполагает­ся, что этот самый народ делегирует свою власть, скажем,

парламенту, который и является органом представительства. Однако только

отдельная личность, автономная физически и морально, способна на основании

закона передать свои полномочия или быть кем-то представленной. Таким образом,

на Континентальных кон­грессах, проходивших с 1774 г. в Филадельфии (так

называемые "революционные конгрессы"), фактически были представлены американские

колонии (штаты), пославшие своих делегатов, а от­нюдь не народ этих самых

колоний, поскольку народ как таковой не является субъектом права. Сказать, что

делегаты народа власт­вуют от его имени или представляют его в парламенте, - это

все равно, что заявить нечто, лишенное всякого юридического (legal) смысла [Как

нет никакого юридического смысла в общественном обвинении от имени народа на

судебном процессе, например, "народ против такого-то и такого-то". Пра­вовым

субъектом (legal person), осуществляющим судебное преследование и представляющим

обвинение, выступает государство.].

Что же в таком случае представляет собой парламент? Ответ ле­жит на поверхности:

это государственный орган, такой же, как правительство или суд. Если парламент и

представляет народ, то дела­ет это в несколько ином, отличном от обыденного

смысле, который нам еще предстоит рассмотреть в последующих главах книги.

Однако все эти "теории" о суверенитете народа, о делегировании им своих

полномочий и о представительстве отражают нечто большее, чем просто

идеологический постулат или образцы правовой техники. Они дополняют социологию

или социальную философию "политического тела", которая отчасти под влиянием

возрож­дения воззрений древних греков, отчасти под влиянием событий своего

времени [Это особенно заметно в Англии прежде всего на примере творчества Джона

Локка. Как политический мыслитель, под видом общих философских рассуждений он

просто выступал против Якова II и активно поддерживал своих друзей - вигов,

которые провозгласили себя творцами "славной" революции. Это обстоятельство

объясняет шумный успех его рассуждений, которые без такого практического довеска

были бы ниже всякой критики. Цель правительства - благо народа, а это благо

состоит в защите частной собственности, наличие которой делает людей

полноценными членами общества. Ради этой самой цели (общественного блага)

граждане собираются вместе и заключают Общественный договор о своем добровольном

подчинении королевской власти. Этот договор ныне нарушен королем, собственность

и свобода нагло попираются, а потому сопротивление такой власти вполне

оправдано, поскольку так считают виги - аристократы и представители лондонского

торгового класса.] бурно развивалась, достигнув своего расцвета к концу XVIII

в., и предприняла попытку решить извечную пробле­му правления народа. Хотя столь

общие понятия вообще никогда не бывают абсолютно точными и неоспоримыми, я все

же рискну описать эту концепцию как рационалистическую, гедонистскую и

индивидуалистическую. Толкуемое в гедонистическом духе поня­тие счастья

отдельных людей предполагает, что эта цель и средст­ва ее достижения ясно всеми

понимаются или, во всяком случае, получают ясное истолкование в процессе

воспитания индивидов; в нем стали видеть смысл жизни и воспринимать его в

качестве уни­версального принципа, лежащего в основе как частной жизни, так и

политической сферы. Мы можем определить эту социологию или социальную философию,

продукт раннего капитализма, термином "утилитаризм", который был введен в

научный оборот Джоном Стюартом Миллем. В соответствии с этим учением поведение,

согласующееся с подобным принципом, признавалось не только рациональным и в

целом оправданным, но тем самым (ipso facto) еще и "естественным" поведением.

Это положение явилось своеобразным соединительным мостиком между совершенно

разными социальными теориями чистого утилитариста И. Бентама и Ж.-Ж. Руссо с его

идеей общественного договора (central social) - имена, которые подобно маякам

останутся в поле нашего зрения, в то время как многие другие нам просто придется

опустить в рамках дан­ного исследования.

Если такая вынужденная, искусственная краткость изложения не мешает читателям

следить за ходом моей мысли и следовать моим аргументам, то утверждение о

распространении этой философии на весь комплекс вопросов, связанных с

определением де­мократии, не станет для них неожиданностью. Совершенно

оче­видно, что кроме прочих последствий этот процесс привел к возникновению

новой теории сущности государства и целей его суще­ствования. Более того,

благодаря акценту на роли рационального и гедонистического индивида с его

этической автономией эта теория, казалось, была в состоянии дать верные

политические методы для быстрого распространения государства подобного образца

(модели) и для достижения таких целей, как величайшее счастье для макси­мально

возможного числа людей и т.п. Наконец, она на первый взгляд обеспечила

рациональное обоснование веры в "волю народа" (volonte generale) и воплотилась в

рекомендации, суммирующие все, что демократия означала для группы авторов,

ставших известными в качестве "Философских радикалов" [Для общей ориентации

смотри работы: Kent. The Philosophical Radical, Graham Wallas-Thе Life of

Francis Place, Leslie Stephen. The English Utilitarians.]: воспитывать людей,

привить им определенные ценности и затем дать им свободно голосовать.

Ожесточенная критика этой концепции поднялась почти одновременно с ее появлением

как часть общей реакции против рационализма XVIII в., наступившей после

французской революции и наполеоновских войн. Что бы мы ни думали о достоинствах

и недостатках движения, обычно называемого романтизмом, оно, конечно, выражало

более глубокое понимание докапиталистического общества и исторической эволюции

вообще и таким образом выявляло некоторые фундаментальные ошибки утилитаризма, а

также той политической теории, для которой служило основой. Последующий

исторический, социологический, биологический, психологический и экономический

анализ оказался разрушительным и для утилитаризма, и для романтизма, и сегодня

трудно найти исследователя социальных процессов, который хорошо отозвался бы о

них. Каким бы странным это не казалось, но работа в русле ути­литаризма

продолжалась, хотя она и полностью разбита. Однако чем более неустойчивой она

оказывалась, тем более полно доми­нировала в официальной фразеологии и риторике

политических деятелей. Поэтому в следующей главе нам придется вновь обра­титься

к дискуссии о том, что же в конце концов можно назвать "Классической теорией

демократии".

Нельзя сказать, что какой-либо институт, способ поведения или религиозная вера

существуют лишь благодаря теории, которая некогда активно выступила в их

поддержку. Демократия в этом смыс­ле не является исключением. Создание теории

демократического процесса, которая учитывала бы все реалии взаимодействия на

общественной арене различных социальных групп и роль общественного сознания

(public mind), на самом деле вполне возможно.

Именно такая теория и будет представлена в гл. XXII, после чего мы наконец

сможем ответить на вопрос о том, что случится с демократией при социализме.

Йозеф Шумпетер. "Капитализм, социализм и демократия" –