Проникновение политических органов в структуры общества

Авторитаризм

Тоталитаризм

Слабое (ая) ——————

————Сильное(ая)

0

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Мобилизация поддержки режима

Официальная идеология

Одна партия

Достижение консенсуса

Легитимизация

Институциализация

для очень немногих роскошью и богатством. Режим Н. Чаушеску в Румынии, например, вполне заслуживал данного ему народом определения — "социализм в отдельно взятой семье". Однако в огромной массе общества тоталитарные стереотипы равенства, поклонения режиму, упорного кропотливого труда во имя скорого достижения "светлого будущего" действительно становятся институтами и на протяжении достаточно длительного времени выполняют в обществе стабилизирующую роль. Каждый, кто возьмется проследить эволюцию выделенных выше характеристик на примере советского, немецкого или китайского обществ, найдет этому немало подтверждений.

Идеология, несомненно, выступает инструментом массовой индоктринации и внедряется (также как и разрабатывается) элитами, т.е. "сверху". Однако степень успеха тоталитаризма измеряется тем, как эта идеология воспринимается массовыми слоями общества. Массовизация общества и неизбежно связанные с ней процессы люмпенизации, развивающиеся в массовом сознании, оказываются оборотной стороной всесилия правящей группировки. Это совпадение массовых ожиданий и устремлений с устремлениями элиты — ключ к объяснению стабильности тоталитарных режимов. Ненависть большевизма к богатству и богатым никогда не завершилась бы массовым обнищанием общества, если бы не распространенность уравнительно-распределительных представлений в крестьянских слоях и в российской интеллигенции. Национал-социализм в Германии имел бы значительно меньше шансов на успех, если бы не развитые в сознании интеллигенции представления о необходимости формирования и сознательного подчинения "сильному государству", представления, которые, вероятно, ведут свой отсчет еще от рассуждений Гегеля о прусской монархии как о совершенном государстве и столь емко отражены в гегелевской формуле "свобода есть осознанная необходимость".

Единственная массовая партия не имела бы тех возможностей приобрести известную мощь и организационный потенциал, если бы не наличие и успешное функционирование в Веймарской Германии и царской России множества подпольных кружков и террористических организаций, если бы не политика властей, закрывающих глаза на рост популярности военизированных и никак не вписывающихся в нормальный демократический процесс групп.

Террор и всеобъемлющий полицейский контроль над обществом — также реальный факт. Однако, анализируя тоталитаризм, нельзя забывать, что террор в условиях сталинизма был не только полицейским, но и бытовым. Следует помнить не только то, как сотрудники НКВД практически каждую ночь подъезжали за новыми жертвами, но и то, по чьим доносам отыскивались и арестовывались все новые и

187

новые "враги народа". Следует помнить, что еще до примирительного отношения сельской бедноты к раскулачиванию "зажиточных" имела место ненависть крестьян по отношению к тем, кто получил "отруба" во время реформы Столыпина. Следует помнить реализовывавшуюся практически — в поджогах и разграблении имущества соседей — прибаутку "Господи, мне ничего не надо для моего собственного счастья, пусть только мой сосед будет несчастлив".

Всеобъемлющий контроль над силовыми структурами и СМИ также не мог быть столь всеобъемлющим без соответствующей готовности подчиняться и выполнять волю партии и ее вождей. Укрепление могущества и силы государства здесь рассматривалось в качестве главного императива, на службу которому должно быть поставлено все остальное. Кроме того, постепенно представления и мировоззрение журналистов, редакторов, военных, сливались с представлениями и мировоззрением режима. Картина мира предельно упрощалась власть придержащими в целях легкости се восприятия широкими массами. Эта картина предлагала простые, примитивизированные ответы на все могущие возникнуть вопросы, отсекая всякую необходимость и возможность их самостоятельного осмысления. Со временем такая необходимость отпадала сама собой — инфантильное сознание крайне нуждалось в том, чтобы ему объяснили происходящее и его "действительные" причины. Так называемое "передовое материалистическое мировоззрение", провозглашавшееся, например, большевистским режимом, внедрялось в сознание людей "сверху", подобно тому, как в первобытных племенах шаман освящал божественным авторитетом действия вождя. Разница заключалась лишь в технологической развитости средств убеждения — каждый, кто читал газеты и смотрел кино, оказывался в плену тех представлений, позиций, идей, которые формировались и отстаивались режимом для укрепления его власти. "Мы контролируем события, потому что мы контролируем разум, — описывал этот механизм Дж. Оруэлл в своей знаменитой книге "1984". — Реальность находится внутри черепной коробки... Не существует ничего, что мы не могли бы сделать... с законами Природы. Мы сами формируем эти законы".

Наконец, всеобъемлющий централизованный контроль экономики. Это важнейшая характеристика тоталитаризма, стремящегося уничтожить всякую оппозицию и конкуренцию не только в политической, но и социально-экономической сфере. Идеальная экономика тоталитаризма — это экономика крупных предприятий, работающих на оборону и управляющихся из единого центра. В условиях тоталитаризма нет места для частной или кооперативной собственности, для мелких хозяев, для самовыражения интересов и устремлений труда. Здесь отсутствует частный капитал, а значит излишними оказываются

188

и рабочие. Им на смену приходят "работники" (В. Ленин), выполняющие роль винтика» в государственной машине и не имеющие никаких шансов защищать свои интересы перед государством. Профсоюзные организации выполняют здесь принципиально иную, нежели сплочение рабочих и отстаивание их требований, роль. По точной формулировке Сталина, профсоюзы (в условиях тоталитарного государства) — это "приводные ремни" партии. Однако и здесь, и экономической области насаждаемое режимом накладывается на традиции, массовые ожидания и стереотипы. Успех большевистского огосударствления был бы невозможен без толкавшей к чрезвычайным мерам экономической разрухи и гражданской войны 1918—20 гг. Ненависть к негосударственным формам собственности не укрепилась бы без распространенного в русском народе пренебрежения к богатству.

Как результат институциализации отмеченных выше характеристик возникает достаточно стабильное образование, исторически жизнеспособное на протяжении определенного отрезка времени (55). Обществу оказывается по силам сокращение разрыва со странами—лидерами в военно-экономической области. Причем, чем более успешен тоталитаризм, тем более впечатляющими оказываются отмеченные результаты. До известной степени тоталитаризм оказывается тем более стабилен, чем более он тоталитарен. Структурно эта тоталитарность ведет к формированию совершенно особенного, существенно отличающегося от авторитарного, режима. Архитекторы тоталитаризма отдавали себе в этом ясный отчет. Создатели национал-социализма, например, проводили существенное различие между их режимом и фашизмом. "Фашизм, — писал Геббельс, — ничем не похож на национальный социализм. В то время как последний идет вглубь, к корням, фашизм — только поверхностное явление". Дуче, по мнению Геббельса, "не революционер, как Гитлер или Сталин. Он так привязан к своему итальянскому народу, что ему не хватает широты мирового революционера и мятежника". Подобную мысль выразил в свое время и Гиммлер, утверждавший, что "фашизм и национал-социализм — это два глубоко различных явления... абсолютно не может быть сравнения между фашизмом и национал-социализмом как духовными, идеологическими движениями" (56).

Поэтому фактически, тоталитаризм — это не только режим, понимаемый как политическая подсистема или ее специфическое поведение. Это масштабное взаимопроникновение власти в общество, результатом которого оказывается глубокое ослабление общества, его полуисчезновение. Именно это имеется ввиду в звучащих парадоксальными утверждениях, что в Советском Союзе не существовало общества и государства. Возникает так называемое "массовое общество" (X. Арендт, X. Ортега-и-Гассет), в котором рушатся и слабеют все

189

имевшиеся прежде социальные перегородки. "Истина в том, — писала X. Арендт, — что массы выросли из осколков чрезвычайно атомизированного общества... Главная черта человека массы — не жесткость и отсталость, а его изоляция и нехватка нормальных социальных взаимоотношений" (57). В этом смысле тоталитаризм можно отличать от тоталитарного режима. Тоталитаризм представляет собой не столько политическое, сколько социальное образование.

Угрозы благополучию тоталитаризма

Тоталитаризм, следовательно, это общество, в котором не существует социальных и политических противоречий, где нет партий и конкурентной борьбы за победу на выборах, где все являются работниками государства, трудятся для укрепления его мощи и равны в своих доходах и социальных притязаниях. Тем не менее, тоталитарное общество отнюдь не столь благополучно и неуязвимо, как это может показаться на первый взгляд. Угрозы его благополучию могут быть разделены на внутренние и внешние.

Внутренняя угроза тоталитаризму связана с постепенной утратой им экономических и социокультурных основ выживания. Каждое общество обладает относительной свободой существования вне государства и имеющегося режима. Однако тоталитаризм, как никакой другой режим, стремится уничтожить эту свободу и поставить общество под свой контроль. Тем самым, тоталитаризм уничтожает и все то, что делает общество своеобразным, саморазвивающимся, дышащим и функционирующим, — классы, традиции, религию, трудовую этику, семью и т.д. Представляя собой рационалистическую, механицистскую утопию, тоталитаризм стремится создать "нового человека" — полную противоположность свободной демократической личности, полностью предсказуемого и повинующегося режиму винтика, "солдата системы". "Новый человек" не должен иметь какого-либо внутреннего содержания, отличающегося от предписываемого ему режимом. Его трудовая инициатива не должна выходить за рамки той, что регламентируется сверху, его политическая активность не может быть ничем иным, кроме как одобрением деятельности партийных вождей и иерархов. У "нового человека" не может быть и каких-либо иных стимулов трудиться плодотворно и производительно, нежели стимулы морально-идеологического характера, ибо, проповедуя аскетизм, тоталитаризм отвергает частную собственность и материальное вознаграждение.

Здесь и кроется главная угроза благополучию, а затем и жизнеспособности тоталитарного режима. Будучи вознесенным на олимп власти на волне массового энтузиазма и нещадно эксплуатируя этот энтузи

190

азм, режим постепенно, год за годом подтачивает его основания. Обещая людям скорое пришествие "светлого будущего", режим переводит сам смысл их существования в идеологическое измерение, всячески препятствуя удовлетворению их растущих материальных потребностей. Тем самым режим эксплуатирует те людские ресурсы, которые не могут быть постоянной основой его стабильности, т.е. являются невозобновимыми.

Лучшим примером здесь является опять-таки советский режим как добившийся наиболее впечатляющих результатов на пути к подчинению общества тотальному контролю и, одновременно, как режим, потерпевший в итоге сокрушительное поражение. Советскому режиму в целом удалось осуществить в обществе глубокие социально-экономические перемены, продвинуть его к новым рубежам материальной цивилизации. Достигнутые при Сталине экономические результаты нельзя не признать значительными. К такому выводу приходит множество советских и зарубежных исследований. Более того, по-видимому, именно экономическая эффективность режима обеспечила ему столь длительную устойчивость, наделила его огромной степенью свободы по отношению к своим подданным.

Вместе с тем, уже с самого своего возникновения сталинский режим оказался в двойственном и потому опасном для себя положении. С одной стороны, функционируя в обществе с ослабленной социальной памятью и предпринимая значительные усилия по ее окончательному уничтожению, режим был практически бесконтролен и потому стабилен. В обществе не было ни одной сколько-нибудь влиятельной социальной силы, обладавшей потенциалом стать базой для возникновения политической оппозиции. Со времени убийства Кирова режим практически беспрепятственно создавал те политические институты (верховенство коммунистической партии над всеми остальными органами в государстве; уникальная концентрация власти в руках правящей партии; сведение избирательной процедуры и всех советских органов к роли "декоративных"; навязывание определенных социальных ролей СМИ, профсоюзам, церкви и т.д.), которые помогли ему обрести статус структуры самодержавного правления.

Но с другой стороны, как это не покажется парадоксальным, именно в бесконтрольности и безнаказанности сталинизма заключалась его внутренняя ущербность и ограниченность. Ресурсы, которые он использовал, оказались, в основе своей, невозобновимыми. И речь в данном случае — отнюдь не только о природных богатствах и экологическом равновесии, что само по себе, конечно, весьма существенно. Основная проблема режима видится в невозобновимости задействованных им человеческих ресурсов, в его безоглядной ориентации, во-пер

191

вых, на трудовой энтузиазм и моральное стимулирование, а во-вторых, на жесткое принуждение. И тот, и другой способы есть экстенсивная эксплуатация работника, его мобилизация, которая поначалу служила источником политической стабилизации, но со временем превратилась в непреодолимое для решения таких задач препятствие. Мобилизация не может не убивать в конечном счете стимулы трудовой активности. Доказательства этого простого тезиса обнаружились уже к концу 30-х годов и, особенно, после смерти "вождя". Чем дальше, тем очевиднее становился крах предпринятых режимом попыток лишить работника всяческой инициативы к свободы, сохранив, одновременно, высок ими темпы экономического роста. Воспользовавшись слабостью социокультурных связей в обществе, режиму удалось свести к минимуму ту угрозу, которая теоретически могла исходить со стороны осознавших свои экономические и политические интересы социальных слоев. Но возникла непредусмотренная ранее угроза совершенно иного характера — оказалось, что теперь для поддержания экономической эффективности режиму недоставало как раз прочности социокультурных ценностей (лежащих в основе любой, и в том числе, экономической активности и формирующих необходимые для такой активности внутренние стимулы), слабость которых лежала в основе его возвышения и первоначального могущества. Будучи мобилизационным по своей природе, сталинизм исходил из жесткого, линейного представления о повышении производительности труда (в народе такое представление метко обозначено при помощи формулы: "бери больше, кидай дальше"), не допускавшего никакой "самодеятельности". Пробуждение такой самодеятельности с неизбежностью вело к подрыву мобилизационного и контрольного потенциала правящих верхов, к ослаблению сложившейся модели политической стабильности.

Таким образом, главной причиной ослабления и последующего падения тоталитаризма оказалась его ригидность как системы и соответствующая такой ригидности слепота, неспособность увидеть и своевременно устранить возникшие опасности. Именно эта ригидность системы, жесткая эксплуатация ее невозобновимых социальных и людских ресурсов лежит в основе и ее внешней уязвимости. Тоталитарная система, возникнув на идее преодоления международного отставания, перестает по мере своего укрепления и окостенения осознавать воздействие внешнего окружения. Отгородившись "китайской стеной" от своего собственного народа и соорудив "железный занавес" на границах с внешним миром, тоталитарный режим утрачивает всякую возможность измерять свои успехи в соответствии с общепринятыми в мире критериями. Долгое время внушая народу свою гениальность и непогрешимость, режим наш поверил в это, окончательно лишившись

192

слуха и зрения. Примеров такой слепо-глухоты и связанных с этим последствий огромное множество. Фанатическая и ничего не имевшая с реальностью вера Гитлера в возможность скорого господства над миром — один из таких примеров. Другой пример — неспособность Сталина увидеть после Второй мировой войны, что экономическая конкурентоспособность больше не определяется количеством производимого чугуна и стали, что необходим принципиально новый, постиндустриальный технологический прорыв, что только этот прорыв в состоянии поддерживать экономику СССР на уровне мирового развития. Причем, такая внешняя слепота сталинского режима — лишь результат его слепоты внутренней, проглядевшей возможности развития производственной гибкости и эффективности на основе материально-экономического стимулирования.

Главная угроза тоталитаризму заключена в нем самом, в системе, не имеющей никаких сдержек и противовесов, непрерывно стремящейся сократить разрыв между мечтой и реальностью, системе, с глубоким презрением относящейся к чувству меры и не признающей таких подтвержденных вековым человеческим опытом добродетелей, как толерантность, верность традициям, хозяйственная самостоятельность. Результатом стал полный распад общества и его вырождение в суррогат, населенный маргиналами и люмпенами, утратившими всякий интерес к производительной деятельности, привыкшими существовать за счет государства и абсолютно неприспособленными к жизни в условиях свободы и независимости.

Разновидности тоталитаризма

Среди всех когда-либо существовавших в мире тоталитарных режимов могут быть выделены, по меньшей мере, три основные разновидности. Во-первых, это национал-социализм, прежде всего, в Германии. Во-вторых, коммунизм, оказавшийся значительно более распространенным и исторически устойчивым. Два наиболее очевидных и бросающихся в глаза примера — СССР и Китай, однако в этом же ряду исследователи нередко называют режим Кваме Нкруме в Гане и некоторые другие африканские режимы, Румынию и Албанию в Восточной Европе, Кубу в Латинской Америке. В-третьих, это тоталитарная теократия, представленная, прежде всего, фундаменталистским режимом аятоллы Р.Хомейни в постреволюционном Иране.

Как мы увидим далее, для всех этих режимов в той или иной степени свойственны характеристики тоталитаризма. Тем не менее, вписываясь в аналитические рамки тоталитарных, выделенные режимы обладают и несомненным, заслуживающим осмысления своеобразием,

13-А.П.Цыганков         193

что можно проследить по следующим основным направлениям: I) природа идеологии режима и способы ее воздействия на политический процесс; 2) концепция и внутреннее устройство тоталитарной партии;

3) основные черты и социальный состав правящей элиты, роль лидера;

4) степень государственного контроля экономики и силовых ресурсов;

5) пути прихода режима к власти, или его происхождение.

Национал-социализм отличает, прежде всего, его националистическая идеология с мощным компонентом антисемитизма, проповедью чистоты нордической, арийской расы и культом силы. Конечно, коммунизму и теократии тоже не были чужды мотивы национального превосходства и первопроходчества, также как и неприязнь к еврейской нации, однако нигде больше задача избавления мира от евреев не рассматривалась как основополагающая и идеологически приоритетная, нигде больше она не воплощалась с такой неумолимой последовательностью и методичностью. Национал-социализм, кроме того, был по преимуществу националистической идеологией, проповедовавшей идею превосходства одной нации над другими, в то время как большевизм отличал его интернационалистский характер и, по крайней мере, формальная приверженность федеративному, многонациональному государству. Что касается идеологии движения Хомейни, то хорошо известна его приверженность идее "экспорта исламской революции". Хотя, справедливость требует оговориться, что на практике коммунистические государства далеко не всегда следовали интернационалистской политике и убеждениям, а нацизм, подобно коммунизму и теократии, отнюдь не был лишен элементов интернационализма (58).

Еще одна составная и весьма специфическая часть национал-социалистической доктрины — ее принципиальный элитаризм, граничивший с пренебрежением к массам и существенно отличавшийся, например, от коммунистического популизма. Известно, что нацизм недвусмысленно осуждал и отвергал демократию как принцип организации общества или партии, стремясь строить свою организацию в строгом соответствии военного подчинения "снизу доверху". Признак национально-расовой принадлежности был основным и абсолютным в отборе на службу фюреру, и невозможно себе представить еврея или славянина—члена НСДАП. Подобное же пренебрежение к демократии как идее типично западной и безбожной было характерно и для фундаменталистского ислама, в особенности, в том виде, в каком он преподносился и проповедовался Хомейни. Коммунизм же позволял некоторые поблажки для лиц с не слишком благополучным классовым происхождением и выдвигал в качестве своей визитной карточки лозунг подлинной, "пролетарской демократии" и "демократического централизма" как принципа устройства внутрипартийной жизни.

194

Такое отношение к демократии нашло яркое отражение в концепции о внутреннем строении тоталитарных партий и движений. Хомейни в Иране не пришлось создавать свое движение — он с успехом воспользовался сетью религиозной организации, приобретя авторитет значительной части духовенства и прихожан. Для него "первичными парторганизациями" послужили мечети. Что касается коммунизма и национал-социализма, то здесь различия вполне очевидны. Большевистские представления о массовой организации формировались исходя из опыта социалистических и профсоюзных движений, имевшихся в XIX веке в Европе. Даже ленинская концепция партии "нового типа" как организации профессиональных революционеров была лишь адаптацией этих представлений к специфическим условиям царского самодержавия. Напротив, представления нацистов и фашистов о партии были связаны с совершенно иным историческим опытом, опытом Первой мировой войны, а также с осознававшейся необходимостью противопоставить себя коммунистам и социал-демократам (59). Отсюда разветвленная сеть штурмовых отрядов, без которой Гитлер никогда не получил бы доступа к власти, четко подчеркнутый военизированный характер организации, бросавшаяся в глаза любовь к дисциплине и подчинению, а также внешним символам приверженности нацистской идеологии (униформа, свастика и пр.), использованию военной терминологии. В СС и СД не было ничего, напоминавшего бы собой относительную независимость местных партийных коммунистических ячеек, а тесное переплетение высших военных и партийных чинов имело место с самого возникновения партийной организации. При коммунизме же армия всегда оставалась лишь одним из инструментов правящей партии, не более того.

Существуют и различия в характере, внутреннем устройстве лидерства и правящей элиты. Во всех трех случаях харизматическая личность, обладающая способностью магнетического воздействия на массы и ближайшее окружение является неотъемлемой частью системы. Однако если Гитлер и Хомейни были признанными вождями, выдвинувшимися на первые роли в оппозиции режиму задолго до прихода к власти, то Сталину пришлось проделать длительный путь, прежде чем он сумел уверить в своей "гениальности" окружающих.

Легко отличимы и различия в том, до какой степени тоталитарным режимам удавалось поставить под свой контроль экономическую сферу и преобразовать ее в соответствии с их потребностями. Коммунизму, как известно, данная операция удалась значительно лучше, чем какому-то иному режиму. Нацизм, в отличие от коммунизма, не преуспел в повседневном распределении доходов между различными социальными классами — ничего подобного достижению "смычки" меж

13*         195

ду городом и деревней путем принудительной массовой коллективизации здесь не было. Менеджеры, собственники и рабочие здесь играли совершенно иную, чем в условиях коммунизма, роль, а сама экономическая и социально-классовая структура осталась без каких-либо фундаментальных изменений, в связи с чем ряд исследователей полагает, что такие изменения и не входили в намерения национал-социалистов (60). Что касается Ирана, то и здесь государственный уклад играл важнейшую роль в функционировании экономики. В этом отношении Хомейни ничего принципиально не изменил, лишь усилив этот компонент в доставшейся ему в наследство от шаха и без того централизованной экономической системе. До прихода Хомейни к власти капитализм в Иране был господствующим укладом лишь в технологическом смысле. Однако с точки зрения сформировавшейся структуры собственности сложившуюся в Иране экономическую систему следует охарактеризовать как крайне этатистскую. В послереволюционный период эта тенденция была лишь усилена. "Выявилась очевидная тенденция к еще большему, чем ранее, этатизму, — пишет известный ирановед. — Банки, страховые компании и некоторые важные промышленные отрасли пополнили и без того широкий список государственной монополии. Внешняя торговля и экспорт финансовых капиталов были поставлены под жесткий контроль еще задолго до начала ирано-иракской войны и падения цен на нефть. Теперь же внешняя торговля была национализирована и поговаривали даже о национализации торговли внутренней" (61).

Наконец, принципиально важно для идентификации сходств и различий тоталитарных режимов — их происхождение. Революционный характер иранского и советского режимов вручил в руки их лидеров значительно более высокие полномочия, нежели те, которые получил первоначально Гитлер в результате его назначения канцлером. Его авторитет вырос позднее, когда на волне массовой поддержки Гитлер подверг институты парламентской демократии трансформации и, особенно, когда, пользуясь сверхмощной пропагандистской машиной, он сформировал у нации мощный образ внешнего врага. Эта поддержка масс, оказываемая лидерам со времени их прихода к власти, является ключевой в понимании природы тоталитаризма. Чем значительнее эта поддержка, тем более пренебрежительно тоталитарные лидеры относятся к законности и праву. Осознание собственной силы уже формирует у них их собственные представления о том, что законно. "Приход Гитлера к власти был законным, если мыслить в категориях правления большинства; — пишет X. Арендт, — ни он, ни Сталин не смогли бы сохранить способность руководить огромным населением, пережить множество внутренних и внешних кризисов и храбро встретить несчет

196

ные опасности беспощадной внутрипартийной борьбы, если бы они не имели доверия масс" (62).

Таковы лишь основные из когда-либо существовавших тоталитарных режимов и имеющиеся среди них сходства и различия. Эти различия, а также те, которые обусловлены степенью развитости отмеченных выше характеристик, формируют различные стартовые основания для их распада или разрушения, а также последующего перехода к другим типам политического устройства.