5rik.ru

Общую теорию развития общества Маркса можно рассматривать как теорию, основанную на утверждении фактического примата экономических феноменов. Если, как я попытался уже показать, подобное превосходство предполагалось с момента возникновения экономики, и если, с другой стороны, экономическая теория настолько широко распространилась в современном мире, что превратилась в важный компонент его идеологии, тогда можно говорить, что Маркс привел политическую экономию к совершенству, к расцвету, хотя есть все основания продолжить дискуссию о действительной научности его теории или его экономического анализа. В таком смысле вклад Маркса, как представляется, не имеет себе равных .Но следует ли связывать этот успех только с именем Маркса? С точки зрения дня сегодняшнего, этот вопрос не представляется уместным.

При рассмотрении всего пути развития, пройденного наукой, становится ясно, что новый взгляд такого типа не мог быть механически перенесен из одной эпохи в другую. Прежде чем новая точка зрения смогла бы вступить в противоборство с другими, уже утвердившимися взглядами, возобладать над ними или вытеснить их, необходимо, чтобы она утвердилась сама, чтобы она поборолась за признание и добилась его если не широкими слоями общественности, то по крайней мере соответствующим кругом специалистов, к мнению которых прислушиваются образованные люди. Только тогда новые воззрения получат надежду на то, что когда-нибудь, выйдя на высокую орбиту, станут своего рода солнцем на интеллектуальном небосводе.

Становление определенных новых взглядов может потребовать само по себе осуществления процедур, полностью отличающихся от тех, которые были исследованы ранее. Во всяком случае именно так обстоит дело с моим мнением по одной теории, которая господствовал в XVII-XIX вв. и основывалась, как мне представляется, на цепочке событий. Читатель может ощутить своего рода необходимость различать взгляды Маркса и его предшественников. Примем за истинное утверждение о существовании достаточно прочного единства на уровне фундаментальных установок, без которого ни тот, ни те не смогли бы сотворить то, что сегодня, в историческом плане, представляется двумя этапами развития политической экономии. В данном случае мы вынуждены были предположить, что вторая фаза работы, которую проделал Маркс, была пронизана духом, полностью отличавшимся от духа, который господствовал в ходе осуществления первой ее фазы. Теперь же мы подошли к этапу констатации фактов.

Мы рассматривали процесс, в ходе которого политическая экономия формировалась как совершенно особый тип исследования. Усилия политэкономов были направлены на эмансипацию определенной части общественной деятельности от уз всеобъемлющей зависимости, в которых она пребывала прежде. Это - с одной стороны, политика, а с другой - мораль. Им удалось превратить эту область науки в отдельную, независимую, более или менее автономную область исследования. В отношении морали независимость экономики никогда не была полной, ибо она приобреталась за определенную цену. Например, постулированием того, что новая область включает особую этику, которая делает неуместным применение к этой области традиционных моральных заповедей. Мы отмечали еще одну характерную для этой фазы черту, которая теперь представляется в качестве дополнительной цены, которую пришлось заплатить за независимость. Независимость экономической области требовала, чтобы ее рассматривали как сцену, на которой действуют естественные законы, поэтому человеческое вмешательство в ход разворачивающихся действий могло только принести вред, по крайней мере - как мы предполагаем - до момента, когда эти законы были достаточно изучены. Это было необходимо для того, чтобы защитить экономику от вторжений политика и моралиста, но одновременно она вступала в противоречие с вездесущей в современном мире и характерной для него «артифициалистской» тенденцией.

Впоследствии две эти уступки, с которыми необходимо было согласиться ради появления нового способа мышления, - дробление общей области морали и укоренение «артифициалистской» тенденции - показали себя не только исключительными, но и имеющими преходящую природу. Сравнивая эти уступки с жертвами, можно сказать, что, продиктованные первоначальной необходимостью, они могли быть выкуплены обратно, если бы судьба благоволила этой новорожденной науке, естественной науке об индивиде в обществе. Ибо мы знаем, во что суждено было превратиться политической экономии: главными предметами ее заботы станут богатство, производство и т. д., т. е. категории, логически проистекающие именно из такой точки зрения.

То, что Маркс не осознавал все это при своей первой встрече с политической экономией, не самая главная причина его конфликта с предшественниками. Главная причина заключалась в том, что он обратился к данной области, побуждаемый мотивами, фундаментально противоположными установкам классиков, типичным воплощением которых было творчество Адама Смита. Классики с большой осторожностью высказывали требования признать самостоятельность экономической области и защитить ее от воздействия извне. Вдруг появляется молодой бунтовщик и от имени человеческой общности предъявляет свои претензии на эту область, которая нужна ему в качестве базы в его войне против всех существовавших институтов, против всего, что, по его мнению, отчуждает, лишает независимости, изолирует, уродует, унижает человека, против всего, что господствует над человеком. Главные отличительные черты этого молодого человека - его этический ригоризм, с одной стороны, его ненависть к трансцендентности, ко всевозможным узам и юридическим законам - с другой. Благодаря его стараниям политическая экономия превратится в научное обоснование самого грандиозного проекта, когда-либо предлагавшегося человечеству. Экономика заслуживала того, чтобы быть реинтегрированной в «сообщество» учений. На самом же деле она претендовала на права сюзеренного господства - или, скорее, на право обладания высшей властью - над совокупностью действий человека и историей человечества. Именно таким образом, путем действий, прямо противоположных действиям отцовоснователей, экономика как идеология достигла своей зрелости и своего апофеоза, а затем во всем блеске показала то, что имела уже в зародыше.

Эволюция в отношениях экономики с политикой совершенно очевидна. Из скромной служанки (XVII в.) политическая экономия, пройдя стадию обидчивого противника (laisser-faire, или, как сказал в своих Рукописях Маркс, «единственное препятствие и единственная связь»), превратилась в ревнивую мать (Маркс: люди «производят» самих себя и общество и т. д.). Как мы уже отмечали, в результате такой ролевой рокировки меняется и смысл главенства. Прежде это был вопрос иерархии и теологии, а после того, как экономические средства оказались подчинены политическим целям, это стало вопросом фактического главенства: предполагаемая причина обладает властью по отношению к предполагаемому результату, то есть превосходит его по уровню.

В отношениях с моралью также имела место реинтеграция, однако здесь дела обстоят несколько сложнее. Современное требование в духе «артифициализма», временно лишенное права голоса, получило это право вновь; теперь вмешательство человека разрешается от имени морали, а названное требование, базирующееся на экономических открытиях, располагается на беспрецедентно высоком уровне. Однако и за это достижение пришлось заплатить определенную цену: экономическая наука выносит приговор тому самому обществу, которое дало ей жизнь. Другими словами, экономическая реальность весьма противоречива, и она может приобретать человеческую, или нравственную, окраску только путем частичной деструкции, путем отсеивания в сите строгого критического анализа полезных компонентов, которые будут сохранены, и вредных, то есть таких, которые изжили себя и должны быть устранены из соображений полезности.

Опять, как и в случае с фрагментом из Рукописей, мы видим, что разрыв между экономикой и моралью на самом деле не устранен. Он всего лишь приобрел диалектическую форму: он стал призывом к действию, поскольку только действие может примирить факт и норму. Дело не только в диалектичности противоречий между социализмом и экономической реальностью, но и в том, что противоречие включено в самое сердце этой реальности. Если бы его не было, тогда мысль не выливалась бы непосредственно в призыв к действию. Согласно такому взгляду получается, что на продолжение всей своей долгой истории люди несли тяжелое бремя лишений ради того, чтобы их потомки могли, наконец, зажить действительно человеческой жизнью. Для этого необходимо преодолеть все препятствия, мешающие мобилизовать максимум энергии в настоящем. При этом противоречие является центральным нервом, силовым элементом доктрины, функционирующей в качестве оружия.

Итак, подводя итоги, мы можем сказать, что внутреннее моральное побуждение стало фактором эволюции экономических исследований рассматриваемых авторов. В рамках классической школы мыслителей экономика не смогла в полной мере освободиться от морали. Что касается самого Маркса, то не только политэкономическая часть его учения, но и все учение целиком стало развитием его первоначального увлечения моралью, его (революционного) порыва.

Завершая это эссе, я хотел бы еще раз обратить внимание читателя на его ограниченность. Оно никоим образом не претендует на полноту. Оно селективно не только в отношении авторов, но и в отношении затрагиваемых аспектов их творчества. Что касается собственно предмета эссе, то есть отношения между общей идеологией и экономической мыслью, здесь следует избегать двух возможных видов недопонимания. Первое состоит в предположении того, что выбор авторов был обусловлен их оценочными суждениями и что критерием оценки самих этих суждений были их «большая идеологизированность» и «меньшая научность» в сравнении с другими. Нам должно быть ясно, как сказано во Введении, что ничто не может быть более удаленным от моей мысли, чем подобное суждение и дихотомия, на которой оно основано. На примере Мальтуса я сделал намек на тот факт, что в противоположность Рикардо для него, по всей видимости, в большей степени, чем для последнего, характерен идеологический компонент, которым я и занят. Однако если мы перенесемся в область теории народонаселения, в плоскость противостояния Годвин-Мальтус и в плоскость известного Эссе Мальтуса, особенно в его первом варианте, то мы получим яркий пример идеологического противостояния, где акцент сделан на взгляде натуралиста, противостоящем взгляду ученого, мыслящего в духе «артифициализма». В действительности, анализируя эссе Мальтуса, мы получаем так мало оснований допускать геометрическую прогрессию, с одной стороны, и арифметическую, с другой, что мы можем спросить себя, не был ли этот штрих, гениальный для полемиста, по большому счету выражением превосходства творческой силы, приписываемой природе, над творческой силой человека.

Второе несоответствие может выражаться в допущении того, что в пределах заданных границ настоящее исследование исчерпало свой предмет. Здесь имеет смысл напомнить, что было сказано во Введении о фрагментарном, временном характере настоящего эссе, исходньм пунктом для которого стало сравнение современной цивилизации с другой (конкретной) цивилизацией, а некоторые выводы или гипотезы, вытекающие из такого сравнения, были использованы в качестве небогатого арсенала средств для осуществления настоящего проекта. Единственное, на что претендует данное исследование, это утверждение, что современная идеология, помещенная, пусть и не самым удачным образом, в перспективу сравнительного анализа, проливает свет на мысль рассмотренных нами авторов, и что, наоборот, их мысль, под таким же углом зрения, проливает свет на нашу современную идеологию в одном из ее главных компонентов.

*

Возвращаясь к Марксу, я хотел бы теперь обобщить некоторые замечания, которые как бы отклонились от главного русла исследования. Эти замечания появлялись по мере продвижения работы и порождали, так сказать, побочные продукты. По своей структуре эти замечания относятся к промежуточному типу между предваряющим исследование кратким анализом и общей разработкой Маркса, последняя в данном случае не предпринималась. Мы как бы меняем угол зрения: теперь мы рассматриваем окончательные позиции Маркса по общим социологическим и историческим вопросам, и мы спрашиваем себя, насколько они соответствуют истинному положению вещей. Работы Маркса зрелого периода должны выйти на первый план, а используемые для анализа произведения раннего периода творчества будут фигурировать только в качестве дополнений.

Мы начинаем с замечания о том, что заключения и выводы, обильно представленные у Маркса в результате социальноисторического анализа, блестящие, динамичные, страстные, сделанные со знанием дела, хотя и нередко повторяющиеся в разных произведениях - статьях, набросках и т. п., - очень неравномерно включаются в его общую теорию. Мы начинаем улавливать черты некоторой конфигурации: в работах Маркса присутствуют иногда повторяющиеся социальноисторические наблюдения, которые с трудом соотносятся с излагаемой теорией. Восприятие Маркса выходит за рамки его доктрины, при развертывании в тексте рассуждения страдают от того, что вынуждены следовать однообразным установкам, изложенным с предельной ясностью еще в Немецкой идеологии. В научных целях - а не в революционных - полезно было бы вернуться к этим первоначальным взглядам и посмотреть, куда они поведут Маркса, и куда они могут повести любого, кто воспримет их с полной серьезностью, избавившись от препятствия в виде редукционистского фактора.

Мои замечания касаются двух главных конфликтов: вопервых, конфликта между социологическим, или холистским, взглядом и экономическим, или индивидуалистским, взглядом, а вовторых, конфликта между специфическим восприятием различных типов общества и допущением линейной преемственности в ходе социальной эволюции, что было характерно для первоначального периода творчества Маркса, и восприятием общественных типов на фундаментальном уровне как единых.

Основываясь на положениях из Введения к Наброскам, я прихожу к выводу о том, что Маркс приблизился к позиции социолога настолько, насколько это позволяла его исходная позиция, оставшаяся незыблемой. Можно процитировать несколько мест из его трудов, чтобы показать, каким образом социологический взгляд вступает в реальный конфликт с общими идивидуалистскими установками. Так, в тексте самих Набросков, в ходе короткого размышления, которое следует читать in toto [целиком лат. (прим. пер.)], Маркс критикует Прудона и политэкономов, отталкиваясь от социологической точки зрения на общество: сначала он отмечает - здесь тональность его слов несколько отличается от общей , что общество присутствует в умах составляющих его людей, а затем он дает ему следующее определение:

Общество не состоит из индивидов, а выражает сумму тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся друг к другу... Быть рабом или быть гражданином - это общественные определения... (т. 46. ч.1, с. 214).

Исходя из такого контекста можно добавить, что ссылка каждый раз делается на «историческую форму» конкретного общества. М. Рюбель в одном из примечаний в своем издании ((Evres, II, п, I, р. 281) отмечает важность этого текста и отсылает к высказыванию из работы «Труд и заработная плата» (1849); это один из ранних текстов, но авторитетность его подтверждается связью с Манифестом коммунистической партии:

Когда люди производят, они вступают в отношения не только с природой. Они производят только тогда, когда они какимнибудь образом объединяются и обмениваются между собой деятельностью. Для того чтобы производить, они устанавливают между собой связи (Beziehungen), четко регламентированные отношения (Verhaltnisse): их контакт с природой, то есть с производством, имеет место только в рамках этих связей и социальных отношений (по Werke, IV, р. 403).

Процитированный текст, может быть, является самым выразительным из тех, которыми мы располагаем (более полным, например, чем Предисловие к Критике 1859 г. или даже к Наброскам). Я не буду лишний раз заострять внимание на общей трудности комментирования, порожденной тем, что Маркс отождествляет, почти всегда без специальных объяснений, общественные отношения и «производственные отношения». В то же время я задаюсь вопросом, совместимы ли два только что процитированных фрагмента со взглядом - доминирующим в творчестве Маркса - согласно которому субъектом производства является индивид. Как представляется, имеются две отдельные сферы, или два взгляда, несовместимые друг с другом. Либо социальная природа человека признается полностью, как в двух представленных фрагментах, и в рамках такого взгляда природа может проявляться исключительно как общественный феномен. Либо производство, как выражение отношений человека с природой, требует, чтобы индивидуальное действующее лицо (агент) получило привилегированный статус, а общество, как мы видели, например, в первых строках Набросков, отошло на задний план. «Производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной формы общества и посредством нее».

Фрагмент из третьего тома Капитала (К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч.., изд. 2, Т. 25, ч. II, с. 387), как мне думается, демонстрирует все ту же неудобоваримую комбинацию:

Как первобытный человек, чтобы удовлетворить свои потребности, чтобы сохранить и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек... С развитием человека [В тексте Л. Д. "с развитием производства"] расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности...»

Мы видим, насколько фундаментальна зависимость производства от состояния общества: расширение потребностей обязывает цивилизованных людей работать почти с той же интенсивностью, с какой работали люди в первобытных обществах. Примечательно, что удовлетворение всякого рода искусственных потребностей по-прежнему называется «царством естественной необходимости», и что штамп, используемый для обозначения труда, - «борьба с природой» - в этом контексте ничем не сглаживается. Этот штамп занимает (или, уже занимал?) центральное место в современной идеологии и в таком качестве требует специального исследования. На самом деле в данном высказывании Маркс никак не выражает своего интереса к обществу; потребности, труд, производство все эти категории относятся к сфере экономики, то есть преимущественно к человекуиндивиду в его отношении к природе. Итак, мы видим, что социологический аспект почти всегда уходит на второй план в сознании Маркса, а экономические построения остаются на первом плане. Эту же мысль можно выразить подругому, сказав, что на данном уровне имеет место главенство отношений между людьми и природой над отношениями между человеком и человеком. Естественно, это согласуется с главным тезисом работы, исходный постулат которой утверждает, что первый тип отношений является причинно первым относительно второго, независимо от того, какие взаимодействия между ними фиксируются в конкретной исторической ситуации. Данный фрагмент показывает, что такая первичность, полагаемая с самого начала, действительно выдерживает испытание фактами.

И это еще не все. В Капитале, анализируя природу общества, Маркс заявляет, что человеческие отношения скрыты под маской объективности. В данном случае наблюдается инверсия отношений нормативной первичности: отношения между людьми - это реальные отношения, и плохо то, что они не осознаются непосредственно, как таковые, а признаются косвенным путем, через посредников, выраженных в вещах, то есть в товарах, обладающих меновой стоимостью. Здесь «природный» характер вещей, предметов, их потребительной стоимости служит опорой для человеческих отношений, выражаемых меновой стоимостью. Следующая наша цитата - знаменитое высказывание из первого тома Капитала (т. 1, отд. 1, гл. 1, § 4). Наибольший интерес для нас представляет косвенное признание этического превосходства добуржуазных, или докапиталистических, обществ постольку, поскольку они прямо, а не косвенно выражали отношения между людьми. Например, Средневековье. Здесь вместо независимости каждого мы имеем зависимость каждого:

Личная зависимость характеризует тут как общественные отношения материального производства, так и основанные на нем сферы жизни. Но именно потому, что отношения личной зависимости составляют основу данного общества, труду и продуктам не приходится принимать отличную от их реального бытия фантастическую форму. Они входят в общественный круговорот в качестве натуральных служб и натуральных повинностей. Непосредственно общественной формой труда является здесь его натуральная форма, его особенность, а не его всеобщность... ...общественные отношения лиц в их труде проявляются во всяком случае здесь именно как их собственные личные отношения, а не облекаются в костюм общественных отношений вещей, продуктов труда (т. 23, с. 87-88).

Маркс до конца осознает, что это различие сопровождается различием в восприятии человека. Как он писал несколько ранее, господин всегда остается господином, а раб рабом, в то время как рантье, будучи рантье, является одновременно человеком (Немецкая идеология, р. 76, см. выше р. 167). В Критике, написанной в 1859 г., Маркс со всей определенностью, говорит: в капиталистическом обществе «труд, включенный в меновую стоимость, предполагается как труд отдельного индивида», в то время как в предыдущих формах общества.

до производства полагается та или иная общественная форма, которая не дает труду индивидов становиться трудом частных существ, а продукту этого труда - частным продуктом; это та общественная форма, которая превращает индивидуальный труд в прямую функцию отдельного члена общественного организма.

Теперь вернемся к Капиталу:

Эти древние общественнопроизводственные организмы [древнеазиатский, античный - вообще] несравненно более просты и ясны, чем буржуазный, но они покоятся или на незрелости индивидуального человека, еще не оторвавшегося от пуповины естественных связей с другими людьми, или на непосредственных отношениях господства и подчинения (Капитал, т. 3, стр. 77).

Как и в случае с роем пчел, моральный индивид постулируется как латентно присутствующий в биологическом индивиде в условиях докапиталистических, и даже первобытных, общественных формаций. Если не принимать во внимание этот момент, тогда предельно ясно одно: общественные, или производственные, отношения становятся невидимыми, скрытыми в предметах - и общественный организм обожествляется - когда человек становится Индивидом, «независимым», «частным» и т. д. Не странно ли, что подобное совпадение не побудило Маркса подвергнуть сомнению уместность универсалистского восприятия индивида как субъекта производства. Более того, возникает вопрос, а не является ли это совпадение косвенным подтверждением того, что первичность экономики по отношению к социологии характерна только для современности, а во всех других случаях необходимо производить инверсию.

Первый ответ, который приходит на ум, это мысль о том, что для Маркса бесспорным было утверждение, согласно которому буржуазная форма общества представляет собой вершину, эволюцию, раскрытие всего, что существовало прежде, и в конечном счете включает истинный смысл эволюции. Следовательно, если индивид появляется вместе с ней, это значит, что до сих пор он не отсутствовал, а присутствовал латентно, «в незрелом виде». И если в современном обществе обнаруживается примат экономических феноменов, то этот примат может быть открыт и на более ранних стадиях общества.

Этот аргумент может встретить возражения, поскольку, как говорит Маркс, буржуазное общество есть всего лишь противоречивая эволюционная форма, и, опять-таки согласно Марксу, не все буржуазные черты проявились, чтобы остаться. Например, форма товара, или меновой стоимости, которую в данный период принимает общественный труд, должна исчезнуть: коммунистическое общество вернется к прямому выражению труда как общественной функции. Но какое фактическое обоснование получает это суждение? Откуда мы знаем, что общество будущего будет развиваться именно так, а не подругому? Почему оно не будет попрежнему соотносить затраты труда индивида с меновой стоимостью? В этом месте возникает соблазн сказать, что единственный ответ на все поставленные вопросы кроется в нормативном суждении Маркса о революции как о первичной цепи. Однако, по всей вероятности, такой ответ не подходит дпя зрелого Маркса.

Теперь мы должны хотя бы в самых общих чертах, приблизительно, составить представление об эволюционистской и диалектической схеме, на которую опирается учение Маркса: глобальные рамки Истории представлены тремя фундаментальными этапами. Тезис: первобытное общество: общественные отношения самодостаточны, однако недоразвитое состояние отношений с природой, как в самом обществе, так и вообще на уровне культуры (религия), обусловливает существование рабовладельческих форм. Антитезис (наиболее ярко выражен в буржуазном обществе): развитие естественного могущества человека ценой его подчинения обществу, эволюция, разделения труда, отчуждение и т. д. Синтез: в силу растущей производительности труда общественные отношения опираются на человека, становятся прозрачными; коллективистский характер первого этапа восстанавливается при одновременном сохранении индивида, теперь освобожденного от прежнего несовершенства. Слабость схемы проявляется в позиции индивида, поскольку он показан в исторической эволюции как противостоящий обществу. Примирение индивида с обществом, следовательно, было проблематичным (во всяком случае, от гегельянца это потребовало бы специального описания). Однако, как мы видели, в случае с Марксом было иначе: он настолько уверен в совместимости (индивида и общества), что не колеблясь, начиная с Немецкой идеологии, стал опираться на индивидуализм и принес в жертву в целом коллективистские взгляды, изложенные в Рукописях.

Есть еще одна несомненно фундаментальная черта, которая не была ранее отмечена нами. Установка Маркса гласит: освободить человека. Его теория нацелена на то, чтобы положить конец всякому подчинению и всякой трансцендентности, короче говоря, любым формам рабства. На первом этапе человек был рабом по отношению к природе; на втором этапе общество установило свою власть над природой, однако рабовладельческие отношения сохранились, перейдя в плоскость отношений между человеком и человеком; третий этап должен упразднить эту последнюю форму рабства, в то время как первая не сможет вновь утвердиться в силу значительного развития производства. Кроме того, в пределах второго этапа следует различать две фазы. В Набросках читаем:

Отношения личной зависимости (вначале совершенно первобытные) - таковы те первые формы общества, при которых производительность людей развивается лишь в незначительном объеме и в изолированных пунктах. Личная независимость, основанная на вещной зависимости, - такова вторая крупная форма, при которой впервые образуется система всеобщего общественного обмена веществ, универсальных отношений... Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достояние, - такова третья ступень (Т. 46., ч. 1,с.100-111).

В данном тексте очень важную роль играет слово «подчинение» (Unterordnung) [Последняя фраза в французком варианте: "La libre individualite, fondee sur Ie developpement universel des individus et sur la subordination de leur productivite communale, sociale, comme constituant leurs ressources sociales, est la troisieme etape". В переводе на русский это выглядит так: "Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на подчинении их колективной, общественной производительности как формирующей их общественные источники (существования), - это третья ступень (прим. пер.).]. На уровне коллектива или общины эта формула напоминает формулу Локка для уровня индивида: подчинение перенесено на связи между человеком и материальными предметами. Наш комментарий: люди будут равными только тогда, когда принцип подчинения будет распространяться исключительно на материальные предметы, и еще, они будут свободны только тогда, когда их богатство будет общим для всех. История сумела, или, повидимому, сумела, освободить людей только от зависимости по отношению к людям, а сознательное обобществление предметов необходимо для того, чтобы очистить их от скрытого внутри человека рабского чувства. В общем истинный вектор Истории имеет направление от зависимости к независимости, через противоречивую буржуазную ступень. Независимость есть категория веры, локализуемая в будущем и позволяющая увидеть преемственность между всеми обществами прошлого.

Если мы не подпишемся под этим Credo, тогда буржуазное общество окажется четко противопоставленным всем другим общественным формам, делающим упор на человеческие отношения - одобряемые Марксом, в отличие от буржуазных «лицемерия» и фетишизма - и, следовательно, на принципы подчинения и зависимости - отметаемые Марксом, потому что он принадлежал буржуазной, вернее христианской, школе (не забудем, что установки имеют глубокие корни). Итак, оценочное суждение Маркса вводится наряду с объективными фактами истории и мешает ему признать тот очевидный факт, что индивид в момент своего наивысшего развития есть в историческом смысле явление буржуазного порядка, связанное с товаром и т. д., то есть связанное с косвенным выражением общественной природы человека.

Естественно, Маркс должным образом оценивал и материальную зависимость. В Немецкой идеологии он говорит: «Поэтому при господстве буржуазии индивиды представляются более свободными, чем они были прежде, ибо их жизненные условия случайны для них; в действительности же они, конечно, менее свободны, ибо более подчинены вещественной силе» (М. и Э. Т. 3, с. 77). «Превращение личных сил (отношений), благодаря разделению труда, в силы вещественные не может быть уничтожено тем, что индивиды выкинут из головы общее представление о нем, а только тем, что они снова подчинят себе эти вещественные силы и уничтожат разделение труда» (Т. 3, с. 75).

Мы видели, как и почему Маркс не стал в полной мере эксплуатировать свое ясное представление о противоречии между природой или материальными предметами, с одной стороны, и людьми как объектами человеческих отношений, с другой стороны. Если ктото спросит, каким было на практике воздействие этого представления в отношении постреволюционного общества? Ответ будет предельно прост: насколько нам известно, в каждом обществе в той или иной степени должна существовать зависимость: устранение косвенной, или материальной, зависимости, представленной в буржуазном обществе, с большой вероятностью повлечет за собой возрождение древней прямой зависимости между людьми в самой беззаконной ее форме. Как учил Локк, устранение собственности должно, по всей видимости, привести к новому утверждению принципа подчинения. Сегодня подобная гипотеза не стала бы рассматриваться как открытие. Поэтому забавными выглядят слова Маркса примерно о том же самом. Речь идет о фрагменте из Набросков, который стоит непосредственно перед только что процитированным мной. Маркс пишет, четко расставляя акценты:

(В условиях современного общества) «каждый индивид... свою общественную власть, как и свою связь с обществом,... носит с собой в кармане.» И несколько ниже:«... Каждый индивид обладает общественной мощью в форме вещи. Отнимите эту общественную мощь у вещи - вам придется дать ее одним лицам как власть над другими лицами» (Т. 46, ч. 1, с. 100).

Я надеюсь читатель поймет, что я не задавался специальной целью отыскивать в трудах Маркса взаимоисключающие положения. Исследуя одну за другой линии мысли Маркса, я пытаюсь выделить некоторое главные черты, имеющие отношение к принципу подчинения, а также обобщить его взгляды с современных позиций.

Мне остается попытаться обосновать последнее положение: Маркс тонко чувствует конкретное разнообразие общественных типов, но такое восприятие подчинено доктринальной разработке материала и, в частоности, преемственности. Прежде всего я хотел бы напомнить о доктринальном переносе черт современного ему буржуазного общества на несовременные общества, а затем на одном примере, а именно на примере феодализма, показать, как чаша весов склоняется в сторону преемственности.

В плане наиболее общем, фундаментальном я уже касался первой части названной проблемы: категории «первичность экономики» и «индивид» переносятся с современного или буржуазного общества на другие. В частности, анализируя положения Немецкой идеологии, я обратил внимание читателей на схожий перенос большого числа выражений. В Набросках мы видели, что эта проблема ставится вполне открыто и, насколько это позволяют условия однолинейной эволюции, находит элегантное решение, не лишенное доли «остроумия». Случай Немецкой идеологии интересен тем, что он показывает, как молодые авторы естественным образом под влиянием своих установок пришли к мысли расширить значение большого числа фундаментальных терминов и рассматривать все типы обществ сквозь призму современной модели. Так, «гражданское общество» в отдельных случаях означает производственные отношения - позднее получившие именно такое название, - а затем характеризует общество в период подъема буржуазии (см. выше); «класс» сначала противопоставлен «государству», а затем включает его и становится общим понятием, как, например, в Манифесте коммунистической партии; как мы уже отмечали, понятие частной собственности также обобщается, но в Рукописях это делается с особой «изобретательностью»: здесь выводятся две формы частной собственности. В рамках первой формы (Древний Рим, Турция) друг другу противостоят собственность и несобственность, однако это не воспринимается как противоречие. Только в рамках второй, современной, формы противостояние развивается в противоречие, энергийную форму, под воздействием которой противоречие разрешается. Это - противоречие между трудом и капиталом: труд, субъективная сущность собственности и в то же время элемент, исключенный из собственности; капитал, предметное материальное выражение труда, в то же время исключающее труд.

Многие из этих положений вошли в произведения зрелого периода, причем «разделение труда» сохранило некоторые из черт, характерных для современного «отчужденного труда», в связи с чем я считаю необходимым напомнить о фундаментальном логическом основании этой тенденции. Дело в том, что пролетарская революция, по теории Маркса, должна не только перевернуть буржуазное общество, но одновременно положить конец «доисторическому» периоду развития человечества. Что касается нас, наоборот, категории, которые рождаются из общества современного типа, при их применении к другим обществам, фундаментально отличным, даже противоположным, ценности, на том же самом основании представляются нам проблематичными, и мы в подходе Маркса усматриваем попытку оправдать социоцентризм. Но здесь нас поджидает парадокс: нет ничего менее социоцентричного, чем восприятие феодализма или римского общества у Маркса. Значит, было два Маркса? В любом случае нам не следует приписывать собственно критическому анализу Маркса используемые им методы описания небуржуазных обществ. Если он в данном случае оказывается социологом, то преимущественно вопреки его революционной установке. В то же время в пользу таких утверждений говорит психологический мотив его симпатии, например, к Средневековью, вероятно связанный с его негативной установкой относительно буржуазного мира.

Моя гипотеза состоит в том, что Маркс очень остро чувствовал особенности феодального мироустройства и прерывистость в связях между этим миром и тем, который пришел ему на смену. Вместе с тем я полагаю, что его восприятия остались ограниченными и в теоретическом плане не эволюционировали, поскольку его теория, наоборот, концентрировалась вокруг идеи о преемственности (то есть непрерывности) в связях между двумя периодами. Мы имели возможность наблюдать все это только что в связи с вопросом о противоречиях личных и материальных отношений, близких к оппозиции между двумя типами приматов: примата отношений зависимости между людьми и примата отношений между человеком и природой, то есть, в конечном итоге, между политикой и экономикой. То же самое верно и по отношению к другим статьям: от К еврейскому вопросу и Рукописей 1844 г. и до третьего тома Капитала, включая его очень объемистый шестой раздел, посвященный земельной ренте, не говоря уже о длинных рассуждениях на ту же тему в Теориях прибавочной стоимости. Первоначально проблема преемственности появляется в связи с вопросом о собственности на землю. Как мы знаем, Маркс провел последние годы своей жизни за работой, посвященной аграрным «докапиталистическим» формациям. Таким образом, материал представлен в изобилии, и я ограничусь здесь лишь напоминанием нескольких главных мыслей из ранних произведений, оставив в стороне темы собственности и земельной ренты в поздних работах (см. выше).

Для того чтобы в нескольких словах показать восприятие Марксом феодального общества, мы вернемся к Рукописям 1844 г. На двух страницах, где рассматриваются отношения людей по поводу земли во времена, предшествовавшие капиталистическому периоду, есть все: в плане политическом, «смешение власти сеньора и владения землей», «феодальная собственность на землю дает свое имя своему хозяину как королевство дает свое имя своему королю», «это узкий национальный тип», положение сеньора относительно тех, кто обрабатывает его владения, «есть поэтому непосредственно политическое». В плане личностном и аффективном: отношения представлены не только политическим компонентом, но также и «чувственным», здесь имеет место «видимость отношений более интимных, чем отношения материального богатства между владельцем и землей», «земля наделяется индивидуальными характеристиками ее господина», «она рассматривается как продолжение («неорганическое») тела своего господина» или, в крайнем случае, «как личность». Наконец, мы подошли к проблеме отсутствия четкой экономической мотивации: «(господин) не пытается получать максимально возможный доход со своего владения. Напротив, он потребляет то, что есть, и оставляет без внимания нужды крепостных и фермеров». В конце концов Маркс не может уступить желанию использовать для обозначения контраста народное выражение, которое украсит одно показательное примечание в тексте Капитала (I, гл. IV):

Противоположность между властью земельной собственности, покоящейся на отношениях личного подчинения и господства, и безличной властью денег хорошо схвачена в двух французских поговорках: «Nulle terre sans seigneur» - «L'argent n'a pas de maitre» [«Нет земли без господина». «Деньги не имеют хозяина».](Т. 3,. с. 157).

Однако в том же фрагменте Рукописей мы находим среди приведенных выше цитат выражения, характерные для совершенно другой тенденции. Маркс начинает свое рассуждение с таких слов: «Феодальная собственность уже включала владение землей как отчужденную власть над людьми. Крепостной был придатком земли». Речь идет не только о различении противоположных сторон предметов, одних - негативных, с этической точки зрения, других - позитивных. Личностные аспекты оказываются во многом «видимостью»:

Частная собственность начинается исключительно с (феодального) обладания землей, это ее основа, [и в конечном счете] существовала естественная необходимость вытеснения такой видимости; то есть необходимость того, чтобы собственность на землю, как корень частной собственности, полностью исчезла из движения частной собственности и превратилась в товар...

Перед нами редукция, утверждение того, что на деле преемственность (непрерывность) имеет булыпую значимость, чем прерывность. Такое утверждение отдает напыщенностью и торопливостью, и в этом его слабость. Да, Маркс отгораживается от «слезливой чувствительности» романтизма, но не разделяет ли он сам в глубине души чувств последнего? Создается впечатление, что он, как бы пожав плечами, подумал: одно господство ничем не лучше другого, все эти притягательные черты не более чем видимость, и мы это знаем потому, что владеем законами истории. В своей основе феодальная собственность на землю не была политической, но экономической, она была «корнем частной собственности», именно поэтому все напускное должно было исчезнуть. Однако, к несчастью, все это не так. «Частная собственность» в данном случае означает частную собственность в современном, буржуазном, капиталистическом смысле; мы не можем говорить о собственности на землю в духе, свойственном феодальным временам. На самом деле любой вопрос, связанный с собственностью или с рентой, оказывается очень важным как в политической экономии вообще, так и у самого Маркса в частности. Анализ этого предмета совершенно четко показывает, что в современный период собственность на землю превратилась в пережиточное, спорное явление, и уже Маркс отказывался признавать ее как таковую, потому что собственность на землю с большими трудностями была редуцирована до уровня особой формы «частной» собственности, то есть главным образом движимой собственности. Мы можем допустить, что к 1844 г. Маркс эту проблему еще не исследовал. В то же время он ясно заявлял, что собственность на землю оказалась поглощенной движением частной собственности. Это выражение содержит указание на неоднородность двух видов собственности и препятствует их отождествлению. Утверждение преемственности, сметающее или отклоняющее более тонкие воззрения Маркса, выглядит необоснованным.

Истиной является то, что «частная собственность» была отделена от, так называемой, феодальной «собственности» в результате революционного переворота, произошедшего в умах и действиях людей. Второй компонент Маркс детально описал в главе об экспроприации земли в Англии, в том разделе Капитала, который посвящен первоначальному накоплению.

Я не случайно заостряю внимание на этом пункте, дело в том, что он имеет исключительно большое значение для общей концепции истории у Маркса и вообще в марксизме. По понятным причинам прерывность в отношениях между добуржуазным и буржуазным обществом, занимающая заметное место у Маркса, оказывается скрытой, что в конечном итоге приводит к быстрой и легкой генерализации преимущественно буржуазных концептов истории.

Если это действительно так, если хронологически последний и самый понятный для нас из коренных исторических переломов оказался сглаженным у самого Маркса, то также может быть минимален интерес к тому, что сказано о той же самой теоретической перспективе, об «исторических формах общества», удаленных от нас на значительноое расстояние. Современные дискуссии о чемто, что так же расплывчато, как и «азиатский способ производства», на поверку оказываются всего лишь схоластическими диспутами, смысл которых сводится к тому, чтобы позволить Солнцу продолжить свой путь вокруг Земли. На таком уровне задача историков могла бы состоять скорее в том, чтобы добиться удовлетворительной формулировки для современной революции. То, что дискуссии ведутся на прежнем уровне, может вызывать законное удивление. И всетаки, я полагаю, мы должны признать этот факт, а именно сразу после того, как согласимся с тем, что перед нами проблема внешних событий и количественных изменений. Что касается изменений на идеологическом уровне, мы располагаем лишь разрозненными наблюдениями, незаконченными суждениями, родившимися под влиянием самых разных авторов, и не имеем главного - всеобъемлющего, комплексного и в достаточно ясно и четко выраженного образа. Может быть, последнее слово Маркса в этой области находится на тех страницах Набросков, где он вновь обращается к рассматриваемой проблеме. Изложение трудных вопросов у Маркса как всегда витиеват то. Главная задача Маркса обосновать замену одного вида зависимости другим, а именно личной зависимости на зависимость материальную, причем заметно полное отсутствие предпочтения в пользу одной или другой из двух форм или в пользу схожести или, наоборот, различия между ними. Маркс приближается здесь на предельно близкое в рамках общих своих установок, расстояние к научному, структурному сравнительному анализу двух идеологем.

Приведенные рассуждения заставляют задуматься о более близкой к нам системе переменных Талкотта Парсонса (19021979). Эта система составляет последнее и самое точное из серии социологических исследований названного изменения. Именно здесь, среди социологических построений, ее подлинное место, именно в социологическом контексте, как справедливо подметил Юрген Хабермас, следует оценивать ее значимость. Стремление Маркса провести анализ универсалий на уровне социального действия оправдано только в той мере, в какой мы получаем доступ к этим универсалиям путем изучения этого исторического изменения или путем другого эквивалентного анализа. В то же время такая универсалистская ориентация скрывает свою истинную природу и не позволяет автору увидеть реальный феномен, который, на очень абстрактном уровне, является свидетельством нашей предельно простой дифференциации - в духе Маркса - отношении с вещами и отношений между людьми. В данном месте воодушевляет констатация того факта, что автор только что процитированного высказывания вводит подобную дифференциацию с целью переформулировать некоторые марксистские или подобные марксистским проблемы (Habermas, там же, р. 62: «Труд и Взаимодействие», и др.).

Одним словом, как только мы отказываем в привилегиях нашей собственной идеологии, различные исторические периоды или различные общественные типы начинают казаться как бы оторванными друг от друга и неоднородными. Признать эту оторванность и неоднородность, а затем понять ее суть путем сравнительного анализа - так, чтобы не оставить в стороне известные примеры исторической преемственности, - такова научная задача, которую поставил перед нами Маркс, какой бы далекой она ни казалась от предмета его главной заботы.