5rik.ru

Генри Молленхауэр, как и Батлер, жил в одной из новых частей города, на Южной Брод-стрит, неподалеку от тоже нового и. красивого здания библиотеки. Дом у него был обширный и очень типичный для жилища новоиспеченного богача того времени— четырехэтажное здание, облицованное желтым кирпичом и белым камнем, без всякого определенного стиля, но все-таки довольно приятное для глаза. Широкие ступени вели на просторную веранду, посредине которой находилась тяжелая резная дверь, а по бокам ее — узкие окна, украшенные светлоголубыми, очень изящными жардиньерками. Во всех двадцати комнатах этого дома были великолепные паркетные полы и очень дорого стоившие в те времена деревянные панели В первом этаже помещалась зала, огромная гостиная и обшитая дубом столовая, размером не меньше тридцати квадратных футов; во втором — музыкальная комната, отданная в распоряжение трех, дочерей хозяина, мнивших себя музыкантшами, библиотека, кабинет самого Молленхауэра и будуар его жены с прилегающей к нему ванной комнатой и небольшим зимним садом.

Молленхауэр считался и сам считал себя очень важной персоной. В финансовых и политических делах он обладал исключительной проницательностью. Хотя он был немцем, вернее американцем немецкого происхождения,— внешность у него была типично американская и притом очень внушительная. Холодный и острый ум светился в его глазах. Роста он был высокого, сложения плотного. Его могучая грудь и широкие плечи прекрасно гармонировали с красивой головой, казавшейся, в зависимости от ракурса, то круглой, то удлиненной. Его выпуклый лоб тяжело нависал над живыми, пытливыми, колючими глазами. Нос, рот, подбородок, а также полные гладкие щеки — словом, все крупное, выразительное, правильное лицо Молленхауэра свидетельствовало о том, что этот человек знает, чего он хочет, и умеет поставить на своем, наперекор всем препятствиям. С Эдвардом Мэлия Батлером Молленхауэра связывала крепкая дружба,— насколько она возможна между двумя дельцами,— а Марка Симпсона он уважал приблизительно так, как один тигр уважает другого. Он умел ценить выдающиеся способности и всегда был готов играть честно, если честно велась игра. В противном случае его коварство не знало границ.

Молленхауэр не ждал ни Эдварда Батлера, ни его сына в воскресный вечер. Этот человек, владевший третьей частью всех богатств Филадельфии, сидел у себя в библиотеке, читал и слушал игру на рояле одной из своих дочерей. Жена и две другие дочери ушли в церковь. По натуре он был домосед. А так как воскресный вечер в мире политиков вообще считался удобным временем для всевозможных совещаний, то Молленхауэр предполагал, что кто-нибудь из его видных собратьев по республиканской партии может заглянуть к нему. Поэтому когда лакей—он же дворецкий—доложил о Батлере с сыном, он даже обрадовался.

— Кого я вижу!— приветствовал он Батлера, протягивая ему руку.— Очень, очень рад! И Оуэн с вами? Как дела, Оуэн? Чем прикажете потчевать вас, джентльмены, и что вы будете курить? Для начала надо выпить по рюмочке. Джон,— обратился он к слуге,— поищите-ка там чего-нибудь хорошенького!.. А я сидел и слушал, как играет Каролина. Но вы, очевидно, спугнули ее.

Он придвинул Батлеру кресло и указал Оуэну на место по другую сторону стола. Не прошло и минуты, как слуга вернулся с изящным серебряным подносом, в изобилии уставленном бутылками виски, старого вина и коробками с разными сортами сигар. Оуэн принадлежал к новому типу дельцов, воздерживавшихся и от вина и от курения. Отец его в очень умеренном количестве позволял себе и то и другое.

— Уютный у вас дом!— сказал Батлер, поначалу умалчивая о причине своего посещения.— Неудивительно, что вы и в воскресенье вечером никуда не выходите. Что новенького в городе?

— Ничего особенного, насколько мне известно,— спокойно отвечал Молленхауэр.— Все идет как по маслу. Но вы, кажется, чем-то обеспокоены?

— Да, немножко,— отвечал Батлер, осушая остатки приготовленного для него сода-бренди.— Тревожные известия. Вы еще не читали сегодня вечерних газет?

— Нет, не читал,— и Молленхауэр выпрямился в кресле,— А разве сегодня вышли вечерние газеты? Что же такое случилось?

— Ничего, если не считать пожара в Чикаго. И похоже, что завтра утром у нас на фондовой бирже начнется изрядная суматоха.

— Что вы говорите! А я еще ничего не слышал. Значит, вышли вечерние газеты?.. Так, так... Что же, большой там пожар?

— Говорят, весь город в огне,— вставил Оуэн, с интересом наблюдавший за выражением лица сидевшего перед ним политического деятеля.

— Да... Вот это новость! Надо послать за газетой. Джон!— крикнул он слугу, и когда тот появился, сказал:— Раздобудьте мне где-нибудь газету. Почему вы считаете, что это может отразиться на нас?— обратился он к Батлеру после ухода слуги.

— Видите ли, существует одно обстоятельство, о котором я ничего не знал до самой последней минуты. Наш милейший Стинер, возможно, не досчитается довольно большой суммы в своей кассе, если только дело не обернется лучше, чем кое-кто предполагает,— спокойно пояснил Батлер.— А такая история, как вы сами понимаете, едва ли произведет выгодное впечатление перед выборами,— добавил он, и его умные серые глаза впились в Молленхауэра, ответившего ему таким же пристальным взглядом.

—Откуда вы это узнали?—ледяным тоном осведомился Молленхауэр.— Неужели он намеренно произвел растрату? И сколько он взял, вам тоже известно?

— Довольно приличный куш,— по-прежнему спокойно отвечал Батлер.— Насколько я понял, около пятисот тысяч долларов. Пока это еще не растрата. Но как дело обернется в дальнейшем — неизвестно.

— Пятьсот тысяч!— в изумлении воскликнул Молленхауэр, невольно теряя обычное самообладание.— Не может быть! Когда же он начал брать деньги? И что он с ними делал?

— Он ссудил около пятисот тысяч молодому Каупервуду с Третьей улицы, тому самому, что проводил реализацию городского займа. На эти деньги они — в своих личных интересах — пускались в разные аферы, главным образом скупали акции городских железных дорог.

При упоминании о городских железных дорогах бесстрастное лицо Молленхауэра чуть-чуть дрогнуло.

— По мнению Каупервуда, этот пожар завтра вызовет биржевую панику, и он опасается, что ему не выйти из положения без солидной поддержки. Если же он обанкротится, то в городском казначействе окажется дефицит в пятьсот тысяч долларов, который уже нельзя будет восполнить. Стинера нет в городе, а Каупервуд явился ко мне с просьбой найти способ поддержать его. Надо сказать, что он в свое время выполнял для меня кое-какие поручения, и потому понадеялся, что я теперь приду ему на помощь, то есть склоню вас и сенатора воздействовать на крупные банки, чтобы таким образом поддержать завтра курс ценностей на бирже. Иначе Каупервуду грозит крах, и скандал, который, по его мнению, неизбежно разразится, может повредить нам на выборах. Мне кажется, что он тут не ведет никакой игры, а просто хлопочет о том, чтобы по возможности спасти себя и не подвести меня — или, вернее, нас.

Батлер умолк. Молленхауэр, коварный и скрытный, даже виду не подал, что встревожен этим неожиданным известием. Но так как он всегда был уверен, что у Стинера нет ни крупицы финансовых или организационных способностей, то его любопытство было изрядно возбуждено. Значит, его ставленник пользовался средствами казначейства тайком от него и теперь оказался перед угрозой судебного преследования! Каупервуда Молленхауэр знал лишь понаслышке, как человека, приглашенного в свое время для проведения операции с займом. На этой операции кое-что нажил и он, Молленхауэр. Ясно, что этот банкир околпачил Стинера, а на выданные ему деньги скупал акции городских железных дорог! Следовательно, у него и у Стинера должно быть немало этих бумаг,— обстоятельство, чрезвычайно заинтересовавшее Молленхауэра.

— Пятьсот тысяч долларов!— повторил он, когда Батлер закончил свой рассказ.— Н-да, довольно кругленькая сумма! Если бы Каупервуда могла спасти одна только поддержка рынка, мы, пожалуй, пошли бы ему навстречу, но в случае серьезной паники такой маневр не даст результата. Если этот молодой человек сильно стеснен в средствах, а на бирже начнется резкое падение ценностей, то для его спасения понадобится еще целый ряд дополнительных мероприятий. Мне это известно по опыту. Вы случайно не знаете, каков его пассив?

— Нет, не знаю,— отвечал Батлер.

—Денег, вы говорите, он у вас не просил?

—Он хочет, чтобы я не брал у него своих ста тысяч, пока не определится его положение.

— Что, Стинера и в самом деле нет в городе?— осведомился недоверчивый по природе Молленхауэр.

— Мне это сообщил Каупервуд. Мы можем послать кого-нибудь проверить.

Молленхауэр уже обдумывал, как бы поумнее выйти из положения. Поддержать курс ценностей — это, конечно, самое лучшее, если таким образом удастся спасти Каупервуда, а заодно с ним казначея и честь республиканской партии. Стинер окажется вынужденным возвратить в казну пятьсот тысяч долларов, для чего ему придется продать находящиеся в его владении акции, а тогда почему бы ему, Молленхауэру, не купить их? Но тут, видимо, нужно будет учесть и интересы Батлера. А что, спрашивается, он может потребовать?

Из дальнейшего разговора с Батлером Молленхауэр выяснил, что Каупервуд готов возместить пресловутые пятьсот тысяч долларов, если только ему удастся сколотить такую сумму. Насчет его паев в разных линиях конки у них пока разговора не было. Но какая могла быть уверенность в том, что Каупервуда удастся спасти таким способом и что у него, даже в этом случае, будет желание и возможность собрать пятьсот тысяч долларов и вернуть их Стинеру? Он сейчас нуждается в наличных, но кто даст их ему в момент, когда надвигается неминуемая паника? Какое обеспечение может он предложить? А с другой стороны, если хорошенько нажать, можно будет принудить их обоих — его и Стинера — отдать за бесценок свои железнодорожные акции. Если ему, Молленхауэру, удастся заполучить их, то какое ему, собственно, дело, победит его партия осенью на выборах или потерпит поражение; впрочем, он, как и Оуэн. считал, что поражения можно избежать. Вернее, можно, по примеру прежних лет, купить победу. Растрату Стинера — если из-за краха Каупервуда он окажется растратчиком — несомненно удастся скрыть до победы на выборах. Впрочем, мелькнула у него мысль, еще желательнее было бы припугнуть Стинера так, чтобы он отказал в дополнительной помощи Каупервуду, а затем произвести атаку на его акции городских железных дорог и тем самым на акции всех других держателей, не исключая Батлера и Симпсона. В Филадельфии эти линии со временем станут одним из главнейших источников обогащения. Но сейчас надо делать вид, что в первую очередь его заботит спасение партии на предстоящих выборах.

— Я, конечно, ничего не могу сказать за сенатора,— задумчиво начал Молленхауэр,— и не знаю, какова будет его точка зрения. Но я лично готов сделать все от меня зависящее, чтобы поддержать курс ценностей, если это принесет какую-нибудь пользу. Готов хотя бы уже потому, что банки и от меня могут потребовать погашения задолженности. Но сейчас нам надо прежде всего позаботиться об избежании огласки до конца выборов, если Каупервуд все-таки вылетит в трубу. Ведь у нас нет никакой уверенности, что наши усилия поддержать рынок увенчаются успехом.

— Никакой!— хмуро подтвердил Батлер.

Оуэну уже стало казаться, что гибель Каупервуда неизбежна. Но в это время у дверей позвонили. Горничная, заменившая посланного за газетой лакея, доложила о сенаторе Симпсоне.

— Вот и он, легок на помине!— воскликнул Молленхауэр.— Просите! Сейчас мы узнаем его мнение.

— Я думаю, что мне следует оставить вас одних,— обратился Оуэн к отцу.— Я пойду к мисс Каролине и попрошу ее спеть мне. Я буду ждать тебя, отец,—добавил он.

Молленхауэр подарил его одобрительной улыбкой, и Оуэн вышел, в дверях столкнувшись с сенатором Симпсоном.

Никогда еще в Пенсильвании, которая произвела на свет немало интересных личностей, не процветал более любопытный тип, чем сенатор Симпсон. В противоположность Батлеру и Молленхауэру, сейчас тепло приветствовавшим его, внешне он выглядел довольно невзрачно: невысокого роста — пять футов девять дюймов, тогда как рост Молленхауэра равнялся шести, а Батлера — пяти футам и одиннадцати дюймам, с постным лицом и круто срезанным подбородком — у двух других щеки были как налитые, а тяжелые челюсти выдавались вперед. Взгляд у него тоже был не столь открытый, как у Батлера, и не столь надменный, как у Молленхауэра. Зато в его глазах светился недюжинный ум. Это были странные, глубоко сидящие, бездонные глаза; они напоминали глаза кошки, высматривающей добычу из темного угла со всем лукавством кошачьей породы. Копна черных волос ниспадала на его красивый низкий белый лоб, а лицо отличалось синеватой бледностью. как у людей с плохим здоровьем. Несмотря на такую наружность, в этом человеке таилась своеобразная, упорная, незаурядная сила, с помощью которой он подчинял себе людей,— хитрость, научившая его распалять алчность обещаниями наживы и быть беспощадным в расправе с теми, кто осмеливался ему перечить. Симпсон был тихоня, как многие люди такого склада, хилый, с холодными, скользкими руками и вялой улыбкой, но глаза своей выразительностью искупали все недостатки его наружности.

— Добрый вечер, Марк, рад вас видеть,— приветствовал его Батлер.

— Здравствуйте, Эдвард,— послышался тихий ответ.

— Ну, дорогой мой сенатор, время не оставляет на вас никаких следов. Что вам налить?

— Нет, Генри, я ничего пить не буду,— отвечал Симпсон.— Я к вам заглянул на несколько минут, по пути домой. Моя жена здесь неподалеку, у Кэвеноу, и я должен еще заехать за ней.

— Вы даже не знаете, как кстати вы явились, сенатор,— начал Молленхауэр, усаживаясь после того, как сел гость.— Батлер только что рассказывал мне о небольшом затруднении политического характера, возникшем за то время, что мы с вами не виделись. Вы, наверно, слышали, что в Чикаго грандиозный пожар?

— Да, мне только что рассказал об этом Кэвеноу. По-видимому, дело очень серьезное. Завтра утром надо ожидать сильного падения ценностей.

— Я тоже так считаю,— вставил Молленхауэр.

— А вот и вечерняя газета,— воскликнул Батлер, увидев слугу, входящего с газетой в руках.

Молленхауэр взял ее и развернул так, чтобы все могли читать. Это был один из первых экстренных выпусков в Америке; заголовки, набранные огромными буквами, сообщали, что пожар в "озерном" городе, начавшийся еще вчера, с каждым часом распространяется все дальше.

— Ужасно,— произнес Симпсон.— Душа болит за Чикаго. У меня там много друзей. Будем надеяться, что на деле все окажется не так страшно, как об этом пишут.

Симпсон везде и при любых обстоятельствах выражался несколько высокопарно.

— То, о чем мне рассказывал Батлер,— продолжал Молленхауэр,—до некоторой степени связано с этим бедствием. Вам известно, что наши казначеи имеют обыкновение давать взаймы городские деньги из двух процентов годовых...

— Да, и что же?— спросил Симпсон.

— Так вот мистер Стинер, как выяснилось, довольно широко ссужал городскими средствами молодого Каупервуда с Третьей улицы,— того, что занимался реализацией нашего займа.

— Что вы говорите?— воскликнул Симпсон, изображая удивление.— И много он ему передал?

Сенатор, так же как и Батлер и Молленхауэр, сам немало наживался на безвозмездных ссудах из того же источника, которые под видом вкладов предоставлялись различным банкам.

— Стинер, видимо, ссудил ему около пятисот тысяч долларов, и если Каупервуд не устоит перед бурей, то у Стинера обнаружится нехватка этой суммы; как вы сами понимаете, такая история произведет весьма неблагоприятное впечатление на избирателей. Каупервуд должен сто тысяч мистеру Батлеру и сегодня приходил к нему для переговоров. Через мистера Батлера он просит нас помочь ему обернуться. В противном случае,— Молленхауэр сделал рукой многозначительный жест,— он банкрот.

Симпсон провел тонкой рукой по своим странно изогнутым губам и подбородку.

— Что же они сделали с полмиллионом долларов?— осведомился он.

— Эти ребята малость подрабатывали на стороне,— пошутил Батлер.— В числе прочего они. кажется, скупали акции городских железных дорог,—добавил он, закладывая большие пальцы за проймы жилета.

Молленхауэр и Симпсон вяло улыбнулись.

— Так, так,— произнес Молленхауэр.

Сенатор Симпсон молчал и только выражение его лица свидетельствовало о напряженной работе мысли. Он тоже думал о том, до чего бессмысленно обращаться с такой просьбой к группе политиков-дельцов, тем более перед лицом надвигающегося кризиса. Правда, мелькнуло у него, существует неплохой выход: он, Батлер и Молленхауэр объединяются и оказывают Каупервуду поддержку, в благодарность за что тот уступает им все свои акции городских железных дорог. В таком случае, пожалуй, можно будет и замолчать эту историю с казначейством; но, с другой стороны, какая существует гарантия, во-первых, в том, что Каупервуд согласится расстаться со своими акциями, и, во-вторых, что Батлер и Молленхауэр пойдут на эту сделку с ним, Симпсоном. Батлер, очевидно, пришел сюда замолвить словечко за Каупервуда. Что касается Молленхауэра, тот всегда втайне соперничал с ним. Хотя они и сотрудничали на политической арене, но финансовые цели у обоих были в корне различные. У них не было общих финансовых интересов, как, впрочем, не было их и у Батлера с Молленхауэром. Далее, Каупервуд совсем не так уж прост. И его вина в этом деле не идет ни в какое сравнение с виною Стинера: ведь заимодавец-то Стинер, а не Каупервуд. Стоило ли открывать своим коллегам то хитроумное решение вопроса, которое пришло ему в голову, спросил себя сенатор и тут же решил—нет, не стоит. Молленхауэр слишком коварен, чтобы можно было рассчитывать на его сотрудничество в таком деле. Шансы, правда, блестящие, но и риск немалый. Лучше действовать в одиночку. Сначала они потребуют от Стинера, чтобы он заставил Каупервуда вернуть пятьсот тысяч долларов. Если из этого ничего не выйдет, то Стинером, видимо, придется пожертвовать в интересах партии. Что же касается Каупервуда, то наличие такой точной информации о состоянии его дел дает полную возможность неплохо заработать на бирже при помощи подставных лиц. Те сперва распустят слухи о критическом положении, в которое попал Каупервуд, а затем предложат ему уступить свои акции — за бесценок, конечно. Нет, не 9 добрый час обратился Каупервуд к Батлеру.

— Вот что я вам скажу,— заговорил сенатор после продолжительного молчания.— Я, разумеется, очень сочувствую мистеру Каупервуду и далек от мысли упрекать его за скупку акций городских железных дорог, поскольку у него имелась к тому возможность; но я, право, не вижу, чем можно ему помочь, да еще в столь критический момент. Не знаю, как вы, джентльмены, но я сейчас не вправе таскать из огня каштаны для других, даже если бы мне этого и хотелось. Прежде всего мы должны решить, так ли уж велика грозящая партии опасность, чтобы нам стоило раскошеливаться.

Как только речь зашла о том, чтобы выложить наличные деньги, лицо Молленхауэра вытянулось.

— Я тоже, вероятно, не смогу оказать мистеру Каупервуду сколько-нибудь существенную поддержку,— со вздохом произнес он.

— Черт возьми!— воскликнул Батлер и со свойственным ему чувством юмора добавил:— Похоже, что мне придется забрать у него свои сто тысяч долларов! С этого я и начну завтрашний день.

На этот раз ни Симпсон, ни Молленхауэр ни снизошли д,аже до той бледной улыбки, которая раньше нет-нет и появлялась на их лицах. Они сохраняли непроницаемое и торжественное выражение.

— Что же касается денег» взятых из городского казначейства,— продолжал Симпсон, когда все несколько успокоились,— то это дело нам придется хорошенько обмозговать. Если мистер Каупервуд обанкротится и казначейство потеряет такую сумму, мы попадем в весьма затруднительное положение. А какими линиями городских железных дорог в первую очередь интересовался этот Каупервуд?— спросил он как бы между прочим.

—Право, не знаю,—отвечал Батлер, не находя нужным открывать то, что сообщил ему Оуэн по пути к Молленхауэру.

— Но если нам не удастся заставить Стинера возместить недостающую сумму раньше, чем обанкротится Каупервуд, то ведь впоследствии нам все равно не избежать больших неприятностей,— сказал Молленхауэр.— С другой стороны, если Каупервуд поймет, что мы ждем от него возмещения убытков, он, вероятно, немедленно закроет лавочку. Так что тут, собственно, ничего толкового и сделать нельзя. Кроме того, было бы нехорошо по отношению к нашему другу Эдварду, если бы мы что-нибудь предприняли до того, как он закончит свое дело с Каупервудом;

Он подозревал депозит Батлера у Каупервуда.

— Разумеется, разумеется,— дипломатично подтвердил Симпсон, обладавший острым политическим чутьем.

— Будьте спокойны, свои сто тысяч я завтра же выручу!— вставил Батлер.

— Если наши опасения оправдаются,— сказал Симпсон,— мне кажется, нам надо будет приложить все усилия, чтобы скрыть беду до конца выборов. Газеты можно заставить помолчать. Но я предложил бы еще,—добавил он, вспомнив об акциях городских железных дорог, так ловко скупленных Каупервудом,— предостеречь городского казначея, с тем, чтобы он, учитывая создавшееся положение, никого больше не авансировал. А то Каупервуд, чего доброго, потребует с него еще денег. Вашего слова, Генри, будет вполне достаточно, чтобы воздействовать на него.

—Хорошо, я с ним поговорю,—угрюмо отозвался Молленхауэр.

— А по-моему, пусть выкручиваются сами, как умеют,— неопределенно заметил Батлер, подумав о том, как просчитался Каупервуд, обратившись за помощью к сим достойным блюстителям общественного порядка.

Так рухнули надежды Каупервуда на то, что Батлер с присными поддержат его в эти трудные минуты.

Расставшись с Батлером, Каупервуд с обычной своей энергией стал разыскивать других лиц, которые могли бы оказать ему помощь. Он попросил м-с Стинер немедленно сообщить ему, как только придет какая-нибудь весть от ее мужа. Разыскав Уолтера Ли из банкирского дома "Дрексель и Ко", Эвери Стоуна из фирмы "Джей Кук и К°" и президента Джирардского национального банка Дэвисона, Каупервуд хотел узнать их точку зрения на все происходящее, а также переговорить с Дэвисоном насчет займа под все свое движимое и недвижимое имущество.

— Я ничего не могу сказать вам, Фрэик,— упорно повторял Уолтер Ли,— я не знаю, как завтра развернутся события. Очень хорошо, что вы приводите свои дела в порядок. Это необходимо. Я готов во всем пойти вам навстречу. Но если шефы решат, что нельзя не потребовать погашения ссуд известной категории, мы будем вынуждены повиноваться — ничего не поделаешь. Я приложу все усилия к тому, чтобы по возможности разрядить атмосферу. Но если Чикаго и правда стерт с лица земли, страховые компании.— часть их во всяком случае,—вылетят в трубу, а тогда... только держись! Я полагаю, что вы сами потребуете от своих дебиторов погашения задолженности?

— Только в случае крайней необходимости.

— Ну что ж, точно так же смотрят на это и у нас!

Они обменялись рукопожатиями. Эти двое симпатизировали друг другу. Ли был светский человек, обладавший врожденным изяществом манер, что не мешало ему иметь подлинно здравый смысл и богатый житейский опыт.

—Вот что я вам скажу, Фрэнк,—добавил он на прощанье.— Я уже давно думал, что вы несколько зарвались с городскими железными дорогами. Если вы сумеете удержать акции, это. конечно, будет очень здорово, но в такую тяжелую минуту, как сейчас, на них можно сильно обжечься. Вы привыкли чересчур уж быстро "делать деньги" на этих бумагах да еще на облигациях городского займа.

Он посмотрел своему старому приятелю прямо в глаза, и оба улыбнулись.

Примерно тот же разговор повторился и со Стоуном, и с Дэвисоном, и со всеми другими. К приходу Каупервуда слухи о надвигающейся катастрофе уже дошли до них. Ни один человек не мог с уверенностью сказать, что принесет с собою завтрашний день. Но хорошего он обещал мало.

Каупервуд решил снова заехать к Батлеру, ибо был убежден, что свидание последнего с Молленхауэром и Симпсоном уже состоялось. Батлер, как раз обдумывавший, что сказать Каупервуду, встретил его довольно любезно.

— А, вы уже вернулись!— сказал он, увидев Фрэнка.

— Да, мистер Батлер.

— Видите ли, я не уверен, что мои намерения увенчались успехом. Боюсь, что. ничего не выйдет,-— осторожно начал он.— Вы мне задали трудную задачу. Молленхауэр, по-видимому, намерен поддержать рынок ради собственной выгоды, и я думаю, что он так и сделает. У Симпсона тоже есть свои интересы, которые он будет отстаивать. Ну, и я, конечно, буду покупать для себя.

Он замолчал, видимо для того, чтобы собраться с мыслями.

— Мне пока что не удалось уговорить их устроить совещание с кем-либо их крупных капиталистов,— продолжал он, тщательно подбирая слова.— Они хотят выждать и посмотреть, как сложатся обстоятельства завтра утром. Но все же, на вашем месте, я бы еще не унывал. Если дело обернется очень плохо, они, возможно, еще изменят свое решение. Мне пришлось рассказать им относительно Стинера. История скверная, но они надеются, что вам удастся вывернуться, и тогда вы все уладите. Я тоже на это надеюсь. Что же касается моего вклада у вас — ну что ж, утро вечера мудренее. Если я смогу обойтись, я его брать не буду. Но об этом мы лучше поговорим завтра. Кстати, на вашем месте я не пытался бы получить у Стинера еще денег. Все это и так уже имеет достаточно неприглядный вид.

Каупервуду сразу стало ясно, что от этих людей ему нечего ждать помощи. Единственное, что взволновало его,— это упоминание о Стинере. Неужели они уже снеслись с ним, предостерегли его? В таком случае его визит к Батлеру был неудачным ходом; но, с другой стороны, если завтра его ждет банкротство, то как он мог поступить иначе? По крайней мере эти господа знают, в каком он положении. Когда его окончательно загонят в угол, он снова обратится к Батлеру— и тогда уже их воля помочь ему или нет! Если они ему откажут и он вылетит в трубу, а республиканская партия потерпит поражение на выборах, им некого будет винить, кроме самих себя. Теперь важно опередить их и первым повидать Стинера; надо надеяться, что у него хватит ума не подвести себя под удар.

—Сейчас мое положение выглядит довольно мрачно, мистер Батлер,— просто сказал он,— но я думаю, что мне все же удастся вывернуться. Во всяком случае я не теряю надежды. Очень сожалею, что потревожил вас. Мне бы хотелось, конечно, чтобы вы. джентльмены, нашли нужным и возможным помочь мне, но на нет и суда нет. Я сам могу еще принять кое-какие меры. Кроме того, я надеюсь, что вы оставите у меня ваш вклад, пока это будет для вас возможно.

Он быстро вышел, и Батлер задумался. "Умница этот молодой человек,— мысленно произнес он.— Очень жаль его. Но не исключено, что он сумеет выкрутиться".

Каупервуд поспешил домой; отец еще не ложился и сидел, погруженный в мрачное раздумье. Разговор, происшедший между ними, был проникнут глубокой сердечностью: отец и сын понимали друг друга с полуслова. Фрэнк любил отца. Он сочувствовал его неутомимому стремлению выбраться из низов и ни на минуту не забывал, что мальчиком видел от него только ласку и внимание. Кредит, полученный им в Третьем национальном банке под обеспечение не очень-то ценных акций линии Юнион-стрит, ему, по всей вероятности, удастся погасить, если только на бирже не произойдет катастрофического падения курсов. Эту ссуду он должен возвратить во что бы то ни стало. Но как быть с отцовскими вложениями в городские железные дороги, увеличивавшимися по мере роста его собственных и достигшими в общей сложности двухсот тысяч долларов,— как спасти эти деньги? Акции были давно заложены, а полученные под них кредиты использованы для других целей. Необходимо внести дополнительное обеспечение в банки, где получены эти ссуды. Ссуды, ссуды и ссуды и ни конца, ни края заботам! Если бы только заставить Стинера депонировать у него еще тысяч двести или триста! Но перед лицом возможных финансовых затруднений это уже граничило бы с преступлением. Теперь все зависело от завтрашнего дня.

Настал серый и пасмурный понедельник 9 октября Каупервуд встал с первыми проблесками света, побрился, оделся и через серо-зеленую галерею прошел к отцу. Старик не спал всю ночь и теперь был уже на ногах. Его седые брови и волосы растрепались, и бакенбарды сегодня отнюдь не выглядели благообразными. Глаза старого джентльмена смотрели устало, лицо его посерело. Каупервуд сразу заметил, как сильно он встревожен. Отец поднял глаза от маленького изящного письменного стола "бупь", где-то раздобытого для него Элсуортом, сидя за которым он методически сверял сейчас свой актив и пассив. Каупервуда передернуло. Он всегда страдал, видя отца встревоженным, а сейчас был бессилен помочь ему. Когда они вместе строили эти новые дома, он был убежден, что дни забот и тревоги навсегда миновали для старика.

— Подсчитываешь?— привычно шутливым тоном спросил он, стараясь по мере сил подбодрить отца.

— Просматриваю свои ресурсы, чтобы знать, с чем я буду иметь дело, если...— он искоса посмотрел на сына, и Фрэнк улыбнулся.

— Не надо волноваться, отец! Я уже говорил тебе: я все устроил так, что Батлер и его компания будут вынуждены поддержать рынок. Я попросил Риверса, Таргула и Гарри Элтинджа помочь мне сбыть на бирже мои бумаги,—это ведь лучшие маклеры. Они будут действовать очень осторожно. Я не мог поручить этого Эду или Джо, так как тогда все сразу поняли бы, что со мной происходит. А эти ребята создадут впечатление, будто они громят курс ценностей, но в то же время не станут громить его слишком сильно. Мне нужно выбросить на биржу столько акций, чтобы, продав их на десять пунктов ниже курса, реализовать пятьсот тысяч долларов. Возможно, что бумаги ниже и не упадут. Сейчас трудно что-нибудь предугадать. Не. может же падение длиться без конца! Если бы мне только узнать, что будут делать крупные страховые общества! Утренней газеты еще не приносили?

Каупервуд хотел позвонить, но подумал, что слуги вряд ли уже встали. Он сам пошел в переднюю. В ящике лежали "Пресса" и "Паблик леджер", еще влажные от типографской краски. Бросив беглый взгляд на первые страницы, он сразу изменился в лице. В "Прессе" был помещен большой, на всю полосу, черный план Чикаго, имевший устрашающе мрачный вид: черной краской на нем была отмечена горевшая часть города. Никогда еще ему не приходилось видеть такого исчерпывающе ясного плана Чикаго, Бело пространство на плане — озеро Мичиган, а вот река Чикаго, разделяющая город на три почти равные части — северную, западную и южную. Каупервуду вдруг бросилось в глаза, что город распланирован несколько необычно и чем-то напоминает Филадельфию. Торговая его часть, площадью в две или три квадратных мили, была расположена на стыке трех частей города, к югу от основного русла реки, там, где после слияния юго-западного и северо-западного рукавов, она впадала в озеро. Это был большой район в центре города, но, судя по карте, он весь выгорел. "Чикаго — сплошное пожарище!"— гласил огромный жирный заголовок во всю ширину листа. Затем следовали подробности — страдания тех, кто остался без крова, число погибших в огне, число людей, потерявших все свое состояние. Далее обсуждался вопрос о том, как отразится пожар на Восточных штатах. Высказывались мнения, что страховые общества и промышленники, возможно, окажутся не в силах выдержать такие огромные убытки.

— Проклятие!— мрачно прошептал Каупервуд.— Черт меня дернул впутаться в эти биржевые дела.

Он вернулся в гостиную и углубился в чтение газет.

Затем, несмотря на ранний час, поехал вместе с отцом в контору. Там его уже ждала почта—больше десятка писем с предложением аннулировать те или иные сделки или же продать бумаги. Пока он стоя просматривал корреспонденцию, мальчик-рассыльный принес ему еще три письма. Одно из них было от Стинера, сообщавшего, что он будет в городе к двенадцати часам — раньше ему никак не удастся. Каупервуд одновременно почувствовал и страх и облегчение. Ему потребуются крупные суммы для погашения ряда задолженностей еще до трех часов. Сейчас дорога каждая минута. Необходимо перехватить Стинера на вокзале и переговорить с ним, прежде чем это сделает кто-нибудь другой. Да, день предстоял тяжелый, трудный и напряженный.

К прибытию Каупервуда Третья улица уже кишела банкирами и биржевиками, которых привела сюда крайняя острота минуты. Все куда-то спешили, в воздухе чувствовалась та наэлектризованность, которая отличает сборище сотни встревоженных людей от сборища сотни спокойных. На бирже атмосфера тоже была лихорадочная. Одновременно с ударом гонга зал заполнился невообразимым шумом. Еще не отзвучал его протяжный, металлический гул, как двести человек, составлявших местную биржевую организацию, издавая какие-то нечленораздельные звуки, ринулись — кто сбывать ценности, кто, напротив, перехватывать выгодные в данный момент предложения. Интересы присутствующих были так разнообразны, что посторонний наблюдатель не мог бы разобраться, что же сейчас выгоднее — продавать или покупать.

Риверс и Таргул получили указание оставаться в самой гуще, а братья Каупервуды — Джозеф и Эдвард — сновать вокруг в поисках случая продать акции по более или менее сносной цене. "Медведи" упорно сбивали курс, так что все зависело от того, постараются ли агенты Молленхауэра, Симпеона и Батлера, а также другие биржевики поддержать курс акций городских железных дорог, и сохранят ли эти бумаги какую-нибудь ценность. Накануне, расставаясь с Каупервудом, Батлер сказал, что они сделают все от них зависящее. Они будут скупать акции до последней возможности. Обещать неограниченную поддержку рынка он, конечно, не мог, так же как не мог поручиться за Молленхауэра и Симпсона. Да он и не знал, в каком состоянии их дела.

Когда возбуждение достигло наивысшего предела, вошел Каупервуд. Он еще в дверях стал искать глазами Риверса, но в эту минуту снова прозвучал гонг, и сделки прекратились. Вся толпа мгновенно повернулась к балкончику, с которого секретарь биржи делал свои сообщения. И в самом деле, этот маленький смуглый человечек лет тридцати восьми, тщедушное сложение и бледное, типично чиновничье лицо которого свидетельствовали о методическом, чуждом дерзновенных взлетов уме, уже стоял на своем месте, а позади него зияла открытая дверь. В правой руке у него белел листок бумаги.

— Американское общество страхования от огня в Бостоне объявляет о своей несостоятельности.

Снова ударил гонг. И в тот же миг снова разразилась буря, еще более неистовая, чем раньше. Если в это сумрачное утро по прошествии какого-нибудь часа с момента открытия биржи уже лопнула одна страховая компания, то что же сулят ближайшие четыре-пять часов или последующие дни? Это значило, что чикагские погорельцы уже не смогут восстановить свои предприятия. Это значило, что банки уже потребовали или сейчас потребуют погашения всех ссуд, связанных с обанкротившейся компанией. Выкрики перепуганных "быков", все дешевле предлагавших пакеты по тысяче и по пять тысяч штук акций железнодорожных компаний — Северной Тихоокеанской, Иллинойс-Сентрал, Рединг, Лейк-Шор и Уобеш, а также акций городских железных дорог и облигаций реализованного Каупервудом займа, надрывали сердце всех, кто был причастен к этим предприятиям. Каупервуд, воспользовавшись минутой затишья, подошел к Артуру Риверсу; но тот тоже ничего не мог сказать ему.

— По-моему, агенты Молленхауэра и Симпсона не слишком ретиво поддерживают цены!— озабоченно произнес Каупервуд.

— Они получили извещение из Нью-Йорка,— хмуро отозвался Риверс.— Тут уж нечего и стараться. Насколько я понял, там вот-вот лопнут еще три страховые компании. Об этом могут объявить в любую минуту.

Они ненадолго вышли из этого кромешного ада, чтобы обсудить дальнейшие мероприятия. По соглашению со Стинером Каупервуд был уполномочен скупать облигации городского займа на сумму до ста тысяч долларов, независимо от биржевой игры с этими облигациями, на которой они оба тоже немало зарабатывали. Но это только в случае необходимости поддержать падающий курс. Сейчас Каупервуд решил купить облигаций на шестьдесят тысяч долларов и подкрепить ими полученные в других местах ссуды. Стинер немедленно возместит ему эту сумму снова даст наличные деньги. Так или иначе, эта комбинация поможет ему или по крайней мере даст возможность поддержать на какой-то срок другие ценности и реализовать их еще до катастрофического падения курса. О, если бы у него были средства для того, чтобы играть сейчас на понижение! Если бы такая игра не грозила ему немедлен ным крахом! И характерно: даже в столь опасную минуту от Каупервуда не укрылось, что те обстоятельства, которые при нынешнем его стесненном положении грозили ему банкротст вом, в другое время принесли бы ему хорошую прибыль. Но сейчас он не мог ими воспользоваться. Нельзя стоять одно временно и на той и на другой стороне. Либо ты "медведь", либо ты "бык"— и необходимость заставила его быть "быком". Странный оборот событий, "но ничего не поделаешь! Вся его изворотливость была сейчас бесполезна. Он совсем уже со брался уйти, чтобы повидать одного банкира, у которого надеялся получить денег под залог своего дома, когда снова зазвучал гонг. И снова прекратились сделки. Артур Риверс со своего места возле стойки, где шла продажа ценных бумаг штата и облигаций городского займа — к скупке последних он только что приступил,— выразительно посмотрел на Каупервуда. В ту же минуту к нему подбежал Ньютон Таргул.

— Все против вас!— воскликнул он.— Не стоит и пытаться продавать при такой конъюнктуре. Бесполезное занятие! Они вышибают у вас почву из-под ног. Напряжение уже дошло до предела. Через несколько дней наступит перелом. Может быть, вы сумеете придержаться? Ну, готовьтесь к новой неприятности.

Он глазами указал на балкончик, где уже опять появился секретарь биржевого комитета.

— Восточное и Западное общества страхования от огня в Нью-Йорке объявляют о своей несостоятельности!

Гул прокатился по залу, нечто вроде протяжного "о-о-о!".

Секретарь постучал молотком, призывая к порядку.

— Общество страхования от огня "Ири" в Рочестере объявляет о своей несостоятельности!

Снова —"о-о-о!".

И опять стук молотка.

— Американская кредитная компания в Нью-Йорке прекратила платежи!

— О-о-о!

Гроза бушевала.

— Ну, что вы скажете?— спрашивал Таргул.— Разве можно устоять против такого шторма? Вы не могли бы прекратить продажу и придержаться несколько дней? Может быть, вам лучше играть на понижение?

— Сейчас следовало бы закрыть биржу,— буркнул Кау первуд.— Это был бы превосходный выход из положения. Иначе делу не поможешь.

Он торопливо подошел к группе биржевиков, очутившихся в одинаковом с ним положении; может быть, они своим влиянием посодействуют осуществлению его идеи. Это было бы жестоким ходом в отношении тех, для кого данная конъюнктура была благоприятна и кто пожинал сейчас богатый урожай. Но что ему до них! Бизнес есть бизнес. Распродавать свои бумаги по разорительно низким ценам было бессмысленно, и он отдал своим агентам распоряжение временно прекратить продажу. Если банкиры не пожелают оказать ему из ряда вон выходящую услугу, если фондовая биржа не будет закрыта, если не удастся убедить Стинера немедленно открыть, ему кредит еще на триста тысяч долларов, он разорен. Не теряя ни минуты, он отправился повидать нескольких банкиров и биржевиков, конторы которых находились на той же Третьей, улице, и предложил им потребовать закрытия биржи. А за несколько минут до двенадцати помчался на вокзал встречать Стинера, но, к величайшему своему огорчению, не встретил. Возможно, что Стинер не поспел на этот поезд. Но Каупервуд почуял какой-то подвох и решил поехать сначала в ратушу, а затем к Стинеру на дом. Может быть, тот вернулся, но старается избежать встречи с ним?

Не найдя Стинера в ратуше, Каупервуд велел везти себя к нему домой. И даже не удивился, столкнувшись с ним у подъезда. Стинер был бледен и явно расстроен. При виде Каупервуда он побледнел еще больше.

— А! Здравствуйте, Фрэнк!— растерянно приветствовал его казначей.— Откуда вы?

— Что случилось, Джордж?—в свою очередь спросил Каупервуд.— Я рассчитывал встретить вас на вокзале Брод-стрит.

— Да, я сначала думал сойти там,— отвечал Стинер (физиономия у него при этом была дурацкая),— но потом сошел в Вест-Филадельфии, чтобы успеть забежать домой переодеться. Мне предстоит сегодня множество дел. Я собирался зайти к вам.

После срочной телеграммы Каупервуда такое заявление звучало довольно глупо, но молодой банкир пропустил его мимо ушей.

— Садитесь в мой экипаж, Джордж!— пригласил он Стинера.— Нам нужно серьезно поговорить. Я вам телеграфировал, что на бирже возможна паника. Так оно и случилось. Нам нельзя терять ни минуты. Акции катастрофически упали, и банки уже требуют погашения большинства моих ссуд. Я должен знать, дадите ли вы мне взаймы на несколько дней триста пятьдесят тысяч долларов из четырех или пяти процентов годовых. Я вам верну все до единого цента. Деньги мне нужны дозарезу. Без них я вылетаю в трубу. Вы понимаете, что это значит, Джордж? Весь мой актив до последнего доллара будет "заморожен", а заодно и ваши вложения в уродские железные дороги. Я не смогу отдать их вам для реализации, и вся эта история со ссудами из городского казначейства предстанет в весьма неприглядном свете. Вам нечем будет покрыть дефицит в кассе, а чем это пахнет, вы, я думаю, сами понимаете. Мы с вами влипли одинаково. Я хочу, чтобы вы смогли выйти сухим из воды, но не в состоянии сделать это без вашей помощи. Вчера я вынужден был обратиться к Батлеру относительно его депозита, и я прилагаю все усилия, чтобы раздобыть деньги еще из других источников, Но боюсь, что я не выкарабкаюсь, если вы откажете мне в содействии.

Каупервуд замолчал. Он стремился как можно яснее обрисовать Стинеру всю картину, прежде чем тот успеет ответить отказом,— пусть знает, что и его положение не лучше.

На деле же случилось именно то, что, со свойственной ему проницательностью, заподозрил Каупервуд. Стинера успели "перехватить". Накануне вечером, как только Батлер и Симпсон ушли, Молленхауэр вызвал своего секретаря Эбнера Сэнгетека - весьма расторопного молодого человека — и поручил ему выяснить местонахождение Стинера. Сэнгстек отправил подробную телеграмму Стробику, уехавшему на охоту вместе со Стинером, настойчиво рекомендуя ему предостеречь последнего против Каупервуда. Растрата в казначействе обнаружена. Он, Сэнгстек, встретит Стробика и Стинера в Вильмингтоне (чтобы опередить Каупервуда) и сообщит подробно- сти. Под страхом судебной ответственности Стинер должен прекратить свои ссуды Каупервуду. Прежде чем встречаться с кем бы то ни было, Стинеру рекомендуется повидать Молленхауэра. Получив ответную телеграмму от Стробика, извещавшего, что они рассчитывают прибыть завтра в полдень, Сэнгстек поехал встречать их в Вильмингтон. Вот почему Стинер не попал прямо с вокзала в деловой квартал, а сошел в Вест-Филадельфии под предлогом, что ему нужно заехать домой и переодеться, на деле же, чтобы повидать Молленхауэра до свидания с Каупервудом. Он был смертельно напуган и хотел выиграть время.

— Нет, не могу, Фрэнк,—взмолился он.— Я и без того здорово увяз с этим делом. Секретарь Молленхауэра приезжал встречать нас в Вильмингтон именно затем, чтобы предостеречь меня от этого шага. Стробик держится того же мнения. Они знают, сколько у меня роздано денег. Либо вы сами, либо кто-то другой сообщил им об этом. Я не могу идти против Молленхауэра. Всем, что у меня есть, я обязан ему. Это он устроил мне место казначея.

— Выслушайте меня, Джордж! Как бы вы сейчас ни поступили, не позволяйте сбивать себя с толку разговорами о долге перед партией. Вы в очень опасном положении, и я тоже. Если вы сейчас вместе со мной не примете мер к своему спасению, никто вас не спасет — ни теперь, ни после! Не говоря уже о том, что "после" будет поздно. Я убедился в этом вчера вечером, когда просил Батлера помочь нам обоим. Они уже знают о нашей заинтересован нести в городских железных дорогах и любыми способами хотят нас выпотрошить — в том-то вся и беда! Вопрос сейчас стоит так: кто кого? И нам остается либо спасать себя и обороняться, либо вместе пойти ко дну—вот все, что я хотел сказать вам. Молленхауэра ваша судьба трогает так же мало, как судьба вот этого фонаря. Его беспокоят не деньги, которые вы мне дали, а то. кто на них заработает и сколько. Неужели вам непонятное они узнали, что мы с вами прибираем к рукам городские железные дороги, и это им не по нутру. Как только они вырвут их у нас. мы сразу перестанем для них существовать, запомните это раз и навсегда! Если наши вложения пойдут прахом, вы конченый человек и я тоже; никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь нам, даже из соображений политических. Я хочу, чтобы вы до конца уразумели эту печальную истину, Джордж. И прежде чем вы скажете мне "нет", потому что этого требует от вас Молленхауэр, вы должны хорошенько продумать мои слова.

Он в упор смотрел на Стинера, пытаясь силой своего духа заставить казначея согласиться на тот единственный шаг, который мог спасти его, Каупервуда, хотя бы Стинеру в конечном итоге от этого было мало проку. Интересно отметить, что Стинер сейчас вовсе не интересовал его. Он. был для него просто пешкой, которой двигал по своему усмотрению всякий, кому она попадала в руки. И наперекор Молленхауэру, Симпсону и Батлеру Каупервуд старался удержать эту пешку. Он впился взглядом в Стинера, как змея в птицу, стараясь подчинить его своей воле и пробудить в этом полумертвом от страха человеке хотя бы инстинкт самосохранения.

Но Стинер растерялся и на него уже ничто не производило впечатления. Лицо у него сделалось какого-то серовато-синего цвета, веки опухли, глаза ввалились, руки и губы стали влажными. Боже, в какую он попал историю!

— Все это так, Фрэнк!— с отчаянием в голосе воскликнул казначей.— Я знаю, что вы правы. Но вдумайтесь, в каком я окажусь положении, если дам вам эти деньги. Ведь они меня живьем съедят. Поставьте себя на мое место. Ах, если бы вы не обращались к Батлеру! Вам нужно было сперва переговорить со мной!

— Как же я мог говорить с вами, Джордж, когда вы где-то там стреляли уток! Я во все концы рассылал телеграммы, пытаясь связаться с вами! Что мне оставалось делать? Я обязан был действовать. Кроме того, я полагал, что Батлер относится ко мне дружелюбнее, чем это оказалось на деле. Сейчас не время корить меня за то, что я обратился к Батлеру; надо выходить из положения. Мы оба попали в неприятную историю, Речь идет о том, выплывем мы или пойдем ко дну. Мы, а никто другой, понимаете вы это? Батлер не смог или не захотел сделать то, о чем я его просил: уговорить Молленхауэра и Симпсона поддержать курс ценностей. Они сейчас делают как раз обратное. Но они ведут свою игру, и она сводится к тому, чтобы выпотрошить нас. Неужели вы этого не понимаете? Чтобы отнять у нас все, что мы накопили. Нам надо спасать себя самим, Джордж, вот для чего я приехал к вам. Если вы не дадите мне трехсот пятидесяти тысяч долларов,— или хотя бы трехсот,— мы оба конченые люди; И вам, Джордж, придется хуже, чем мне, потому что юридически я не несу никакой ответственности! Но дело не в этом. Я хочу спасти и себя и вас, я знаю средство, которое на всю жизнь избавит нас от денежных затруднений, что бы они там ни говорили, что бы против нас ни злоумышляли; и в вашей власти воспользоваться им к нашей обоюдной выгоде. Неужели вы сами не понимаете? Я хочу спасти свое дело, а тогда будут спасены и ваше имя, и ваши деньги.

Каупервуд кончил в надежде, что ему удалось, наконец, убедить Стинера, но тот по-прежнему колебался.

— Что же я могу поделать, Фрэнк?— слабым и жалобным голосом возразил он,— Я не могу идти против Молленхауэра. Если я сделаю то, о чем вы просите, они отдадут меня под суд. С них станется. Нет, я не могу, Фрэнк! Я недостаточно силен. Если бы они ничего не знали, если бы вы не сообщили им, тогда—может быть, тогда—другое дело, но сейчас!..

Он покачал головой, его серые глаза выражали беспредельное отчаяние.

— Джордж,— снова начал Каупервуд, понимая, что если ему и удастся чего-нибудь добиться, то только при помощи самых неоспоримых доводов,— не будем больше говорить о том, что я сделал. Я сделал то, что было необходимо. Вы же утратили всякое самообладание и готовы совершить непоправимую ошибку. Я не хочу допустить вас до этого. Я поместил в ваших интересах пятьсот тысяч долларов городских денег—частично, правда, и в своих, но больше все-таки в ваших...

Это заявление не слишком соответствовало истине.

—...и вот в такую минуту вы колеблетесь, не знаете, защищать вам свои интересы или нет. Я отказываюсь понимать вас! Ведь это кризис, Джордж! Акции летят ко всем чертям, не нам одним грозит разорение. На бирже паника, паника, вызванная пожаром, и тому, кто ничего не предпринимает для своей защиты, конечно, не сносить головы. Вы говорите, что обязаны местом казначея Молленхауэру и боитесь, как бы он не расправился с вами? Вдумайтесь хорошенько в свое и мое положение, и вы поймете, что он ничего не может вам сделать, покуда я не банкрот. Но если я объявлю себя банкротом, что будет с вами? Кто вас тогда спасет от суда? Уж не воображаете ли вы, что Молленхауэр прибежит и внесет за вас в казначейство полмиллиона долларов? Этого вам не дождаться. Если Молленхауэр и другие считаются с вашими интересами, то почему они не поддерживают меня сегодня на бирже? Я-то знаю почему. Они зарятся на наши акции городских железных дорог, а на то, что вас потом упрячут в тюрьму, им наплевать. Будьте благоразумны и послушайтесь меня. Я бережно относился к вашим интересам, вы этого не можете отрицать. Благодаря мне вы загребали деньги, и немалые! Одумайтесь, Джордж, поезжайте к себе в казначейство и прежде чем что-либо предпринять, выпишите мне чек на триста тысяч долларов. Не встречайтесь и не разговаривайте ни с одним человеком, пока это не будет сделано. Что за овцу, что за ягненка — ответ один. Никто не может вам запретить выдать мне этот чек. Вы — городской казначей. Как только деньги будут у меня в руках, я выпутаюсь из этой передряги и через неделю, самое большее через две, верну вам все сполна— к тому времени паника, без сомнения, уляжется. Когда эти деньги будут возвращены в казначейство, мы договоримся и относительно тех пятисот тысяч. Через три месяца, а может быть и раньше, я устрою так, что вы сможете покрыть дефицит, Да что говорить, я и через две недели смогу это сделать, дайте мне только снова встать на ноги! Время — вот все, что мне нужно. Вы не потеряете своих вложений, а если вы вернете деньги, никто не станет чинить вам неприятностей. Они ни за что не пойдут на скандал. Ну, так как же вы намерены поступить, Джордж? Молленхауэр не может помешать вам выписать мне чек, так же как я не могу принудить вас к этому. Ваша судьба в ваших собственных руках. Говорите же, как вы намерены поступить?

Стинер стоял перед ним, продолжая раздумывать и колебаться, хотя он и находился на краю гибели. Он боялся действовать. Боялся Молленхауэра, боялся Каупервуда, боялся жизни и самого себя Мысль о панике, о грозившей ему катастрофе в его представлении связывалась не столько с его имущественным положением, сколько с его положением в обществе и в политическом мире. Мало есть людей, понимающих, что такое финансовое могущество. Мало кто чувствует, что значит держать в своих руках власть над богатством других, владеть тем, что является источником социальной энергии и средством естественного обмена. Но те, кто уразумел это, жаждут богатства уже не ради него самого. Обычно люди смотрят на деньги как на средство обеспечить себе известные жизненные удобства, но для финансиста деньги — это средство контроля над распределением благ, средство к достижению почета, могущества, власти. Именно так, в отличие от Стинера, относился к деньгам Каупервуд. Стинер, всегда предоставлявший Каупервуду действовать за него, теперь, когда Каупервуд ясно и четко обрисовал ему единственный возможный выход из положения, трусил как никогда. Его способность рассуждать помрачилась от страха перед вероятной яростью и местью Молленхауэра, возможным банкротством Каупервуда и собственной неспособностью мужественно встретить кризис. Врожденный финансовый талант Каупервуда и собственной неспособностью мужественно встретить кризис. Врожденный финансовый талант Каупервуда сейчас уже не внушал ему доверия. Очень уж молод этот банкир и недостаточно опытен. Молленхауэр старше и богаче. Симпсон и Батлер тоже. Эти люди с их капиталами олицетворяли собою необоримую мощь. И кроме того, разве сам Каупервуд не признался ему, Стинеру, что он в опасности, что его загнали в тупик? Никакое признание не могло бы больше напугать Стинера, но Каупервуд вынужден был сделать его, ибо у Стинера не хватало мужества взглянуть опасности прямо в лицо.

Поэтому и в экипаже, везшем их в казначейство. Стинер продолжал сидеть бледный, пришибленный, не в силах собраться с мыслями, не в силах быстро, отчетливо, ясно представить себе свое положение и единственно возможный выход из него. Каупервуд вошел в казначейство вместе с ним, чтобы еще раз попытаться повлиять на него.

— Итак, Джордж?— сурово произнес он.— Я жду ответа. Время не терпит. Нам нельзя терять ни минуты. Дайте мне деньги, и я быстро выкарабкаюсь из этой истории,— идет? Повторяю еще раз: дорога каждая минута. Не поддавайтесь запугиванию этих господ. Они ведут игру ради собственной выгоды,— следуйте их примеру.

— Я не могу, Фрэнк,—слабым голосом отвечал, наконец, Стинер: воспоминание о жестоком и властном лице Молленхауэра заглушало в нем тревогу о собственном будущем.— Я должен подумать. Я не могу сделать это сразу. Стробик расстался со мной за несколько минут до вашего прихода, и он считает...

— Бог с вами, Джордж!— негодующе воскликнул Каупервуд.— Что вы мне толкуете про Стробика! Он-то тут при чем! Подумайте о себе! Подумайте о том, что будет с вами! Речь идет о вашем будущем, а не о будущем Стробика.

— Я все понимаю, Фрэнк,— упорствовал несчастный Стинер,— но, право, не представляю себе, как это сделать. Честное слово! Вы сами говорите, что не уверены, удастся ли вам выпутаться из этой истории, а еще триста тысяч долларов... это как-никак триста тысяч! Нет, Фрэнк. Не могу! Ничего не выйдет. Кроме того, мне необходимо сперва поговорить с Молленхауэром.

— Боже мой. что за чушь вы городите!— Каупервуда, наконец, взорвало; злобно, с нескрываемым презрением посмотрел он на казначея.— Ладно! Бегите к Молленхауэру! Спросите его, как вам перерезать себе горло ради его выгоды! Одолжить мне еще триста тысяч долларов — нельзя, а рискнуть пятьюстами тысячами, уже взятыми в казначействе, и потерять их — можно. Так я вас понял? Ведь вы только и норовите потерять эти деньги, а с ними и все остальное. По-моему, вы просто рехнулись. Первый же сигнал Молленхауэра напугал вас до полусмерти, и вы уже готовы поставить на карту свое состояние, свою репутацию, свое положение! Понимаете ли вы, что будет с вами, если я обанкрочусь? Вы станете арестантом. Вас посадят за решетку, Джордж, вот и все. А ваш Молленхауэр, который уже успел указать вам, чего вам не следует делать, пальцем не шевельнет для вас, когда вы опозоритесь. Вспомните: разве я не помогал вам, а? Разве я до последней минуты не вел. успешно ваши дела? Что вы вбили себе в голову, хотел бы я знать? Чего вы боитесь?

Стинер собрался было привести еще какой-то малоубедительный аргумент, когда в кабинет вошел управляющий его канцелярией Альберт Стайерс. Стинер был так взволнован, что не сразу его заметил, Каупервуд же фамильярно обратился к нему:

— Что скажите, Альберт?

— Мистер Сэнгстек, по поручению мистера Молленхауэра, желает видеть мистера Стинера.

При звуках этого страшного имени Стинер съежился, как лист от мороза. Это не укрылось от Каупервуда. Он понял, что рушится его последняя надежда получить от Стинера триста тысяч долларов. Но все же не сложил оружия.

— Ну что же, Джордж,— сказал он, когда Стайерс отправился сообщить Сэнгстеку, что Стинер готов принять его,— мне все ясно. Этот человек загипнотизировал вас. Вы слишком напуганы и уже в себе не властны. Пусть все остается как есть: я еще вернусь. Только, ради бога, подтянитесь и возьмите себя в руки! Подумайте, что поставлено на карту. Я уже сказал вам, что произойдет, если вы не одумаетесь. Послушайтесь меня, и вы будете независимым, богатым человеком. В противном случае — вас ждет арестантская куртка!

Решив еще раз попытаться найти помощь у банкиров и биржевиков, прежде чем ехать к Батлеру, Каупервуд быстро вышел из казначейства и вскочил в дожидавшийся его легкий рессорный кабриолет. Это был очаровательный выезд желтого цвета с таким же желтым кожаным сиденьем, запряженный резвой гнедой кобылой. Каупервуд останавливался то у одного, то у другого здания и с напускным безразличием взбегал по ступеням банков и биржевых контор.

Но все было тщетно. Его выслушивали внимательно, даже сочувственно и тут же ссылались на шаткость положения. Джирардский национальный банк отказался отсрочить ссуду хотя бы на час, и Каупервуду пришлось немедленно переслать им толстую пачку своих наиболее ценных бумаг для покрытия разницы, вызванной падением биржевых курсов. В два часа пришел рассыльный от старого Каупервуда: как председатель Третьего национального банка он был вынужден потребовать погашения ссуды в сто пятьдесят тысяч долларов. Акции, заложенные Фрэнком, по мнению директоров, недостаточно надежны. Каупервуд немедленно выписал чек на свой пятидесятитысячный депозит в этом банке, прибавил к нему двадцать пять тысяч долларов, хранившихся у него в конторе наличными, потребовал от фирмы "Тай и К°" погашения ссуды в пятьдесят тысяч долларов, продал за треть номинала акции городской железной дороги улиц Грин и Коутс — той самой линии, с которого у него связывалось столько надежд. Все полученные таким путем суммы он отправил в Третий национальный банк. Старому Каупервуду показалось, что камень свалился у него с души, но вместе с тем он был глубоко удручен. В полдень он сам отправился узнавать, сколько он может получить за свои бумаги. Поступая таким образом, он отчасти компрометировал себя, но его отцовское сердце страдало, а кроме того, ему следовало подумать и о своих личных интересах. Заложив дом и получив ссуду под залог обстановки, экипажей, земельных угодий и акций, он реализовал сто тысяч долларов, которые и депонировал в своем банке на имя Фрэнка. Но при таком сильном шторме это был все-таки очень легкий якорь. Фрэнку необходимо было добиться отсрочки платежей по меньшей мере на трое-четверо суток. В два часа этого рокового дня, еще раз взвесив положение своих дел, Каупервуд угрюмо пробормотал:

"Нет, этот Стинер должен ссудить меня тремястами тысяч, вот и все. А теперь надо повидать Батлера, не то он еще потребует свой вклад до закрытия конторы".

Он снова вскочил в экипаж и, как одержимый, помчался к Батлеру.