5rik.ru

Меж тем в совещательной комнате разгорелась настоящая дискуссия; все вопросы, которые во время судебного заседания каждый обдумывал про себя, теперь обсуждались вслух.

Весьма интересно наблюдать, как присяжные колеблются и взвешивают все "за" и "против" при обсуждении подобных дел; любопытен тот смутный психологический процесс, в результате которого они приходит к тому или иному решению. Так называемая "истина" даже в лучшем случае есть нечто весьма туманное, ибо факты, при самом честном отношений к делу, нередко подвергаются различному и превратному толкованию. Сегодня перед присяжными стояла особо сложная задача, и они немало потрудились над тем, чтобы всесторонне рассмотреть ее.

Суд присяжных приходит не столько к определенным выводам, сколько к определенным решениям, и приходит путем весьма своеобразным. Случается, что отдельные присяжные еще ничего не успели уяснить себе, а коллегия в целом уже выносит решение. Известную роль в этом, как знают все юристы, играет время. Присяжные все вместе и каждый в отдельности обычно ропщут на излишнюю затрату времени при обсуждении дела. Не большая радость часами биться над разрешением какой-то проблемы, разве что она почему-либо оказывается захватывающе интересной. Замысловатые и темные силлогизмы в конце концов утомляют и наводят уныние. Скукой веет даже от самых стен совещательной комнаты.

С другой стороны, разногласия, возникающие в процессе обсуждения, не могут не раздражать присяжных. Человеческому разуму присуще созидательное начало, и любая неразре- шенная проблема для него мучительна. Человеку со здоровым восприятием жизни она не дает покоя, как и всякое незаконченное дело. Присяжные в совещательной комнате подобны атомам кристалла, над которыми так много размышляют ученые и философы; они стремятся составить единое и стройное целое, неразрывный фронт, ибо только тогда они становятся тем, чем из чувства долга и порядочности обязались стать, то есть как бы единым, разумным судьей. Это же инстинктивное стремление к единству проявляется и в самых различных явлениях природы — в дрейфе наносного леса в Саргассовом море, в геометрически точном распределении пузырьков воздуха на поверхности спокойной воды, в поразительных архитектурных сооружениях, безотчетно возводимых некоторыми насекомыми, в соединении атомов, из которых слагается субстанция и структура мироздания. Временами кажется, что физическая субстанция жизни — та внешняя форма, которую наш глаз принимает за реальность,— насыщена безграничной мудростью, мудростью, стремящейся установить порядок, более того, самой являющейся этим порядком. Атомы нашего так называемого естества, нашего так называемого разума - на деле же прихотливых душевных состояний — знают, куда им двигаться и что им делать. Они олицетворяют собой порядок, мудрость, волю, от нас не зависящие. Они созидают, строят, существуют как бы вне нас. Так же работает и подсознание присяжных. Но тут надо помнить еще и о своеобразном гипнотическом воздействии одной личности на другую, о многоразличном влиянии друг на друга разных типов людей, которое имеет место до того момента, когда произойдет уже полное слияние, в исконном химическом значении этого слова. В совещательной комнате четкая мысль или твердая воля двух-трех человек могут возобладать над всеми остальными и преодолеть доводы или сопротивление большинства. Один человек, умеющий постоять за свое вполне определившееся мнение, может сделаться либо победоносным вожаком податливой массы, либо мишенью, беспощадно поражаемой сосредоточенным огнем умозаключений. Люди презирают тупое, немотивированное сопротивление. Нигде на свете от человека так не ждут твердо обоснованного мнения, как в совещательной комнате суда, если, конечно, это мнение желают выслушать. Сказать: "Я не согласен"— мало. Мы знаем случаи, когда присяжные в запальчивости доходили до драки. В тесных стенах совещательной комнаты не раз зарождалась вражда, длившаяся потом годами. Не в меру упорные присяжные подвергались бойкоту в делах, никакого отношения к суду не имеющих, только за их неподкрепленное доводами упрямство или "особое мнение".

Здесь же, после того как все сошлись на том, что Каупервуд безусловно заслуживает наказания, начались споры, следует ли признать его виновным по всем четырем пунктам обвинения. Не будучи в состоянии толком разобраться в различии между пунктами обвинения, присяжные приняли было компромиссное решение: "Виновен по всем четырем пунктам, но заслуживает снисхождения". Однако от последней формулировки тут же отказались; Каупервуд либо виновен, либо не виновен. Судья не хуже, если не лучше их разберется в "смягчающих обстоятельствах". Стоит ли связывать ему руки? Тем более что такие формулировки обычно оставляются без внимания и свидетельствуют только о шаткости занятой присяжными позиции.

Итак, ночью, в десять минут первого, присяжные были, наконец, готовы огласить свое решение, о чем немедленно уведомили судью Пейдерсона, все время не покидавшего здания суда — отчасти из интереса к этому делу, отчасти же потому, что он жил поблизости. За Каупервудом и Стеджером послали пристава. Зал суда был полностью освещен. Пристав, секретарь и стенограф сидели на своих местах. Присяжные гуськом вышли из совещательной комнаты, а Каупервуд вместе со Стеджером заняли места у дверцы, которая вела в огороженную барьером часть зала: здесь подсудимым полагалось выслушивать приговор и все то, что имел им сказать судья. Старый Каупервуд, очень взволнованный, находился подле сына.

Каупервуду впервые в жизни почудилось, будто все это происходит во сне. Неужели он тот самый Фрэнк Каупервуд, который два месяца назад был таким богатым, преуспевающим, уверенным в себе? Неужели сейчас только пятое или шестое декабря? (Это было после полуночи.) Почему так долго совещались присяжные? Что это должно значить? Вот они уже в зале: стоят и торжественно смотрят перед собой, а вот и судья Пейдерсон поднимается на свою трибуну,— его курчавые волосы забавно топорщатся. Пристав призывает всех к порядку. Судья смотрит не на Каупервуда,— это было бы невежливо...— а на присяжных заседателей, которые в свою очередь смотрят на него. На вопрос секретаря: "Господа присяжные заседатели, пришли ли вы к единодушному решению?"— старшина ответил: "Да".

— Считаете вы подсудимого виновным или невиновным?

— Мы считаем подсудимого виновным, в точном соответствии с обвинительным актом.

Как они пришли к такому решению? Неужели все дело в том, что он взял чек на шестьдесят тысяч долларов, которые ему не причитались. Но ведь, в сущности, он имел право на эти деньги! Боже мой, какое значение имели шестьдесят тысяч долларов, если учесть все те суммы, которыми ворочали он и Джордж Стинер! Ровно никакого! Казалось бы — сущий пустяк, а между тем он-то и выплыл на поверхность, этот мелкий, ничтожный чек, и превратился в гору вражды, в каменную стену — в тюремную стену, преградившую ему путь к дальнейшему преуспеванию. Непостижимо! Каупервуд оглянулся кругом. Какой огромный, голый, холодный зал! И все-таки он по-прежнему Фрэнк Каупервуд! Нельзя допускать себя до таких вздорных мыслей! Его борьба за свою свободу, за свои права, за свою реабилитацию еще не кончилась. Видит бог, она еще только начиналась! Через пять дней его выпустят на поруки. Стеджер подаст кассацию. Он, Каупервуд, окажется на свободе, и в его распоряжении будут целых два месяца для продолжения борьбы. Он еще не побежден. Он отстоит себя. Присяжные ошиблись. Суд высшей инстанции подтвердит это; он отменит их приговор, в этом не может быть сомнений. Каупервуд повернулся к Стеджеру, который в это время требовал от секретаря суда поименного опроса присяжных заседателей: может быть, хоть один из них признает, что поддался уговорам и голосовал против своей воли!

— Полностью ли вы согласны с вынесенным решением?— услышал Фрэнк вопрос, обращенный к Филиппу Молтри, присяжному номер первый.

— Да!— торжественно подтвердил сей достойный гражданин.

— Полностью ли вы согласны...— секретарь ткнул пальцем в Саймона Гласберга.

— Да, сэр.

— Полностью ли вы согласны с вынесенным решением?— обратился он к Флетчеру Нортону.

— Да! Так были опрошены все присяжные. Они отвечали твердо и уверенно, вопреки смутной надежде Стеджера, что кто-нибудь из них возьмет да и передумает. Судья поблагодарил присяжных, присовокупив, что после столь долгого заседания они могут считать себя свободными на всю сессию. Теперь Стеджеру оставалось только просить судью Пейдерсона отсрочить вынесение приговора, пока не определится судьба ходатайства перед верховным судом штата о пересмотре дела.

В то время как Стеджер по всем правилам излагал свое ходатайство судье, тот с нескрываемым любопытством разглядывал Каупервуда; и поскольку дело это было весьма серьезно и верховный суд мог усомниться в правильности решения, он поспешил согласиться с доводами адвоката. После этой процедуры Каупервуду осталось только, несмотря на поздний час, отправиться под конвоем помощника шерифа в окружную тюрьму, где ему предстояло пробыть по меньшей мере пять дней, а то и дольше.

Здание Мойаменсингской тюрьмы, расположенное на углу улиц Десятой и Рид, внешне не производило неприятного впечатления. В центральной его части помещались тюремные камеры и резиденция шерифа или другого должностного лица тюремного ведомства; к этой центральной части высотой в три этажа, с зубчатым карнизом и круглой, тоже зубчатой башней, по вышине равной одной трети здания, примыкали двухэтажные крылья, завершавшиеся зубчатыми башенками. Весь ансамбль сильно напоминая средневековый замок, а потому, с точки зрения американца, был в достаточной мере похож на тюрьму. Фасад здания, высотою не более тридцати пяти футов в средней части и не более двадцати пяти по бокам, отступал от улицы на сто футов в глубину; от обоих крыльев шла двадцатифутовая каменная стена, замыкавшая весь квартал. Здание это не производило мрачного впечатления еще и потому, что в центральной его части окна были широкие, без решеток, а в двух верхних этажах — даже завешанные гардинами, что сообщало всему фасаду вид жилой и скорее приятный. В правом крыле помещалась так называемая окружная тюрьма, предназначавшаяся для лиц, отбывающих краткосрочное заключение. В левом — тюрьма для подследственных. Сложенный из гладкого и светлого камня, этот тюремный замок скудно освещался изнутри и в такую вьюжную ночь производил впечатление странное, фантастическое, почти сверхъестественное.

Ночь, когда Каупервуд отправился под арест, стояла морозная и ветреная. Мела поземка. Кроме отца и Стеджера, Каупервуда сопровождал Эдди Зандерс, помощник шерифа, на время квартальных сессий прикомандированный к суду. Это был низенький человек, темноволосый, с короткими щетинистыми усами и глуповатыми, но хитрыми глазками. В жизни у него было две заботы — поддерживать достоинство своего звания, представлявшегося ему чрезвычайно почетным, и как-нибудь да подработать. Он знал только то, что имело касательство к весьма неширокой сфере его деятельности, а именно: как доставлять заключенных в тюрьму и обратно и как следить за тем. чтобы они не сбежали. К известному типу заключенных — то есть к богатым и зажиточным людям—он относился дружелюбно, ибо давно уже понял, что такое дружелюбие хорошо оплачивается. Сейчас, по пути в тюрьму, он любезно высказал несколько замечаний о погоде, о том, что идти совсем недалеко и что на месте они, вероятно, еще застанут шерифа Джесперса, а не то можно будет послать его разбудить. Каупервуд его не слушал. Он думал о матери, о жене и об Эйлин.

Когда они, наконец, пришли, Каупервуда ввели в центральную часть тюрьмы, так как здесь находилась канцелярия шерифа Адлея Джесперса. Джесперс, лишь недавно избранный на этот пост, тщательно соблюдал все формальности, связанные с несением службы, но в душе отнюдь не был формалистом. В определенных кругах было известно, что Джесперс, для "подкрепления" своего весьма скудного оклада, "сдавал" заключенным отдельные комнаты, а также предоставлял целый ряд преимуществ тем, кто в состоянии был ему заплатить. Другие шерифы до него поступали точно так же. Когда Джесперс занял свой пост, некоторые заключенные уже пользовались подобными привилегиями, и он, конечно, не стал нарушать раз заведенного обычая. Комнаты, которые он, как он сам выражался, сдавал "кому следует", были расположены в центральной части здания, где находилась и его квартира. В этих комнатах на окнах не было решеток, и они совсем не походили на тюрьму. Бояться, что кто-нибудь убежит не приходилось, так как у дверей канцелярии всегда стоял часовой, имевший наказ внимательно следить за поведением "жильцов". Заключенный, пользовавшийся такой привилегией, во многих отношениях был свободным человеком. Если он хотел, ему приносили пищу прямо в комнату. Он мог читать. играть в карты, принимать гостей и даже играть на любом музыкальном инструменте по своему выбору. Неукоснительно соблюдалось здесь только одно правило: если заключенный был видным лицом, то, в случае посещения его газетным репортером, он обязан был спускаться вниз, в общую приемную для посетителей, дабы газеты не пронюхали, что он, в отличие от других арестантов, не содержится в тюремной камере.

Обо всем этом Стеджер заблаговременно осведомил Каупервуда, но когда тот переступил порог тюрьмы, его поневоле охватило какое-то странное чувство обреченности и отрезанности от мира. Каупервуда вместе с его спутниками ввели в небольшое помещение, тускло освещенное газовым рожком. В нем не стояло ничего, кроме конторки и стула. Шериф Джесперс, тучный и краснолицый, приветствовал их самым любезным образом. Зандерса он тут же отпустил, и тот не замедлил исчезнуть.

— Прескверная погода!—заметил Джесперс и, посильнее открутив газ в лампе, приготовился к процедуре регистрации заключенного.

Стеджер подошел к конторке шерифа и о чем-то заговорил с ним вполголоса; в результате этого собеседования лицо м-ра Джесперса просветлело.

— А-а, конечно, конечно! Это можно, мистер Стеджер, будьте покойны! Ну, конечно, что ж тут такого.

Каупервуд, со своего места наблюдавший за толстым шерифом, догадывался, о чем идет речь. Он уже успел обрести свое обычное хладнокровие, критическое отношение ко всему происходящему и уравновешенность. Так вот она, тюрьма, а это заплывшее жиром ничтожество и есть тот шериф, который будет его сторожить! Пускай! Он, Каупервуд, и здесь сумеет устроиться! У него мелькнула мысль, не подвергнут ли его обыску,— ведь арестантов принято обыскивать! Но вскоре он убедился, что обыска не будет.

— Ну, вот и все, мистер Каупервуд!— сказал Джесперс вставая.—Думаю, что мне удастся устроить вас с некоторым комфортом. Конечно, у нас здесь не гостиница,— он хихикнул,— но кое-что я смогу для вас сделать. Джон!— крикнул он, и из соседней комнаты, протирая заспанные глаза, показался один из надзирателей.— Ключ от шестого номера здесь?

— Да, сэр.

— Дай-ка мне его!

Джон исчез и сейчас же вернулся, а Стеджер тем временем объяснил Каупервуду, что ему могу т принести сюда одежду и всякие другие вещи, какие он пожелает. Он сам зайдет к нему утром поговорить о делах, а если Фрэнк захочет видеть кого-нибудь из родных, то им тоже будет разрешено навещать его. Фрэнк тут же заявил отцу, что он совсем не стремится принимать здесь родню. Пусть Джозеф или Эдвард принесут утром чемодан с бельем и всем прочим; что же касается остальных членов семьи, то лучше пусть подождут, пока он выйдет или уж станет настоящим арестантом. Он хотел было написать Эйлин и предупредить ее, чтобы она ничего не предпринимала, но шериф подал знак, и Каупервуд хладнокровно последовал за ним. Сопровождаемый Стеджером и отцом, он поднялся наверх, в свое новое жилище.

Это была комната размером в пятнадцать или двадцать футов, с белыми стенами и относительно высоким потолком. Здесь стояла желтая деревянная кровать с высокой спинкой, такой же желтый комод, небольшой стол "под вишневое дерево", три неказистых стула с плетеными сиденьями и резными спинками (тоже окрашенные "под вишню"), деревянный умывальник в тон кровати и на нем — кувшин, таз, открытая мыльница и маленькая в розовых цветочках дешевая кружка для полоскания рта и для бритья, выделявшаяся среди других сравнительно добротных вещей и стоившая, должно быть, не более десяти центов. Для шерифа Джесперса эта комната означала доход в тридцать — тридцать пять долларов в неделю. Каупервуд договорился о тридцати пяти.

Он порывисто подошел к окну, выходившему на занесенную снегом лужайку, и заявил, что здесь совсем недурно. Отец и Стеджер готовы были остаться, сколько он пожелает, но говорить им было не о чем. Да Каупервуду и не хотелось разговаривать.

— Пусть Эд принесет мне утром белье и один или два костюма, больше мне ничего не нужно. Джордж соберет мои вещи,— сказал Фрэнк, подразумевая слугу, который в их семье совмещал роль камердинера с рядом других обязанностей.— Скажи Лилиан, чтобы она не беспокоилась. Мне очень хорошо. Я предпочел бы, чтоб она сюда не являлась, раз я через пять дней выйду. А не выйду, тогда успеет прийти. Поцелуй за меня детишек!— добавил он с благодушной улыбкой.

После того как предсказания Стеджера относительно исхода дела в первой инстанции не оправдались, он уже боялся с уверенностью говорить о том, на какую позицию станет верховный суд штата. Но что-то нужно было сказать.

— Мне кажется, Фрэнк, что вы можете не тревожиться относительно результата моей апелляции. Я получу справку о пересмотре дела, и тогда у нас будет отсрочка месяца на два, а то и более. Не думаю, чтобы залог превышал тридцать тысяч долларов. Так или иначе, дней через пять-шесть вы выйдете отсюда.

Каупервуд отвечал, что и сам надеется на такой исход, но сейчас уже поздняя ночь и обсуждать это не стоит. После нескольких бесплодных попыток продолжить разговор старый Каупервуд и Стеджер пожелали Фрэнку доброй ночи и оставили его размышлять в одиночестве. Каупервуд был утомлен, а потому быстро разделся, лег на свое довольно жесткое ложе и вскоре уснул крепким ином.