5rik.ru

Было без пяти девять, когда Палмер, по пути кивком головы поздоровавшись с секретаршей, вошел в свой кабинет и направился к письменному столу. Постояв немного у стола, он оглядел ряды сигнальных кнопок, каждая из которых имела свою шифрованную надпись, состоявшую только из согласных. Слева направо, по порядку шли следующие надписи: «Скртр» (в приемной), «Бркхрдт», «Мргндл», «скртр», «жлз». Кнопка с надписью «Бркхрдт», как он узнал впоследствии по собственному опыту, почти никогда не давала возможности соединиться со стариком. Однако Палмер знал, что почти половина всех цветовых сигналов интеркома соединялась с кнопкой Бэркхардта. Надпись «Мргндл» означала имя Клиффа Мергендала — вице- президента и ответственного секретаря ЮБТК, который ведал прежде всего портфелем ценных бумаг, а кроме того, он вел дела наиболее крупных клиентов. Помимо всего этого, он еще руководил деятельностью отдела ценных бумаг и имуществ, управляемых по доверенностям. Кнопка же «скртр» не имела еще конкретного адресата, так как Палмер никак не мог выбрать время для того, чтобы подобрать девушку, которая будет выполнять функции секретаря,— Палмер про себя уже назвал ее «скртрша». Кнопка «жлз» управляла системой жалюзи, которые Палмер с первых же дней работы в своем кабинете решил держать полуоткрытыми и забыть о них. На правом краю табло с сокращенными надписями, лишенными гласных — они напомнили ему условные знаки на майках бейсболистов из команды «Нотр-Дам»,— были две особые кнопки, на которых полностью значились имена двух первых вице- президентов банка: Гарри Элдера и вице-президента — казначея Дж. Фиппса Карса.

Палмер нажал кнопку, таившуюся под доской письменного стола. В тот же миг стена позади него едва слышно зашипела, точно пробудившаяся змея, и узкие створки стенного шкафа раздвинулись. Повесив в шкаф пальто и шляпу, Палмер вторично нажал на кнопку и проследил взглядом плавное скольжение смыкавшихся створок.

Потайное отделение в стенном шкафу было устроено в виде маленького, почти монашеского бара, вмещавшего не более двух бутылок, полдюжины бокалов и ведерка со льдом. Там же хранился и маленький магнитофон, предназначенный для нелегального подключения к телефону. Года два назад, во время схватки со сберегательными банками, его действительно намеревались подключить. По утверждению Гарри Эддера, здесь, на верхнем этаже, и во всех филиалах банка тогда царили драконовы порядки секретности: к концу рабочего дня Бэркхардт заставлял своих секретарей выбирать собственноручно все бумаги из корзин и сжигать их в котельной. В той схватке, еще до того как магнитофон был подключен к телефону, Бэркхардт одержал победу, а впоследствии он, видимо, решил отказаться от этой затеи. Впрочем, еще не исключена возможность рецидива и в нынешнем году, подумал Палмер. Он сел за стол и, прежде чем заняться утренней почтой, оглядел свой кабинет. На стене против стола уже висело перенесенное из коридора яркое красочное полотно Брака: на нем приятно будет остановить взгляд, когда разговариваешь по телефону.

У огромного окна в дальнем конце кабинета теперь стояла патинированная скульптура, почти черного тона. Она была изваяна около семи лет назад и относилась к тому периоду их жизни в Чикаго, когда Эдис вдруг загорелась идеей запечатлеть всех троих детей в скульптурном портрете. Старшему из мальчиков было тогда семь, младшему — два года, а Джерри еще не было и четырех. Творцом скульптурной группы была пожилая леди с красным обветренным лицом, носившая широкие мягкие сандалии. Ее седые волосы пожелтели пятнами от несметного количества сигарет, которые она непрерывно курила.

В то время Эдис не возражала, чтобы она изобразила детей нагими, учитывая их ранний возраст. Палмер вспомнил сейчас имя скульптора: ее звали Ханна Керд.

Она принадлежала к той безымянной художественной школе, которая придерживалась промежуточного направления где-то между школой старых французских и итальянских мастеров, отличавшихся тщательностью отделки своих произведений, и школой абстракционистов, творения которых создавались при помощи ацетиленовых горелок и зияли рваными пробоинами с зазубренными краями.

В скульптурах Ханны Керд всегда можно было понять, что она хочет изобразить, будь то старая женщина, сова, ягненок или еще что-нибудь, хотя внешняя отделка, вернее, отсутствие ее, была сродни ломаным граням необтесанного камня.

И только теперь, впервые за все семь лет, Палмеру стали нравиться эти неровные шероховатые контуры скульптуры. Когда Ханна Керд завершила свою работу, Эдис была в восторге. Однако уже через год скульптуру выдворили на чердак, откуда лишь изредка извлекали, чтобы на время передать на какую-нибудь выставку. Вуди, старший из мальчиков, понемногу взрослея, стал находить в этой скульптуре даже что-то обидное. Зато младшему сыну, Томми, несмотря ни на что, она сразу пришлась по душе. Хотя это произведение имело вполне определенное название — «Трое детей», Джерри прозвала его «Бал морских ежей» и не без гордости громко повторяла свою остроту, стоя возле скульптурной группы, когда ее кому-нибудь показывали. Разглядывая сейчас скульптуру, Палмер нашел, что в позе детей есть какие-то элементы танца. Как и в жизни, Вуди взирал на брата и сестру свысока, но лицо его принимало выражение то озабоченности, то тревоги — в зависимости от освещения. Томми как бы устремлялся в прыжке к брату, а Джерри с закрытыми глазами слегка откинулась назад, подняв над головой руку. «Похоже, будто я ловлю муху и жмурюсь от солнца»,— говорила она. Критики, дававшие в прессе оценку этой работе, находили в ней «порыв- поиск» и «извечную чистоту невинности». Четыре года назад Институт изобразительных искусств в Чикаго приложил немало стараний, убеждая Эдис передать скульптуру Керд в дар институту. Однако к тому времени отношение Эдис к скульптурному портрету детей изменилось. Она даже временно, на выставки, неохотно отдавала его, мотивируя это тем, что «не хочет, чтобы люди рассматривали ее детей в голом виде, потому что теперь они уже большие».

В прошлом году одна из нью-йоркских галерей, не видя другого выхода, предложила Палмеру за эту скульптуру десять тысяч долларов, что примерно втрое превосходило ту сумму, в которую она ему обошлась. Однако Палмер понял из оброненного Ханной Керд замечания, что цена этой веши теперь значительно выше. Скульптура демонстрировалась в Европе на выставке изобразительных искусств, которую комплектовал государственный департамент. Итальянские и французские критики то смеялись над этим произведением, то восхищались им. Поднятый в прессе шум вокруг этой скульптуры сразу повысил ее стоимость до пятнадцати тысяч долларов. Когда Палмер объявил Эдис, что хочет поставить скульптурный портрет детей в своем служебном кабинете, между ними произошла одна из тех завуалированных ссор, которые вспыхивали довольно часто за последние годы их совместной жизни. Они возникали если и непреднамеренно, то все же без достаточно логического обоснования. Эта ссора, которую Эдис назвала «дискуссией», длилась несколько недель, пока Палмер тайком от Эдис не вывез скульптуру из Сан-Франциско, куда она была отправлена временно на выставку, и не поставил ее в своем кабинете в Нью-Йорке.

Все одобрили это — Бэркхардт, Ханна Керд, Музей современного искусства и особенно Мак Бернс: он состряпал из этой истории довольно забавный очерк для «Таймс» и поместил фото скульптурной группы в журнале «Лук». Все были довольны, кроме Эдис. Палмер не мог утверждать, что это привело к более ощутимому охлаждению между ним и Эдис. В конце концов было бы трудно, даже невозможно, еще больше охладить атмосферу, в которой они жили последнее время.

Размышляя об этом, Палмер взял папку с утренней почтой и стал ее просматривать, но к нему снова вернулось то неприятное чувство, которое возникло у него во время утренней поездки в машине.

Смотреть на скульптуру и думать о ней всегда доставляло ему какую-то радость. Прежде всего потому, что она напоминала ему о детях, хотя сходство с ними мог найти только он один. Кроме того, удовольствие, которое он ощущал, глядя на скульптуру, свидетельствовало еще и о развитии его художественного вкуса, что, по его мнению, было одним из немногих признаков его духовного роста. Когда Палмер смотрел на скульптурный портрет детей, все, что было неприятного, отходило на второй план. Вот и сейчас он это почувствовал. На его столе, поверх большой кипы корреспонденции, лежало письмо, из которого он узнал, что группа дельцов Лонг-Айленда просит его выступить у них и рассказать о борьбе, разыгравшейся между сберегательными и коммерческими банками. Следующее письмо содержало приглашение принять участие в официальной церемонии закладки фундамента одного из зданий Колумбийского университета. К третьему письму были прикреплены два билета на обед, устраиваемый каждый год для репортеров газет. На билетах стоял штамп «Место в президиуме», а это означало, что, может быть, ему придется выступать.

Насколько можно было судить, вся утренняя почта была плодом усилий Мака Бернса, старавшегося создать вокруг личности Палмера соответствующую рекламную шумиху для нью-йоркской публики. Раздался благозвучный звонок интеркома. Палмер взглянул на ряды кнопок, заранее угадав, что его вызывает «Бркхрдт», и взял трубку.

— Доброе утро, Лэйн.

— Что хорошего, Вуди? — Голос старика звучал удивительно бодро, можно было подумать, что спокойная ночь, не омраченная угрызениями совести, его омолодила.

— Вы-то приободрились,— ответил Палмер,— а я сижу тут и перебираю целую гору приглашений на всякие собрания. Вот как старается для меня Мак Бернс.

— А чем там можно поживиться?

— Есть приглашение выступить в районе Лонг-Айленда. Но публика не та, что нам нужна.

— В этом районе любая публика хороша,— возразил Бэркхардт.— Это чертовски важно, Вуди. Сберегательные банки из кожи лезут вон, лишь бы пробраться именно туда.

— Тогда тем более мне следовало бы выступить перед другой аудиторией,— возразил Палмер.— Мак Бернс собирает там дельцов, которые и без того наши сторонники.

Бэркхардт самодовольно хмыкнул: — Да, черт побери, пусть лучше не пробуют нам изменять.

— А я предпочел бы побеседовать с теми, кто не связан с нами займами, кредитами и всякими другими обязательствами,—сказал Палмер,— иными словами, поговорить с людьми, не зависимыми от нас.

— Скажи об этом Бернсу.— Наступила пауза, а затем старик спросил: — Как ты с ним ладишь?

— Он готов за меня в огонь и в воду, сам заверил меня в этом. Наверно, так оно и есть.

— Часто видишься с ним?

— На этой неделе я позаботился, чтобы он не смог дозвониться до меня. Понимаете, слишком уж много энтузиазма. Дружба сослуживцев — еще куда ни шло, а тут чуть ли не кровные узы братства...

— Только смотри, не раздражай его, Вуди,— всполошился Бэркхардт.— Не дай бог, чтобы он узнал, как ты к нему действительно относишься. Ты же сам знаешь, каковы эти греки.

— Он не грек, а ливанец,— возразил Палмер.— И если его не осадить, то он заберется ко мне в карман, совьет себе там гнездышко и начнет хозяйничать. Я уже сыт по горло. Бесконечные завтраки, обеды, ночные клубы. Если б я не уклонялся от встреч с ним, мне не удалось бы выспаться ни одной ночи.

— А не предлагал ли он тебе женщин?

— О да, и не раз.

— Ну и?..

— Что «ну и?» — резко перебил его Палмер.— Вы-то ведь знаете этого человека, Лэйн? Знаете, как устроены у него мозги? Курс современной политики вперемежку с порнографией в стиле Филлипса Оппенгейма. Такой молодчик не побрезгует даже тайно добытыми фотоснимками и будет беречь их про черный день.

— Поэтому ты и отказываешься от женщин,— вкрадчиво добавил Бэркхардт.

Палмер с раздражением вздохнул: — Послушайте, сейчас еще раннее утро, стоит ли нам с вами входить в такие тонкости, Лэйн.

— Беру свои слова назад,— сказал Бэркхардт и на мгновение умолк.— Вуди, мне не хочется быть назойливым, но пойми, он не должен чувствовать, что ты его сторонишься или пренебрегаешь им.

— Нет. Этого, разумеется, он не почувствует.

— Ты вполне уверен?

— Ну, конечно, нет! — вспылил Палмер.— Послушайте, вам не кажется, что вы слишком уж многого от меня требуете? Я уверен лишь в пределах разумного. Но как я могу быть абсолютно уверен?

— Понимаю,— поспешил согласиться с ним Бэркхардт.— Вы уже встречались с Калхэйном?

— Нет еще, принимая во внимание, что этот же вопрос вы задали мне вчера в шесть часов вечера.

— Однако мы что-то очень раздражительны сегодня, Вуди?

— Да, вы не ошиблись.— Палмер немного помолчал.— Буду с вами совершенно откровенен, Лэйн,— продолжал он после паузы.— Я, конечно, понимаю, что в сферу деятельности такого крупного банка, как ЮБТК, входят самые сложные и дифференцированные операции и руководство тут проводится по определенным направлениям соответствующими специалистами. Так и должно быть. Но у меня все же есть основания полагать, что работа первого вице-президента заключается не только в том, чтобы ходить под ручку с Бернсом и выступать на бесчисленных ленчах и собраниях. Некоторое время оба они молчали. Отвратительное настроение, с самого утра подогретое глупыми и назойливыми вопросами Бэркхардта, заставило Палмера забыть об осторожности. Он и сам это понимал, но в ожидании реакции своего шефа все же решил про себя, что отмалчиваться больше не стоит, все равно ничего хорошего ждать не приходится. Так или иначе, следует дать отпор старому сычу. А то, что он сейчас высказался в такой резкой форме, уже не имело особого значения.

— С кем ты завтракаешь? — отрывисто спросил Бэркхардт.

— С Бернсом, разумеется, с кем же еще,— мрачно проговорил Палмер.—

На прошлой неделе я уже три раза ему отказывал. Не хотите ли вы, чтобы я снова сделал это?

— Н-нет,— ответил задумчиво Бэркхардт.

— Конечно, нет.

— Тогда я напрямик скажу тебе, Вуди, то, что считаю нужным, без всяких возвышенных слов и рассуждений. Речь пойдет о двух вещах. Первое тебе уже известно, хотя похоже, что ты за это время успел забыть, насколько это важно. Я имею в виду ту скандальную историю со сберегательными банками. Ни в коем случае нельзя недооценивать решающего значения, которое все это имеет для нас. И откровенно говоря, все сейчас зависит от тебя.

— Я не вполне согласен.

— Вижу.

Палмер уловил жесткие нотки в голосе своего шефа.

— Тогда позволь разъяснить тебе все в более популярной форме. Мы, то есть коммерческие банки, должны выиграть это сражение или нам предстоит вступить с ними в конкуренцию, которая может нас разорить. Сберегательные банки и в прошлом представляли для нас опасность, но никогда еще положение не было таким угрожающим, как сейчас. В этом году они используют все свои возможности для победы: людей, деньги, планирование. Все коммерческие банки ожидают, что именно наш банк возглавит эту борьбу. И мы ждем от тебя решительных действий. Ничего более важного ты не совершишь, что бы ты ни делал, и никакое количество подписанных тобою входящих и исходящих бумаг не подменит этого, самого серьезного для нас дела, которое поручено тебе. И черт побери, пора бы понять, Вуди, что именно в этом настоящая работа, а не в каких-нибудь там текущих делах!

— Во всяком случае, эта работа не имеет прямого отношения к банковскому делу.

— Нет, конечно,— согласился Бэркхардт.— Ты волен именовать се как угодно: рекламой, политиканством, даже детективщиной, но не забывай, что ты представляешь банк, да еще какой банк, и, для того чтобы сделать все как следует, надо быть банкиром.

— Не так-то легко все время помнить об этом, если приходится торчать с Бернсом в ночном клубе и спасаться от очаровательных блондинок из бара, которых он настойчиво тебе навязывает.

— А это вынуждает меня перейти к следующему пункту нашей беседы,— осторожно продолжал Бэркхардт.— У нас в банке существует свой моральный кодекс. Он бывает у каждого преуспевающего предприятия. Этот кодекс не так строг, как, например, в военно-морском флоте, и не столь невинен, как в воскресной школе. И все же он существует. Мы требуем определенных норм поведения от своих сотрудников, и мы вправе ожидать, что на них можно положиться в таких вопросах.

Бэркхардт умолк, а Палмер, нахмурившись, подался вперед в своем кресле. Почему старик замолчал? Может быть, потерял нить мысли? Палмер молча сидел и ждал, не зная, куда он гнет, и не желая ему помочь.

— Одно из наших требований заключается в том, чтобы личные проблемы наших служащих оставались у них дома и не мешали работе,— снова заговорил Бэркхардт.

— Да? — отозвался Палмер, все еще не понимая, о чем идет речь.

— Мы, конечно, допускаем, что это не всегда удается, но все же верим, что каждый постарается придерживаться такого порядка. И смею утверждать, мы редко ошибаемся.

— Да? — повторил Палмер.

— Перестань мне поддакивать, черт побери! Ты же прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— Нет, не понимаю,— решительно заявил Палмер и резко спросил: — Вы хотите сказать, что я занимаюсь на работе своими личными делами? Вместо того чтобы ответить ему, Бэркхардт вдруг сделал крутой поворот.— Знаешь, в былые времена, когда это заведение было гораздо меньше и ставки были также гораздо скромнее, мы бы побеседовали совсем в другом тоне. Я бы, к примеру, сказал: «Послушай, Билл, меня, конечно, это совершенно не касается, и я не пытаюсь вмешиваться, но...» или что-нибудь в этом роде. К сожалению, Вуди, дело наше очень большое, и ставки также, может, они даже больше, чем мы предполагаем. Мне очень неприятно затрагивать такие вопросы, но по крайней мере я делаю это честно.

— О чем это вы? — спросил совершенно сбитый с толку Палмер.

— Видишь ли, все это отражается и на мне, поэтому я вынужден вмешаться. Я не могу себе позволить роскошь не вмешиваться. В былое время... Но мы живем не в прошлом, и твоя работа имеет для нас теперь решающее значение.

— Лэйн, ради бога, скажете вы наконец, в чем дело?

— Эдис,— произнес старик, и наступило продолжительное молчание.

— Эдис? — вопросительно повторил за ним Палмер.

— Вернее, вы с Эдис,— ответил Бэркхардт. Снова наступила тишина, и Палмер услышал, как тяжело дышит старик.— Так не пойдет, Вуди, это не телефонный разговор. Давай потолкуем в клубе. Скажем, в пять тридцать?

— Ну, нет, так тоже не годится,— сказал Палмер.— Я хочу видеть вас немедленно, и не думайте, что вам удастся так просто отделаться.

— Итак, в пять тридцать.

— Лэйн, я...— Но номер уже отключили.

Палмер с яростью нажал на кнопку с надписью «Бркхрдт», палец его изогнулся до боли, но он держал его на кнопке до тех пор, пока голос секретаря Бэркхардта не произнес:

— Я слушаю вас, мистер Палмер.

— Соедините меня снова с мистером Бэркхардтом.

— Я попытаюсь, может быть, еще догоню его у лифта.

— Потрудитесь это сделать! — И Палмер крепко стиснул зубы, чтобы не заорать на девушку, но тут же добавил уже спокойным тоном: — Впрочем, не стоит, не нужно.

Палмер положил на место телефонную трубку, встал из-за стола и подошел к окну. По дороге он задержался у скульптуры и взглянул на лица своих детей, до неузнаваемости искаженные и расплывшиеся под беспощадно заливающими их со всех сторон потоками света.