5rik.ru

Начнем с двух цитат. Обе они отражают проблему связи и контраста между личностью Адама Смита, внешне не очень яркой и броской, и его огромной ролью в науке.

Уолтер Бэджгот, английский экономист и публицист викторианской эпохи, писал в 1876 г.: “О политической экономии Адама Смита было сказано почти бесконечно много, о самом же Адаме Смите — очень мало. А между тем дело не только в том, что он был одним из самых своеобразных людей, но и в том, что его книги едва ли можно понять, если не иметь представления о нем как о человеке”.

После Бэджгота смитоведение, конечно, продвинулось вперед. Фактическая сторона жизни Смита в основном известна, хотя и далеко не столь детально, как, скажем, жизнь Юма или Тюрго. Тем не менее в 1948 г. английский ученый Александр Грей говорит: “Адам Смит был столь явно одним из выдающихся умов XVIII в. и имел такое огромное влияние в XIX в. в своей собственной стране и во всем мире, что кажется несколько странной наша плохая осведомленность о подробностях его жизни... Его биограф почти поневоле вынужден восполнять недостаток материала тем, что он пишет не столько биографию Адама Смита, сколько историю его времени”.

Капитальной научной биографии Смита на Западе до сих пор не существует. Вопрос о соотношении личности Смита, системы его идей и его эпохи еще ждет настоящего решения.

Потребности эпохи рождают нужного человека. Будучи обусловлена развитием самого капиталистического хозяйства, политическая экономия в Англии достигла такой стадии, когда возникла необходимость создания системы, необходимость упорядочения и обобщения экономических знаний. Смит был человеком и ученым, которому такая задача оказалась по плечу. Этот шотландец счастливо сочетал в себе способности абстрактного мышления с умением живо рассказывать о конкретных вещах. Энциклопедическую ученость — с исключительной добросовестностью и научной честностью. Умение использовать идеи других ученых — с большой самостоятельностью и критичностью мысли. Известную научную и гражданскую смелость — с профессорской уравновешенностью и систематичностью.

Но самое главное состоит в том, что Смит, выражая интересы растущей промышленной буржуазии, ни в коем случае не был ее безусловным апологетом. Он не только субъективно стремился к научному беспристрастию и независимости суждений, но в большой мере добился этого. Такие качества позволили ему создать систему научной политической экономии. По выражению Маркса, “это была попытка проникнуть во внутреннюю физиологию буржуазного общества”. Книга Смита — значительный памятник человеческой культуры, вершина экономической мысли XVIII в. Как известно, английская политическая экономия, созданная главным образом трудами Смита и Рикардо, явилась одним из источников марксизма.

Шотландия

Стало уже общим местом, что политическая экономия Смита может быть понята лишь с учетом того, что он был шотландец, и притом типичный, с ярко выраженным национальным характером.

“Шотландцы — не англичане, отнюдь” — так начинает биографию другого великого шотландца, первооткрывателя пенициллина Александра Флеминга, французский писатель Андре Моруа. Что же такое шотландский национальный характер? На этот вопрос не так легко ответить, особенно если попытаться отделить реальность от бездны традиционных представлений, вымыслов и насмешек по поводу шотландцев, которая накопилась за столетия в фольклоре их южных соседей — англичан. Считается, что этот небольшой народ (во времена Смита шотландцев было около полутора миллионов) отличается трудолюбием, бережливостью и расчетливостью. Считается, что шотландцы трезвы, молчаливы и деловиты. Считается, наконец, что они склонны порассуждать на отвлеченные темы, “помудрствовать”.

Вероятно, все это в какой-то мере соответствует действительности. Но едва ли так можно объяснить характер Смита и особенности его взглядов. Влияние Шотландии на него, очевидно, глубже и сложнее. Оно определяется не только довольно плоской абстракцией национального характера, но и конкретным положением страны и народа во времена Смита.

Несколько столетий шотландцы вели упорные войны с Англией. В 1603 г. шотландский король Иаков (Джемс) VI Стюарт стал также английским королем Иаковом I и объединил под властью английской короны обе части острова. Эта уния была, однако, во многом лишь формальной: экономически Англия и Шотландия развивались почти независимо. Продолжалась и борьба, в течение XVII в. шотландцы несколько раз брались за оружие. Эта борьба имела наряду с национальной также религиозную окраску, что придавало ей особое ожесточение. В Англии после реставрации монархии Стюартов в 1660 г. была восстановлена государственная англиканская церковь, а пуританские (пресвитерианские) течения подвергались гонениям. В Шотландии, напротив, подавляющая часть населения придерживалась пресвитерианства и отказывалась признавать англиканских епископов.

При королеве Анне в 1707 г. была наконец заключена государственная уния. Это было в интересах английских и шотландских промышленников, купцов и богатых фермеров, влияние которых к этому времени заметно усилилось. Были сняты таможенные барьеры между обеими странами, расширился сбыт шотландского скота в Англию, глазговские купцы получили доступ к торговле с английскими колониями в Америке. Ради этих благ шотландская буржуазия готова была слегка поступиться патриотизмом: в новом Соединенном королевстве Шотландия неизбежно должна была играть подчиненную роль. Напротив, шотландские аристократы были в своем большинстве против унии. Опираясь на верных им воинственных горцев, которые жили еще при феодальных порядках с пережитками родового строя, они несколько раз поднимали восстания. Однако население экономически более развитой равнинной Шотландии их не поддерживало, и восстания каждый раз кончались неудачей. События этой эпохи изображены в известных исторических романах Вальтера Скотта “Пуритане”, “Черный карлик”, “Роб Рой”, “Уэйверли”. (Кстати сказать, юный Вальтер Скотт был знаком со Смитом в последние годы его жизни и оставил несколько рассказов о Смите, ценных своими деталями).

После унии в Шотландии началось значительное экономическое развитие, хотя некоторые отрасли страдали от английской конкуренции, а другие — от еще сохранившихся феодальных порядков. Особенно быстро рос город и порт Глазго, вокруг которого возникал целый промышленный район. Наличие дешевой рабочей силы из сельских и горных районов и широких рынков сбыта в Шотландии, Англии и Америке способствовали росту промышленности. Крупные землевладельцы и богатые фермеры-арендаторы начали вводить улучшения в сельском хозяйстве. За 70 лет, между унией 1707 г. и публикацией “Богатства народов” в 1776 г., Шотландия резко изменилась. Правда, экономический прогресс затронул почти исключительно равнинную Шотландию. Но именно здесь, в треугольнике между городами Керколди, Глазго и Эдинбургом, прошла почти вся жизнь Смита.

Ко времени зрелости Смита экономика неразрывно связала судьбу Шотландии с судьбами Англии; складывалась единая буржуазная нация. Для Смита, который смотрел на все с точки зрения развития производительных сил и “богатства нации”, это было особенно очевидно. Что касается шотландского патриотизма, то он принял у него, как и у многих просвещенных шотландцев, “культурный”, эмоциональный, но не политический характер.

Влияние церкви и религии на общественную жизнь и науку постепенно уменьшалось. Церковь утратила контроль над университетами. Шотландские университеты отличались от Оксфорда и Кембриджа духом свободомыслия, большой ролью светских паук и практическим уклоном. В этом отношении особенно выделялся Глазговский университет, где учился и преподавал Смит. Рядом с ним работали и были его друзьями изобретатель паровой машины Джемс Уатт и один из основоположников современной химии Джозеф Блэк. Примерно в 50-х годах Шотландия вступает в полосу большого культурного подъема, который обнаруживается в разных областях науки и искусства. Блестящая когорта талантов, которую дала на протяжении полувека маленькая Шотландия, выглядит очень внушительно. Кроме названных в нее входят экономист Джемс Стюарт и философ Давид Юм (последний был ближайшим другом Смита), историк Уильям Робертсон, социолог и экономист Адам Фергюсон. Смит был хорошо знаком с такими людьми, как геолог Джемс Хаттон, прославленный врач Уильям Хантер, архитектор Роберт Адам. Значение всех этих людей и их трудов выходило не только далеко за пределы Шотландии, но и за пределы Британии.

Такова была среда, атмосфера, в которой вырос талант Смита. Разумеется, Смит отнюдь не был только плодом шотландской культуры, а его экономические наблюдения выходили далеко за пределы Шотландии. Английская наука и культура, прежде всего английская философская и экономическая мысль, сформировали его не менее чем чисто шотландские влияния. В практическом смысле вся его книга направлена на то, чтобы оказать определенное (антимеркантилистское) влияние на экономическую политику Соединенного королевства, лондонского правительства. Наконец, надо отметить еще одну линию влияний — французскую. В Шотландии, связанной со времен Марии Стюарт традиционными узами с Францией, влияние французской культуры чувствовалось сильнее, чем в Англии. Смит хорошо знал сочинения Монтескье и Вольтера, восторженно приветствовал первые работы Руссо и тома “Энциклопедии”.

Профессор Смит

Адам Смит родился в 1723 г. в маленьком городке Керколди, близ Эдинбурга. Его отец, таможенный чиновник, умер за несколько месяцев до рождения сына. Адам был единственным ребенком молодой вдовы, и она посвятила ему всю жизнь. Мальчик рос хрупким и болезненным, сторонясь шумных игр сверстников. Семья жила небогато, но и настоящей нужды не знала. К счастью, в Керколди была хорошая школа и учитель, не забивавший, по примеру многих, головы детей только цитатами из библии и латинскими спряжениями. Кроме того, Адама с детства окружали книги. Таковы были первые зачатки той необъятной учености, которая отличала Смита.

Правда, Смит не получил, по понятным причинам, такого блестящего образования, как аристократ Тюрго. Он,в частности, никогда не имел хорошего учителя французского языка и так и не научился как следует говорить на нем, хотя читал свободно. Древние языки, без которых в XVIII в. нельзя было обойтись образованному человеку, он в значительной мере осваивал уже в университете (особенно древнегреческий).

Очень рано, в 14 лет (это было в обычаях того времени), Смит поступил в Глазговский университет. После обязательного для всех студентов класса логики (первого курса) он перешел в класс нравственной философии, выбрав тем самым гуманитарное направление. Впрочем, он занимался также математикой и астрономией и всегда отличался изрядными познаниями в этих областях. К 17 годам Смит имел среди студентов репутацию ученого и несколько странного малого. Он мог вдруг глубоко задуматься среди шумной компании или начать говорить с самим собой, забыв, об окружающих. Эти маленькие странности остались у него на всю жизнь. Успешно окончив в 1740 г. университет, Смит получил стипендию на дальнейшее обучение в Оксфордском университете. Стипендия выплачивалась из наследства одного богача-благотворителя. В Оксфорде он почти безвыездно провел шесть лет. С удивлением обнаружил Смит, что в прославленном университете почти ничему не учат и не могут научить. Невежественные профессора, почти все англиканские священники, занимались лишь интригами, политиканством и слежкой за студентами. Через 30 с лишним лет, в “Богатстве народов”, Смит свел с ними счеты, вызвав взрыв их ярости. Он писал, в частности: “В Оксфордском университете большинство профессоров в течение уже многих лет совсем отказалось даже от видимости преподавания”.

Профессора и надзиратели тщательно следили за чтением студентов, изгоняя вольнодумные книги. Жизнь Смита в Оксфорде была тяжелой, и он всегда вспоминал свой второй университет с ненавистью. Он тосковал и к тому же часто болел. Опять его единственными друзьями были книги. Круг чтения Смита был очень широк, но никакого особого интереса к экономической науке он в то время еще не проявлял.

Бесплодность дальнейшего пребывания в Англии и политические события (восстание сторонников Стюартов в 1745—1746 гг.) заставили Смита летом 1746 г. уехать в Керколди, где он прожил два года, продолжая заниматься самообразованием. В свои 25 лет Адам Смит поражал эрудицией и глубиной знаний в самых различных областях. Во время одной из своих поездок в Эдинбург он произвел столь сильное впечатление на Генри Хьюма (позже — лорд Кеймс), богатого помещика и мецената, что тот предложил организовать для молодого ученого цикл публичных лекций по английской литературе. В дальнейшем тематика его лекций, имевших значительный успех, изменилась. Их основным содержанием стало естественное право; это понятие включало в XVIII в. не только юриспруденцию, но и политические учения, социологию, экономику. Первые проявления специального интереса Смита к политической экономии также относятся к этому времени.

Видимо, в 1750—1751 гг. он уже высказывал основные идеи экономического либерализма. Во всяком случае, в 1755 г. он писал, особо оговариваясь, что эти мысли восходят к его лекциям в Эдинбурге: “Человек обычно рассматривается государственными деятелями и прожектерами (т. е. политиками.— А. А.) как некий материал для политической механики. Прожектеры нарушают естественный ход человеческих дел, надо же предоставить природу самой себе и дать ей полную свободу в преследовании ее целей и осуществлении ее собственных проектов... Для того чтобы поднять государство с самой низкой ступени варварства до высшей ступени благосостояния, нужны лишь мир, легкие налоги и терпимость в управлении; все остальное сделает естественный ход вещей. Все правительства, которые насильственно направляют события иным путем или пытаются приостановить развитие общества, противоестественны. Чтобы удержаться у власти, они вынуждены осуществлять угнетение и тиранию”.

Это язык прогрессивной буржуазии XVIII в. с ее строгим отношением к государству, еще далеко не сбросившему полностью свою феодальную шкуру. В отрывке чувствуется мужественный, энергичный стиль, характерный для Смита. Это уже тот самый Смит, который в “Богатстве народов” с гневным сарказмом коснется “того коварного и хитрого создания, в просторечии называемого государственным деятелем или политиком, решения которого определяются изменчивыми и преходящими моментами”. Думается, здесь не только отрицательное отношение буржуазного идеолога к тогдашнему государству, но и просто глубокая неприязнь интеллигента-демократа к бюрократам и политиканам.

В 1751 г. Смит переехал в Глазго, чтобы занять там место профессора в университете. Сначала он получил кафедру логики, а потом — нравственной философии, т. е. практически общественных наук. В Глазго Смит прожил 13 лет, регулярно проводя 2—3 месяца в году в Эдинбурге. В старости он писал, что это был счастливейший период его жизни. Он жил в хорошо знакомой ему и близкой среде, пользуясь уважением профессоров, студентов и видных горожан. Он мог беспрепятственно работать, и от него многого ждали в науке. У него появился круг друзей, и он начал приобретать те характерные черты британца-холостяка и “клабмена” (клубного человека), которые сохранились у него до конца дней.

Как в жизни Ньютона и Лейбница, в жизни Смита женщина не играла никакой заметной роли. Сохранились, правда, смутные и недостоверные сведения, что он дважды — в годы жизни в Эдинбурге и в Глазго — был близок к женитьбе, но оба раза все по каким-то причинам расстроилось. Однако это, по-видимому, не нарушило его душевного равновесия. По крайней мере, никаких следов такого нарушения невозможно найти ни в его переписке (кстати, всегда скудной), ни в воспоминаниях современников.

Его дом всю жизнь вели мать и кузина — старая дева. Смит пережил мать только на шесть лет, а кузину — на два года. Как записал один приезжий, посетивший Смита, дом был “абсолютно шотландский”. Подавалась национальная пища, соблюдались шотландские традиции и обычаи. Этот привычный жизненный уклад стал для него необходим. Он не любил надолго уезжать из дому и стремился скорее вернуться. Как истый шотландец, он любил красочные народные песни, пляски и поэзию. Однажды он изумил гостя-француза своим энтузиазмом на конкурсе народных музыкантов и танцоров. Одним из его последних заказов на книги было несколько экземпляров только что вышедшего первого томика стихов Роберта Бернса. Читателю будет, вероятно, интересно узнать, что великий шотландский поэт в свою очередь высоко ценил Смита. В письме другу от 13 мая 1789 г. Берне говорит: “Маршалл с его Йоркширом и особенно этот исключительный человек Смит со своим “Богатством народов” достаточно занимают мой досуг. Я не знаю ни одного человека, который обладал бы половиной того ума, который обнаруживает Смит в своей книге. Я очень хотел бы узнать его мысли насчет нынешнего состояния нескольких районов мира, которые являются или были ареной больших изменений после того, как его книга была написана”. В переписке Бернса есть также ссылки на другие работы Смита.

В 1759 г. Смит опубликовал свой первый большой научный труд — “Теорию нравственных чувств”. Хотя книга об этике была для своего времени прогрессивным произведением, достойным эпохи и идей Просвещения, ныне она важна главным образом лишь как этап становления философских и экономических идей Смита. Он выступил против христианской морали, основанной на страхе перед загробной карой и обещании райского блаженства. Видное место в его этике занимает антифеодальная идея равенства. Каждый человек от природы равен другому, поэтому принципы морали должны применяться одинаково ко всем.

Но Смит исходил из абсолютных, “естественных” законов поведения людей и весьма смутно представлял себе, что этика определяется в своей основе социально-экономическим строем данного общества. Поэтому, отвергнув религиозную мораль и идеалистическое “врожденное нравственное чувство”, он поставил на их место другой абстрактный принцип — “принцип симпатии”. Он думал объяснить все чувства и поступки человека по отношению к другим людям его способностью “влезать в их шкуру”, силой воображения ставить себя на место других людей и чувствовать за них. Как бы талантливо и порой остроумно ни разрабатывалась эта идея, она не могла стать основой научной материалистической этики. Смитова “Теория нравственных чувств” не пережила XVIII в. Не она обессмертила имя Смита, а, напротив, слава автора “Богатства народов” предохранила ее от полного забвения.

Между тем уже в ходе работы над “Теорией” направление научных интересов Смита заметно изменилось. Он все глубже и глубже занимался политической экономией. К этому его толкали не только внутренние склонности, но и внешние факторы, запросы времени. В торгово-промышленном Глазго экономические проблемы особенно властно вторгались в жизнь. В Глазго существовал своеобразный клуб политической экономии, организованный богатым и просвещенным мэром города. На еженедельных собраниях деловых людей и университетских профессоров не только хорошо ели и пили, но и толковали о торговле и пошлинах, заработной плате и банковом деле, условиях аренды земли и колониях. Скоро Смит стал одним из виднейших членов этого клуба. Знакомство и дружба с Юмом также усилили интерес Смита к политической экономии.

В конце прошлого века английский ученый-экономист Эдвин Кэннан обнаружил и опубликовал важные материалы, бросающие свет на развитие идей Смита. Это были сделанные каким-то студентом Глазговского университета, затем слегка отредактированные и переписанные записи лекций Смита. Судя по содержанию, эти лекции читались в 1762-1763 гг.

Из этих лекций прежде всего ясно, что курс нравственной философии, который читал Смит студентам, превратился к этому времени, по существу, в курс социологии и политической экономии. Он высказывал ряд замечательных материалистических мыслей, например: “До тех пор, пока нет собственности, не может быть и государства, цель которого как раз и заключается в том, чтобы охранять богатство и защищать имущих от бедняков”. В чисто экономических разделах; лекций можно легко различить зачатки идей, получивших развитие в “Богатстве народов”.

В 30-х годах XX столетия была сделана другая любопытная находка: набросок первых глав “Богатства народов”. Английские ученые датируют этот документ 1763 г. Здесь тоже имеется ряд важных идей будущей книги: роль разделения труда, понятие производительного и непроизводительного труда и т. д. Некоторые вещи здесь даже особо заострены. О положении рабочих в капиталистическом обществе Смит пишет: “Бедный работник, который как бы тащит на своих плечах все здание человеческого общества, находится в самом низшем слое этого общества. Он придавлен всей его тяжестью и точно ушел в землю, так что его даже и не видно на поверхности”. В этих работах содержится также весьма острая критика меркантилизма и обоснование laissez faire.

Таким образом, к концу своего пребывания в Глазго Смит уже был глубоким и оригинальным экономическим мыслителем. Но он еще не был готов к созданию своего главного труда. Трехлетняя поездка во Францию (в качестве воспитателя юного герцога Баклю) и личное знакомство с физиократами завершили его подготовку.

Смит во Франции

Через полвека после описываемых событий Жан Батист Сэи расспрашивал старого Дюпона о подробностях пребывания Смита в Париже в 1765—1766 гг. Дюпон отвечал, что Смит бывал в “антресольном клубе” доктора Кенэ. Однако на сборищах физиократов он сидел смирно и больше молчал, так что в нем нельзя было угадать будущего автора “Богатства народов”. Аббат Морелле, ученый и писатель, с которым шотландец подружился в Париже, в своих мемуарах рассказывает о Смите, что “месье Тюрго... высоко ценил его талант. Мы виделись с ним много раз. Он был представлен у Гельвеция. Мы говорили о теории торговли, о банках, государственном кредите и многих вопросах большого сочинения, которое он замышлял”. Из писем известно также, что Смит сблизился с математиком и философом д'Аламбером и великим борцом против невежества и суеверий бароном Гольбахом. Выходит, он не только молчал, но иногда и говорил.

До Парижа Смит и его воспитанник герцог Баклю провели полтора года в Тулузе и несколько месяцев в Женеве. Смит посетил Вольтера в его поместье в окрестностях Женевы и имел с ним несколько бесед. Он считал Вольтера величайшим из живущих французов и не разочаровался в нем.

Можно сказать, что Смит попал во Францию как раз вовремя. С одной стороны, он уже был достаточно сложившимся и зрелым ученым и человеком, чтобы не подпасть под влияние физиократов (это случилось со многими умными иностранцами, не исключая Франклина). С другой стороны, его система еще полностью не сложилась у него в голове: поэтому он оказался способным воспринять полезное влияние Кенэ и Тюрго.

Вопрос о зависимости Смита от физиократии, и особенно от Тюрго, имеет долгую историю. Еще Дюпон де Немур однажды довольно неосмотрительно заявил, что главные идеи “Богатства народов” заимствованы у его друга и покровителя. Во второй половине XIX в. по этому вопросу возникла довольно большая литература. Поэтому открытие профессором Кэннаном глазговских лекций Смита было не только его личным успехом, но в некотором роде утверждением британского патриотизма: было доказано, что многие основные теоретические идеи Смита сложились до его поездки во Францию и до расцвета физиократии.

Впрочем, для доказательства независимости и заслуг Смита не требовалось этого открытия. Маркс показал действительное соотношение системы физиократов и Смита (в особенности в первых главах “Теорий прибавочной стоимости”), еще не зная хронологии его работ. Смит глубже проник во внутреннюю физиологию буржуазного общества. Идя в русле английской традиции, Смит построил свою экономическую теорию на фундаменте трудовой теории стоимости, тогда как физиократы вообще не имели, в сущности, теории стоимости. Это позволило ему сделать по сравнению с физиократами важнейший шаг вперед, сказав, что всякий производительный труд создает стоимость, а отнюдь не только земледельческий. Смит имеет более ясное, чем физиократы, представление о классовой структуре буржуазного общества. Правда, Тюрго, как мы видели, высказал по этому поводу замечательные мысли, но у него это только наброски, эскизы, а у Смита — большое, тщательно отработанное полотно.

Вместе с тем есть области, в которых физиократы стояли выше, чем Смит. Это в особенности касается гениальных идей Кенэ о механизме капиталистического воспроизводства.

Смит вслед за физиократами считал, что капиталисты могут накоплять только ценой лишений, воздержания, отказа от потребления. Но у физиократов было при этом по крайней мере то логическое основание, что, по их мнению, капиталистам “не из чего” накоплять, так как промышленный труд “бесплоден”. У Смита нет даже этого оправдания. Смит непоследователен в своем тезисе о равноправии, экономической равноценности всех видов производительного труда. Он явно не мог избавиться от представления, что земледельческий труд с точки зрения создания стоимости все-таки заслуживает предпочтения: здесь, мол, вместе с человеком “работает” сама природа. Эта ошибка Смита вызвала протест со стороны Рикардо.

Отношение Смита к физиократам было совершенно иным, чем к меркантилизму. В меркантилистах он видел идейных противников и, при всей своей профессорской сдержанности, не жалел для них критических резкостей (иногда даже неразумных). В физиократах он видел в общем союзников и друзей, идущих к той же цели несколько иной дорогой. Вывод его в “Богатстве народов” гласит, что “изложенная теория, при всех ее несовершенствах, пожалуй, ближе всего подходит к истине, чем какая-либо другая теория политической экономии, до сих пор опубликованная”. В другом месте он пишет, что физиократия по крайней мере “никогда не причиняла и, вероятно, не причинит ни малейшего вреда ни в одной части земного шара”.

Последнее замечание можно принять за шутку. Так шутит Адам Смит: почти незаметно, сохраняя невозмутимую серьезность. В “Теории нравственных чувств” есть такая шутка: потерю человеком ноги надо несомненно признать гораздо более тяжелой бедой, чем потеря любовницы; однако второе стало в литературе предметом многих отличных трагедий, тогда как из первого трагедии при всем желании не сделаешь. Он был, видимо, таков и в жизни. Однажды в Глазго на торжественном обеде в университете сосед по столу, приезжий из Лондона, с удивлением спросил его: почему все с таким почтением обращаются к одному присутствующему молодому человеку, хотя он явно не блестящего ума. Смит ответил: “Мы знаем это, но дело в том, что он — единственный лорд в нашем университете”. Сосед, вероятно, так и не понял, была это шутка или нет.

Франция присутствует в книге Смита не только в идеях, прямо ли, косвенно ли связанных с физиократией, но и в великом множестве разных наблюдений (включая личные), примеров и иллюстраций. Общий тон всего этого материала критический. Для Смита Франция с ее феодально-абсолютистским строем и оковами для буржуазного развития — самый яркий пример противоречия фактических порядков идеальному “естественному порядку”. Нельзя сказать, что в Англии все хорошо, но в общем и целом ее строй гораздо больше приближается к “естественному порядку” с его свободой личности, совести и — главное — предпринимательства.

Что означали три года во Франции для Смита лично, в человеческом смысле? Во-первых, резкое улучшение его материального положения. По соглашению с родителями герцога Баклю он должен был получать 300 фунтов в год не только во время путешествия, но в качестве пенсии до самой смерти. Это позволило Смиту следующие 10 лет работать только над его книгой; в Глазговский университет он уже не вернулся. Во-вторых, все современники отмечали изменение в характере Смита: он стал собраннее, деловитее, энергичнее и приобрел известный навык в обращении с различными людьми, в том числе и сильными мира сего. Впрочем, светского лоска он не приобрел и остался в глазах большинства знакомых чудаковатым и рассеянным профессором. Рассеянность Адама Смита скоро срослась с его славой и для обывателей стала ее составной частью.

“Экономический человек”

Смит провел в Париже около года —с декабря 1765 г. по октябрь 1766 г. Поскольку центрами умственной жизни Парижа были литературные салоны, там он в основном и общался с философами. “Антресольный клуб” в Версале составлял в этом смысле исключение. Он был сразу же введен в большой салон мадам Жоффрен, но особенно любил бывать у мадемуазель Леспинасс, подруги д'Аламбера, где собирался более узкий и интимный круг друзей. Нередко посещал он и дома богачей-философов Гельвеция и Гольбаха, являвшиеся своего рода штаб-квартирами энциклопедистов.

Смит всегда любил театр, хотя в Шотландии пуританская церковь почти не допускала это “богопротивное зрелище”. Особенно ценил он французскую классическую трагедию. Его гидом по парижским театрам была мадам Риккобони, писательница и в прошлом актриса, друг многих философов. От нее он получил при отъезде рекомендательное письмо в Лондон к знаменитому актеру и режиссеру Давиду Гаррику, который незадолго до этого побывал в Париже. Письмо наполнено похвалами уму и остроумию Смита. Это могло бы быть преувеличением и лестью, если бы не повторялось в другом письме, которое мадам Риккобони вскоре послала Гаррику почтой. Впоследствии Смит был довольно хорошо знаком с Гарриком.

При всем том Смит, конечно, вовсе не занимал в парижских салонах такого места, которое в течение трех предыдущих лет занимал его друг Юм, а через 10 лет — Франклин. Смит не был создан, чтобы блистать в обществе, и хорошо сознавал это.

Можно думать, что особое значение для Смита имело знакомство с Гельвецией, человеком большого личного обаяния и замечательного ума. В своей философии Гельвеции, стремясь освободить этику от церковно-феодальных оков, объявил эгоизм естественным свойством человека и фактором прогресса общества. Новая, в сущности буржуазная, этика строилась на своекорыстном интересе, на естественном стремлении каждого к своей выгоде, ограничиваемом только таким же стремлением других людей. Гельвеции сравнивал роль своекорыстного интереса в обществе с ролью всемирного тяготения в природе. С этим связана идея природного равенства людей: каждому человеку, независимо от рождения и положения, должно быть предоставлено равное право преследовать свою выгоду, и от этого выиграет все общество.

Такие идеи были близки Смиту. Они не были новы для него: нечто схожее он воспринял от философов Локка и Юма и из парадоксов Мандевиля. Но конечно, яркость аргументации Гельвеция оказала на него особое влияние. Смит развил эти идеи и применил их к политической экономии. Созданное Смитом представление о природе человека и соотношении человека и общества легло в основу взглядов классической школы. Понятие homo oeconomicus (экономический человек) возникло несколько позже, но его изобретатели опирались на Смита. Знаменитая формулировка о “невидимой руке”, может быть, является чаще всего цитируемым местом из “Богатства народов”.

Что такое “экономический человек” и “невидимая рука”?

Ход мыслей Смита можно представить себе примерно так. Главным мотивом хозяйственной деятельности человека является своекорыстный интерес. Но преследовать свой интерес человек может, только оказывая услуги другим людям, предлагая в обмен свой труд и продукты труда. Так развивается разделение труда. Люди помогают друг другу и одновременно способствуют развитию общества, хотя каждый из них — эгоист и печется только о своих интересах. Естественное стремление людей улучшать свое материальное положение — это такой мощный стимул, что, если ему предоставить действовать без помехи, он сам собой способен привести общество к благосостоянию. Более того, как говорится, гони природу в дверь — она войдет в окно: этот стимул даже способен “преодолеть сотни досадных препятствий, которыми безумие человеческих законов так часто затрудняет его деятельность...”. Здесь Смит резко выступает против меркантилизма, ограничивающего “естественную свободу” человека — свободу продавать и покупать, нанимать и наниматься, производить и потреблять.

Каждый отдельный человек стремится использовать свой капитал (как видим, речь, в сущности, идет не просто о человеке, а о капиталисте) так, чтобы продукт его обладал наибольшей стоимостью. Обычно он и не думает при этом об общественной пользе и не сознает, насколько содействует ей. Он имеет в виду лишь собственный интерес, но “в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой (подчеркнуто мной.— А. А.) направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения... Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это”.

Не связано ли это понятие о “невидимой руке” с каким-то высшим, всезнающим и творящим благо существом, короче говоря, с богом? Американский ученый Джекоб Вайнер провел интересное исследование текста “Теории нравственных чувств” и “Богатства народов” с этой точки зрения и установил следующее. В своей первой книге Смит тоже исходит из наличия в мире естественной гармонии, но там эта гармония поддерживается высшей силой, которую Смит называет по-разному: “великий Кормчий Природы”, “Творец Природы”, “Провидение” и попросту “Бог”. В “Богатстве народов” бог под собственным именем и под всеми своими псевдонимами совершенно исчезает. Там есть одно лишь упоминание о боге, которое, как замечает Вайнер, никак не могло порадовать теологов. Смит говорит, что ранее суеверие приписывало явления природы вмешательству богов, но позже наука нашла им естественное объяснение.

“Невидимая рука” — это стихийное действие объективных экономических законов. Эти законы действуют помимо воли людей и часто против их воли. Введя в такой форме в науку понятие об экономическом законе, Смит сделал важный шаг вперед. Этим он, по существу, поставил политическую экономию на научную основу. Условия, при которых наиболее эффективно осуществляется благотворное действие своекорыстного интереса и стихийных законов экономического развития, Смит называл естественным порядком. У Смита и у последующих поколений политико-экономов это понятие имеет как бы двойной смысл. С одной стороны, это принцип и цель экономической политики, т. е. политики laissez faire (см. ниже), с другой — это теоретическая конструкция, “модель” для изучения экономической действительности.

В физике как полезнейшие орудия познания природы применяются абстракции идеального газа и идеальной жидкости. Реальные газы и жидкости не ведут себя “идеально” или ведут себя так лишь при некоторых определенных условиях. Однако имеет большой смысл абстрагироваться от этих нарушений, чтобы изучать явления “в чистом виде”. Нечто подобное представляет собой в политической экономии абстракция “экономического человека” и свободной (совершенной) конкуренции. Реальный человек не может быть сведен к своекорыстному интересу. Точно так же при капитализме никогда не было и не может быть абсолютно свободной конкуренции. Однако наука не смогла бы изучать массовидные экономические явления и процессы, если бы она не делала известных допущений, которые упрощают, моделируют бесконечно сложную и разнообразную действительность, выделяют в ней важнейшие черты. С этой точки зрения абстракция “экономического человека” и свободной конкуренции была вполне оправданной и сыграла важнейшую роль в экономической науке. В особенности соответствовала она реальности капитализма XVIII и XIX столетий.

Приведем два примера из марксистской экономической теории.

Закон стоимости действует в товарном хозяйстве, основанном на частной собственности, как стихийный регулятор и двигатель производства. Если, например, данный товаропроизводитель уменьшает, благодаря каким-то техническим нововведениям, рабочее время, которое он затрачивает на выпуск единицы товара, то снижается индивидуальная стоимость этого товара. Но общественная стоимость, которая определяется средними общественными затратами рабочего времени, при прочих равных условиях не меняется. Наш искусный товаропроизводитель будет продавать каждую единицу своего товара по прежней цене, определяемой в принципе общественной стоимостью, и получать дополнительный доход, поскольку, скажем, за рабочий день он производит на 25% больше единиц товара, чем остальные. Очевидно, товаропроизводители-конкуренты постараются перенять новую технику. Таков в своей первооснове механизм “стимулирования технического прогресса”. Результатом действия описанных стихийных факторов, независимых от воли людей, будет уменьшение общественно необходимых затрат труда на единицу товара и снижение общественной стоимости. Нетрудно видеть, что каждый товаропроизводитель действует здесь как “экономический человек”, стремясь максимизировать свой доход, а условия, в которых происходит действие,— это условия свободной конкуренции.

Другой пример — образование средней нормы прибыли в условиях капитализма свободной конкуренции. Немыслимо, чтобы в течение сколько-нибудь длительного времени норма прибыли в разных отраслях предпринимательства была существенно различной. Объективной необходимостью является уравнение нормы прибыли. Механизм, который обеспечивает это уравнение, заключается в межотраслевой конкуренции и переливе капитала из отраслей с более низкой нормой прибыли в отрасли с более высокой нормой. Опять-таки ясно, что капиталист здесь рассматривается лишь с одной стороны — как воплощение стремления к прибыли. Условие о неограниченной возможности перелива капитала равнозначно условию о свободной конкуренции. Разумеется, в действительности всегда были факторы, ограничивающие свободу перелива капитала, и Маркс их хорошо знал. Но эти факторы должны быть введены в модель лишь после того, как она рассмотрена “в идеальном виде”.

Капиталист, по выражению Маркса, есть персонифицированный капитал. Иначе говоря, для политической экономии не могут иметь значение личные свойства каждого отдельного капиталиста. Для науки он интересен лишь потому и постольку, поскольку в нем выражаются общественные отношения капитала. Маркс говорит о капиталисте: “...движущим мотивом его деятельности являются не потребление и потребительная стоимость, а медовая стоимость и ее увеличение. Как фанатик увеличения стоимости, он безудержно понуждает человечество к производству ради производства, следовательно к развитию общественных производительных сил и к созданию тех материальных условий производства, которые одни только могут стать реальным базисом более высокой общественной формы, основным принципом которой является полное и свободное развитие каждого индивидуума. Лишь как персонификация капитала капиталист пользуется почетом”.

Если внимательно присмотреться, здесь ощутимо некоторое родство с изложенными выше мыслями Смита. Но вывод, как видим, совершенно иной. У Смита капиталист, преследуя свою выгоду, бессознательно укрепляет капитализм. У Маркса он, действуя в общем таким же образом, не только развивает производительные силы капитализма, но и объективно готовит его закономерный конец. С этим связано и другое принципиальное отличие. Маркс рассматривает человека с позиции своего исторического материализма как продукт "длительного общественного развития. Этот человек как объект политической экономии существует лишь в рамках данного конкретного классового общества и действует в соответствии с его законами. Для Смита же его homo oeconomicus — выражение вечной и естественной человеческой природы. Это не продукт развития, а скорее его исходный пункт.

Концепцией “экономического человека” Смит поставил вопрос колоссальной теоретической и практической важности: о мотивах и стимулах хозяйственной деятельности человека. И он дал плодотворный и глубокий для своего времени ответ на этот вопрос, если иметь в виду, что под его “естественным” человеком скрывался действительный человек буржуазного общества.

С проблемой мотивов и стимулов столкнулся и социализм, став из научной теории социально-экономической действительностью. С крушением капитализма, с полной ликвидацией эксплуатации человека человеком исчезли и чисто буржуазные стимулы хозяйственной деятельности человека. Уже Остап Бендер, как известно, убедился, что стремление стать миллионером утратило реальную почву в социалистическом обществе.

Но чем может быть заменена страсть людей к обогащению, которая в конечном счете, как говорил еще Адам Смит, толкает вперед капиталистическое производство? Может быть, просто социалистическим сознанием, трудовым энтузиазмом, патриотизмом? Ведь капиталистов нет, заводы, фабрики и поля принадлежат народу, люди работают на себя... Именно так рассуждали и рассуждают иные люди, считающие себя самыми правоверными коммунистами.

Да, социализм порождает новые и мощные стимулы к труду и деятельности. В этом его величайшее преимущество перед капитализмом. Но полагаться только на эти новые стимулы — значило бы загубить дело социалистического строительства. Они не появляются как по волшебству, а развиваются в ходе глубокого социалистического преобразования общества и самих людей, их психологии, морали, сознания. В обществе, где действует принцип распределения по труду, материальный интерес закономерно остается важнейшим трудовым стимулом. Разработанные на основе идей Ленина принципы хозяйственного расчета стали главным методом социалистического хозяйствования. Осуществляемая в настоящее время в нашей стране экономическая реформа является развитием и углублением этих принципов в новых условиях высокоразвитой социалистической экономики.

Политика laissez faire, или, как выражается Смит, естественной свободы, прямо вытекает из его взглядов на человека и общество. Если экономическая деятельность каждого человека ведет в конечном счете к благу общества, то ясно, что эту деятельность не надо ничем стеснять.

Смит считал, что при свободе передвижения товаров и денег, капитала и труда ресурсы общества будут использоваться самым рациональным, оптимальным образом. Свобода конкуренции была альфой и омегой его экономического учения. Она проходит красной нитью через все “Богатство народов”. Этот принцип Смит применял даже к врачам, университетским профессорам и... попам. Если, мол, предоставить священникам всех вероисповеданий и сект свободно конкурировать между собой, не давать ни одной группе привилегий и тем более монополии, то они будут наиболее безвредны (а это, как он намекает, и есть их наивысшая эффективность). Из веры в благотворность своекорыстного интереса и свободы конкуренции вытекал исторический оптимизм Смита. Он был, конечно, отражением неизбежной победы нового буржуазного строя над феодализмом. Оптимизм Смита не был, однако, сродни бездумной вере героя вольтеровского “Кандида” Панглосса, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Он слишком хорошо знал, какие мощные силы выступают против экономической свободы.

Как и во многих других вопросах, роль Смита заключается не в том, что он открыл принцип laissez faire, а в том, что он обосновал его с наибольшей основательностью и систематичностью. Хотя родился этот принцип во Франции, развить его до логического конца и положить в основу экономической теории должен был британец. Англия, превращавшаяся в самую развитую промышленную страну мира, была уже объективно заинтересована в свободе торговли. Во Франции мода на физиократию была в большой мере капризом просвещенных и либеральных аристократов и прошла очень скоро. В Англии “мода” на Смита превратилась в символ веры буржуазии и обуржуазившегося дворянства. Экономическая политика английского правительства на протяжении следующего столетия была в известном смысле осуществлением смитовой программы.

Первые шаги были сделаны еще при жизни Смита. Сохранился такой любопытный рассказ. В последние годы жизни Смит был уже знаменит. Будучи в 1787 г. в Лондоне, Смит приехал в дом одного знатного вельможи. В гостиной было большое общество, включавшее премьер-министра Уильяма Питта. Когда вошел Смит, все встали. По своей профессорской привычке он поднял руку и сказал: “Прошу садиться, господа”. Питт на это ответил: “После вас, доктор, мы все здесь ваши ученики”. Возможно, это только легенда. Но она правдоподобна. Питт действительно провел ряд мер в области торговли, по своему духу соответствовавших идеям “Богатства народов”. Смит нигде не формулирует свою программу по пунктам. Но это можно без особого труда сделать. Конкретно laissez faire у Смита означает следующее.

Во-первых, он требует отмены всех мер, ограничивающих, выражаясь современным языком, мобильность рабочей силы. Прежде всего речь идет о таких феодальных пережитках, как обязательное ремесленное ученичество и закон о поселении. Ясно, что объективный смысл этого требования заключается в обеспечении свободы действий для капиталистов. Но надо помнить об эпохе, когда писал Смит: британский рабочий класс в то время страдал еще не столько от капитализма, сколько от недостаточности его развития. Поэтому требование Смита было прогрессивным и даже гуманным.

Bo-вторых, Смит выступил за полную свободу торговли землей. Он был противником крупного землевладения и предлагал отменить законы, препятствующие дроблению наследственных земель. Смит был за то, чтобы земли переходили в руки собственников, способных использовать их более экономично или склонных пускать землю в оборот. Все это направлено на развитие капитализма в сельском хозяйстве.

В-третьих, Смит предлагал отменить остатки правительственной регламентации промышленности и внутренней торговли. Акцизы (косвенные налоги), которыми облагается продажа некоторых товаров на внутреннем рынке, должны вводиться только ради бюджетных доходов, а не для воздействия на хозяйство. В Англии уже не было пошлин, взимаемых при перевозке товаров внутри страны. Но тем острее и актуальнее звучала эта критика Смита для Франции.

В-четвертых, Смит подверг детальной критике всю внешнеторговую политику Англии и разработал программу свободы внешней торговли. Это — важнейшее его требование, и оно наиболее непосредственным образом направлено против меркантилизма. Так родилось фритредерство, ставшее в XIX в. знаменем английской промышленной буржуазии.

Под огонь Смита попадает весь арсенал меркантилистской политики: стремление к обязательной активности платежного баланса, запрещение ввоза и вывоза определенных товаров, высокие импортные пошлины, премии за экспорт, монопольные торговые компании. Особенно резко он выступил против английской колониальной политики, прямо заявляя, что она диктуется не интересами нации, а интересами кучки торгашей. Смит считал близорукой и нелепой политику удушения промышленности и ограничения торговли, которую Англия проводила в Ирландии и особенно в североамериканских колониях. Он писал: “Запрещение целому народу выделывать из продукта своего труда все то, что он может, или затрачивать свой капитал и промышленный труд таким образом, как он считает для себя наиболее выгодным, представляет собою явное нарушение самых священных прав человечества”.

Это опубликовано в 1776 г., когда Англия уже вела войну против восставших колонистов. Смит относился к американскому республиканизму с симпатией, хотя, оставаясь добрым британцем, выступал не за отделение колоний, а за создание полностью равноправного союза между Англией и колониями. Не менее смело высказывался он о политике грабежа и угнетения, которую проводила Ост-Индская компания в Индии. Следует также учесть, что Смит в своей книге написал немало язвительных и суровых слов о церкви и системе университетского образования. Правда, в Англии он не рисковал ни головой, ни свободой и мог особенно не опасаться тюрьмы, где в разное время побывали иные из его французских друзей: Вольтер, Дидро, Морелле, даже Мирабо. Но он знал, как чувствительны могут быть ненависть и нападки англиканских попов, университетских властей и газетных писак. Он боялся всего этого и не скрывал, что боится.

Привлекательность личности Смита состоит в том, что он, человек от природы осторожный и опасливый, все же написал и напечатал свою смелую книгу.

Адам Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов