Тема народа в "Истории одного города"
«История одного города» принадлежит к числу наиболее совершенных и оригинальных произведений великого русского писателя-сатирика М.Е. Салтыкова-Щедрина. Изданная впервые в 1870 году отдельным изданием (до этого книга печаталась отдельными главами в журнале «Отечественные записки», 1869 – 1870 г.г.), книга сразу же нашла широкий отклик среди либерально-демократических слоев общества.
И.С.Тургенев в своем письме к Салтыкову-Щедрину писал, что «История одного города» - это самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиологии…»
Тема этой «коренной стороны» по меткому определению И.С. Тургенева – это тема народа, которая красной строкой проходит через все повествование романа.
«История одного города» - поразительная по смелости и глубине сатира на обе главных основы существовавшего строя: на царящее зло самодержавия и на пассивность народных масс, выносящих это зло. Силы высшей власти – «градоначальники» - бичуются за то, что они угнетают народ; народ – за то, что терпят угнетение. Такое сосуществование представлялось писателю «жизнью под игом безумия», и она воплощена им в образе города Глупова.
Глубина осмысления исторических явлений распространяет великий художественный суд Щедрина над Глуповом на все тоталитарные, диктаторские режимы, где бы и когда они ни свирепствовали. Если рассматривать роман с позиции высказывания «народ имеет власть, которой достоин», то произведение Салтыкова-Щедрина далеко перешагивает те исторические рамки, что очерчены автором и находит великое множество аналогий уже в нашей современности. Этим объясняется непреходящий интерес читателей к «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина.
Целью данной работы является раскрытие темы народа в романе Салтыкова-Щедрина «История одного города».
Для достижения поставленной цели необходимо решить следующие задачи:
1. Изучить новую научную литературу по теме исследования.
2. Показать эволюцию демократических взглядов Салтыкова-Щедрина.
3. Рассмотреть главные стороны сосуществования народа и власти в романе «История одного города».
4. Раскрыть особенности сатиры Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города», показать художественные средства, используемые для изображения жителей Глупова.
Объект исследования – роман М.Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города».
Предмет исследования – изображение народа в романе «История одного города».
Необходимость рассмотреть роман «История одного города» с позиций общечеловеческих нравственных ценностей определяет новизну работы и ее актуальность.
Творчество Салтыкова-Щедрина не раз становилось предметом жарких споров еще при жизни писателя. Враждебные сатирику литераторы и журналисты нередко извращали не только идейную направленность его произведений, но и его творческие принципы. Под их пером Щедрин представал как человек, стремящийся во что бы то ни стало «окарикатурить» действительность и якобы отступающий тем самым от правды жизни.
Дружественная писателю критика стремилась не только защитить его от этих нападок, но и осмыслить важнейшие художественные особенности его произведений. В выступлениях Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Н.К. Михайловского, А.М. Скабичевского было высказано немало здравых соображений относительно тех или иных сторон сатирической поэтики Салтыкова-Щедрина. Справедливо говорилось и о том, что творческие принципы сатирика направлены на выявление жизненной правды, что «карикатуры» писателя не искажают действительность, а вскрывают ее глубинные закономерности.
После кончины Салтыкова-Щедрина задача литературоведов, занимавшихся его наследием, состояла в том, чтобы выявить и сделать достоянием гласности произведения, в свое время не публиковавшиеся по цензурным и иным соображениям или публиковавшиеся без подписи, а также собрать сочинения писателя воедино и прокомментировать их. Начало этой работы было положено книгой А.Н. Пыпина о Салтыкове-Щедрине1, основная часть которой посвящена журнальной деятельности писателя в 1863 – 1864 годах. Пыпин указал статьи и рецензии, опубликованные в «Современники» Салтыковым-Щедриным, обстоятельно проанализировал их, высказав при этом ряд соображений об особенностях творческой манеры сатирика.
Изучение наследия Салтыкова было продолжено К.К. Арсеньевым1 и В.П. Кранихфельдом3, которые ввели в научный оборот некоторые неизвестные ранее материалы, позволившие заглянуть в творческую лабораторию сатирика, предприняли попытку осмысления идейно-художественного своеобразия его творчества.
Коллективная и активная работа по выявлению и публикации неизданных произведений Салтыкова-Щедрина развертывается после революции 1917 года. В 20-е и начале 30-х годов появляются книги: «Неизданный Щедрин»4, «М.Е. Салтыков-Щедрин. Неизвестные страницы»5, Письма»6 и «Неизданные письма»7 Салтыкова-Щедрина и такие важнейшие статьи, как «Итоги и проблемы изучения Салтыкова» В.В. Гиппиуса 8 и «Судьба литературного наследства М.Е. Салтыкова-Щедрина» С.А. Макашина9, в которых был дан содержательный обзор состояния творческого наследия писателя и намечались задачи по его дальнейшему изучению и научному изданию.
В это же время выходят два фундаментальных тома «Литературного наследства» (составитель С.А. Макашин)10, посвященных Щедрину, в которых было напечатано множество новых материалов, включавших как тексты самого писателя, так и исследования, касающиеся различных сторон его жизни и творчества.
В начале 30-х годов М. Ольминским был поставлен вопрос об издании полного собрания сочинений Салтыкова-Щедрина. Начатое в 1933 г. и завершенное в 1941 г. это издание явилось событием в культурной жизни страны. Из двадцати томов его почти восемь заняли тексты, не входившие ранее в собрание сочинений писателя. Была проведена текстологическая работа, в результате которой во многом удалось очистить сочинения сатирика от цензурных вмешательств и издательских ошибок. Издание 1933 – 1941 годов не было лишено серьезных изъянов: названное «полным» оно таковым не являлось, не отличалось оно и текстуальной точностью, комментарии носили бессистемный характер и т.п.
В 1965 году начато издание нового собрания сочинений в 20-ти томах под редакцией С.А. Макашина1. Собрание включает все известные произведения Щедрина, как законченные, так и незавершенные; уточнены тексты по прижизненным публикациям; выявлен ряд щедринских текстов, не бывших в печати; впервые комментируются все произведения Щедрина.
К числу первоочередных задач, стоящих перед щедриноведением, относится разработка научной биографии писателя. С.А. Макашиным создается фундаментальная, основанная на тщательном изучении первоисточников, научная биография писателя2. Выходят в свет монографии о Салтыкове-Щедрине, принадлежащие перу В.Я. Кирпотина, Е.И. Покусаева, А.С. Бушмина, в которых содержится обстоятельный анализ творческого пути сатирика1. В серии «Жизнь замечательных людей» выпускается живо написанная А.М. Турковым научно-художественная биография Щедрина2. Появляются книги, посвященные отдельным, наиболее выдающимся произведениям писателя, созданные Н.В. Яковлевым, А.А. Жук, А.С. Бушминым, К.Н. Григоряном и другими 3.
Большое место в щедриноведении занимают работы, посвященные изучению творчества писателя в его художественной специфичности: поэтика Щедрина, его стиль, язык, художественные методы. Среди них следует назвать труды Я. Эльсберга, А. Ефимова, А.С. Бушмина4. Вслед за монографией А. Бушмина выходит в свет книга профессора Е. Покусаева «Революционная сатира Салтыкова-Щедрина»5, в которой наиболее полно исследованы произведения, созданные М.Е. Салтыковым-Щедриным в 70-е годы – годы расцвета литературной деятельности сатирика. Сопоставительный анализ произведений сатирика и его литературных предшественников и современников (Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, Достоевского, Некрасова и др.) дал возможность определить огромную роль Салтыкова-Щедрина в литературе 70 – 80 годов XIX столетия.
Глава I. Эволюция народного миросознания в романе «История одного города».
1.1 Народ в понимании М.Е. Салтыкова-Щедрина.
Истоки народности М.Е. Салтыкова-Щедрина нужно искать во всем творческом наследии, которое предшествовало написанию «Истории одного города». Только поняв гражданскую позицию автора романа, его самобытность и художественно-публицистический талант, можно осознать подлинную прогрессивность, социальную значимость и органическую народность «Истории одного города».
Салтыков-Щедрин вошел в большую литературу «Губернскими очерками». Они создавались в самом начале 60-х годов XIX века. Демократизм автора заявляет о себе открытым сочувствием «бедному труженику» - крестьянину, прежде всего, и столь же открытой враждебностью всему «господски»-дворянскому. Это слышится в патетике авторских деклараций-признаний: «я вообще чрезвычайно люблю наш прекрасный народ». С отвлеченным человеколюбием связаны гуманно-«жалостливые» характеристики крестьян вроде «некрута» Матюши – «славного, смирного парня… не то чтоб веселого, а скорей боязного, трудолюбивого и честного». «Я вижу его за сохой, бодрого и сильного, несмотря на капли пота, струящиеся с его загорелого лица; вижу его дома безропотно исполняющего всякую домашнюю нужду; вижу в церкви божией, стоящего скромно и истово знаменующегося крестным знамением; вижу его поздним вечером, засыпающего сном невинных после тяжкой дневной работы…для него никогда не кончающейся» [21, 79].
Салтыков-Щедрин любуется большой нравственной силой, которая живет в неприметных, даже внешне «убогих» представителях народа. Вопрос о народе как силе общественно-политической пока не ставится. Щедрина интересует внутренняя, морально-психологическая сторона жизни простого человека [16, 186]. Ему удается разглядеть вековечную народную тоску по идеалам добра и справедливости, способность простолюдина на «душевный подвиг» во имя идеи. Ставя вопрос о духовных потенциях народа на религиозную почву, писатель шел тем самым на сближение со славянофилами. Хотя особой идейной близости с ними у Щедрина не было; он открыто оспаривает стремление славянофилов всячески приукрашивать патриархальность, «старину», считает это стремление утопией [21, 80].
Начиная с «Губернских очерков», Щедрин видел недостатки народа. Он не страшился высказывать самые горькие истины о крестьянской психологии, о рабской привычке масс к повиновению. Но делал он это, не прибегая к приемам сатиры, в тоне глубочайшего сочувствия к нуждам и болям народа. Его демократические симпатии искренни, но несколько отвлечены, его восприятие народа – «младенца-великана» - скорее возвышенно поэтическое, нежели реально-аналитическое [21, 81].
В продолжение и развитие «Губернских очерков» в 1857 году был задуман, но не осуществлен как единое целое цикл «Умирающие» (или «Книга об умирающих»). В соответствии с замыслом предполагалось изобразить четыре характерные типические фигуры «умирающих» героев «прошлых лет», дополняющие галерею «Губернских очерков». Но главным в этом замысле было намерение представить в фольклорном духе фигуру крестьянина – Иванушки, противостоящему дряхлому миру «умирающих». Щедрин писал 17 декабря 1857 года И.С. Аксакову: «Дело в задуманном цикле начинается запевкой, в которой, в песенном складе, объясняется, как проснулся дурак-Иванушка… В заключение: эпилог, в котором Иванушка-дурачок снова выступает на сцену: судит и рядит, сначала робко, а потом все лучше и лучше… Разумеется, эти умирающие еще совершенно живы и здоровы, но я предположил себе постоянно проводить мысль о необходимости их смерти и о том, что возрождение наше не может быть достигнуто иначе, как посредством Иванушки-дурака» [32, 259]. Вскоре образ русского мужика – опоры возрождения России появится на страницах щедринских произведений.
«Положением 19 февраля» (1861г.) в России отменялось крепостное право. Крестьяне становились лично свободными. Но процесс экономического освобождения крестьян был очень сложным.
Вину за обострение отношений мужика и барина в ходе проведения реформы Салтыков возлагает на «общество наше», которое в самом законном желании крестьянина уяснить себе известное требование или дело уже видит «бунт». Условием спокойного осуществления реформы он считает терпеливое разъяснение крестьянам «Положения 19 февраля». Но «тупоумие властей по крестьянскому делу столь изумительно, что нельзя быть без отвращения свидетелем того, что делается» - пишет Салтыков П.В. Анненкову [32, 302].
В это время в воображении Салтыкова-Щедрина начинает формироваться сатирический образ города Глупова. В очерке «Клевета» (1861г.) город Глупов – развернутый образ-гротеск, символизирующий целую общественно-политическую систему. Дворянски-помещечья масса представляется обитателями некоего «горшка» - глуповцев, некогда получивших и получавших куски от самодержавной власти: «какая-то рука бросила им в горшок кусок черного хлеба» [32, 309]. Этот брошенный кусок – символическое обозначение крепостного права. Но вот явилась «другая рука» (все то же самодержавие, но в другое время и в новых обстоятельствах «эпохи возролждения»), которая «ошпарила» глуповцев, то есть лишила их главной опоры – власти над крепостным крестьянином.
В очерке «Наши глуповские дела» (1861 г.) уже звучит горькая ирония, ибо спит непробудно под ласкающие звуки волн реки Глуповицы «благословенный» город и вовсе не желает просыпаться.
У Глупова нет истории. Щедрин не видит в глуповском бытии ничего, кроме бессмысленных шараханий. «Испуг!» - говорили мне отекшие, бесстрастные лица моих сограждан; «испуг!» - говорили мне их нескладные, отрывистые речи; «испуг!» - говорили мне их торопливое, не осмысленное сознанием стремление сбиться в кучу, чтоб поваднее было шарахаться… Испуг, испуг, испуг!.. И вдруг я понял и прошлое, и настоящее моего родного города… Господи! Мне кажется, что я понял даже его будущее!» - почти с отчаянием восклицает Щедрин [32, 314 – 315].
Но ведь в глуповском «горшке» варятся и крестьяне (Иванушки). В очерке «Наши глуповские дела» рассказывается притча о старом коне – воронке, который всегда ходил на пристяжке, а тут его велено втиснуть в оглобли. «Я сам видел, как выводили воронка из конюшни, как его исподволь подводили к оглоблям, как держали его под уздцы, все в чаянии, что вот-вот он брыкнет». Но не брыкнул старый воронко, «не изменил обычаям праотцев», «не исказил одним махом задних копыт истории Глупова». Иванушка (воронко) тоже оказался глуповцем.
Из этого иносказания можно заключить, что Щедрин надеялся на активное участие крестьянства в общественно-политических изменениях, которые происходили в России в 60-е годы XIX века. Но это не была та страстная вера в возможность организованного крестьянского выступления, которой отличались Чернышевский и другие революционные демократы [17, 99]. В конце 1861 года Салтыков-Щедрин ясно понял, что «воронко» не взбрыкнул и в обозримом будущем не взбрыкнет.
В четвертом очерке складывавшегося цикла «К читателю» (1862 г) тема русского крестьянства, тема Ивашек, остается главной. Иванушки в своем глуповском качестве становятся отныне предметом щедринской сатиры. По этому поводу рассказывается «глуповский анекдот» о человеке, ослушавшемся приказаний начальства, которое послало для расправы над ним полицейского. Дело тут в отношении к расправе свидетельницы-толпы: «…толпа была весела, толпа развратно и подло хохотала: «Хорошень его! хорошень его!» - неистово гудела тысячеустая. «Накладывай ему! накладывай! вот так! вот так!» - вторила она мерному хлопанью кулаков». «Вот тебе младший наш Глупов, наш Иванушка!» [32, 319]. Вслед за Щедриным становится горько-печально от того, что нет в русском обществе реальных сил, которые могли бы стать основой его возрождения.
В 1863 году Щедрин вошел в редакцию журнала «Современник» и стал его автором: он начал вести ежемесячную хронику «Наша общественная жизнь». И если предметом глуповского цикла был Глупов дореформенный и «возрождающийся», то предметом хроники стал Глупов пореформенный, переживший 1862 год. В событиях этого года Щедрин увидел грань между «эпохой возрождения», когда на фоне «глуповского распутства» все же складывалось новое (крестьянская реформа), и эпохой, когда подняло голову, «окрылилось» старое, «умирающее». «Благонамеренные мечтания о сближении сословий» Щедрин считает теперь несостоятельными.
Он вновь обращается к народу как к силе, которая явилась определяющим фактором крестьянской реформы. «Это сила не анархическая, а устроительная» - считает Щедрин. В истории он видит как бы два потока: историю народа – «внутреннюю, в конечном итоге устроительную, и историю правителей, официальную, и, несмотря на внешний блеск, в сущности бесплодную [32, 345].
Мысль о народе как начале начал социально-исторического процесса будет присутствовать у Салтыкова-Щедрина и в последующие годы («Письма из провинции», 1868 г). Но наряду с этим в его произведениях останется особый скептический элемент, связанный с отсутствием у сатирика страстной веры в возможность скорого крестьянского выступления [21, 83].
В конце 60-х годов XIX века на историческую арену выступило народничество, теоретики которого – М. Бакунин, П. Лавров, П. Ткачев – по-разному видели роль народа в историческом процессе. Одни стояли за то, чтобы немедленно без подготовки поднять крестьянские массы на бунт. Другие выступали за необходимость идейного просвещения мужика. Чью же точку зрения разделял Салтыков-Щедрин? Ответом на этот вопрос можно считать роман «История одного города» (1869 – 1870 г.г.).
Салтыков-Щедрин как хороший знаток русской крестьянской действительности, трезвый мыслитель, проанализировавший уроки поражения революционеров 1861 года, предстает перед нами пропагандистом-народником. Именно это трезвый взгляд на народ позволил Щедрину изобразить глуповцев «не нагибаясь к мужику», «не кокетничая» с ним. «Губернские очерки» были полны сочувствия «мужику»; в «Истории одного города» сочувствие дополнилось суровой критикой народного простофильства. «Он как опытный охотник, смело и решительно будит спящего в берлоге медведя. Ведь только проснувшись и поднявшись во весь рост, этот медведь может ощутить себя по-настоящему сильным» [11, 4]. Именно такой видел свою миссию Салтыков-Щедрин, описывая историю города Глупова.
«Невозможно ни на минуту усомниться, что русский мужик беден действительно, беден всеми видами бедности, какие можно только представить, и, - что всего хуже, - беден сознанием этой бедности» [32, 410]. Вот что вызывает боль и отчаяние сатирика – «бедность сознанием». Исторически выработавшаяся «бедность сознанием» – вот главная беда.
Где же выход? Конечно, «сближение с народом» необходимо. Но пора перестать «сближаться» на почве общего застолья с произнесением тостов и речей о любви к «меньшей братии». Мужик должен являться не в качестве «меньшей братии», а «в качестве человека». Необходимо изучение народных нужд и представлений, сложившихся более или менее своеобразно, но все-таки принадлежащих взрослому человеку. Чтобы понять, что именно нужно народу, что ему не достает, необходимо поставить себя на его точку зрения…» [32, 412].
Так Салтыковым-Щедриным была выражена философско-историческая формула, которая легла в основу «Истории одного города».
В романе Щедрин не только славил золотое народное сердце, но и в сатирически заостренном виде высказывал горестный упрек в адрес «мужика». Свое критическое отношение он объяснял так: «…как бы я ни был предан массам, как бы ни болело мое сердце всеми болями толпы, но я не могу следовать за нею в ее близоруком служении неразумию и произволу» [21, 84].
В 1871 году критик А.С. Суворин опубликовал в журнале «Вестник Европы» критическую статью под названием «Историческая сатира», в которой одним из главных пунктов обвинения Салтыкова-Щедрина был тезис о глумлении сатирика над народом. Щедрин откликнулся на статью Суворина в письме к А.Н. Пыпину, как полагал Щедрин, близко стоявшему к редакции «Вестника Европы», а также в письме в редакцию журнала. «…недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит от того, что рецензент мой не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа, как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих. Если он производит Бородавкиных и Угрю-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть и речи; если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера этого сочувствия все-таки обуславливается мерою усилий, делаемых народом на пути к сознательности. Что же касается до «народа» в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по одному тому, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности» [45, 271].
Обобщая исследование природы понимания народности М.Е. Салтыкова-Щедрина, можно сказать, что гражданская позиция писателя по отношению к народу к моменту выхода в свет романа «История одного города» полностью сложилась. Хотя этот процесс не был быстрым и гладким.
1.2. Народ и власть как центральная тема романа «История одного города».
Как определил один из исследователей творчества М.Е.Салтыкова-Щедрина В.К.Кирпотин, «Щедрина интересовали не биографии градоначальников. Его внимание было сосредоточено на власти, определявшей жизнь страны и характер правления. Власть исследуется сатириком под двойным углом зрения. С одной стороны, это сатирическое изображение власть имущих, с другой – подвластных» [12,120].
Подобная точка зрения поддерживалась многими более поздними исследователями. (Е.Покусаев, А.Бушмин, М.Горячкина, Д.Николаев и др.). Для них «История одного города» - центральная, программная вещь Салтыкова- Щедрина, определяющая отношения самодержавной власти и народа, представленного в книге определённого рода фоном, полем деятельности многочисленных градоначальников. И, если галерея глуповских правителей рассматривается олицетворением царизма, как государственной формы правления, обветшавшего, исторически изжившего себя, превратившегося в зловреднейший призрак, тяготеющий над обществом, то проблему народа в романе «История одного города» многие исследователи трактуют в том виде, в каком эта проблема вставала перед сатириком после и вследствие краха революционной ситуации 60-х годов ХIХ столетия. Типы глуповцев рассматриваются как яркое образное воплощение идеи бедности общественного самосознания народной массы, в особенности в среде крестьянства. Слова Герцена о том, что «монархическая власть вообще выражает меру народного несовершеннолетия, миру народной неспособности к самоуправлению» [25,250] всем строем сатирических образов глуповцев доказывают омертвляющее влияние самовластья на душу народа.
Точная характеристика отношений народа и власти в «Истории одного города» дана в главе «Поклонение момоне и покаяние». Автор как бы отходит от якобы исторических описаний летописцев Глупова, забывает на время о своей роли издателя, призванного, по его словам, только «исправить тяжёлый и устарелый слог «Летописца», чтобы иметь «надлежащий надзор над орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи» [44,7], и в полный голос выражает своё собственное мнение по теме власти и народа: « - Говорил я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он только знай по зубам щёлкает: вот тебе резон! Вот тебе резон! [44,109] и, по словам автора, «такова единственно… возможная при подобных условиях»[44,109] форма взаимодействия верхов и низов.
«Глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления; что напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчётным страхом. Никто не станет отрицать, что эта картина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом для неё служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления»[44,108].Выводя эту «формулу», Щедрин тем самым хочет показать народу путь, по которому ему необходимо начать движение к освобождению от глуповства: нужно, прежде всего, захотеть избавиться от такой власти, ведь невозможно что-либо изменить пока «жалобщик самого себя не умеет достаточно убедить, что его не следует истреблять»[44,109].Неоправданными, по мнению Салтыкова-Щедрина, являются и надежды на будущее, когда глуповцы «уподобив себя вечным должникам, находящимся во власти вечных кредиторов» [44,110] ждут «не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сегодня» [44,110]. В этом рассуждении автора существует посыл в оба конца цели: «власть- народ». Народу он говорит: ждать бесполезно, пока не будет понимания необходимости освобождения от раба в самом себе, прежде всего. Власти же он рисует схему «разумного кредитора», который помогает должнику выйти из стеснённых обстоятельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг; впрочем, без всякой надежды быть услышанным и понятым, и в этом отношении Салтыков- Щедрин никак не отделяет себя от народа и предстаёт перед нами таким же глуповцем, как и его герои. И всё потому, что, по словам самого же Салтыкова-Щедрина, предлагать такой власти стать разумной, означает оказаться «несогласным с истиной». Власть, рождённая глуповцами, не может быть разумной. Ещё в главе «О корени происхождения глуповцев», описывая искание себе князя головотяпами, Щедрин в гротесково-насмешливой форме высмеивает желание этих людей добровольно расстаться со свободой. И не потому первые два князя отказались володеть таким народом, что они «Волгу толокном замесили, потом телёнка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили,… потом комара за восемь вёрст ловить ходили, щуку с яиц согнали» [44,9] и т. д. И потому, дескать, «нет нас народа мудрее и храбрее» [44,11], а потому, что любой разумный человек свою свободу на право «платить дани многие» князю, воевать за него, стать безропотным смердом - не променяет. Вот и получается, что каждый народ имеет ту власть, которой он достоин. И как бы это не било по патриотическому самолюбию, Щедрин не боялся быть непонятым своим народом, ибо основой его сатиры была неприкрытая правда, без всякого заигрывания с «мужиком», которым грешили многие современники Салтыкова – Щедрина.
Ответ на вопрос: как относится народ к самодержавной власти, у Салтыкова–Щедрина «неутешителен: народ пассивно переносит лежащий на нём гнёт, народные массы находятся в состоянии глубокой бессознательности» [44,78]. Единственным положительным качеством глуповцев на фоне их долготерпения и начальстволюбия можно назвать их неистребимость. «Вообще во всей истории Глупова поражает один факт: сегодня расточат глуповцев и уничтожат их всех до единого, а завтра, смотришь, опять появятся глуповцы…» [44,75]. «Уже один факт, что, несмотря на смертный бой, глуповцы всё-таки продолжают жить, свидетельствует в пользу их устойчивости…» [44,108].Как раз эта неистребимость глуповцев, эта народная громада и оставляет у Салтыкова–Щедрина надежду на то, что как бы ни была хорошо сплочена, организована и вооружена власть, она не сможет противостоять народной силе после того, как народ осознает необходимость подняться с колен.
1.3. Народ в разные периоды глуповской истории.
Роман «История одного города», по словам самого Салтыкова–Щедрина, не замысливался, как нечто строго хронологическое, подчинённое конкретным историческим событиям, в которых живут и действуют конкретные исторические личности. Хотя, с другой стороны, уже во введении «От издателя» автор смело ставит даты: с 1731 по 1825 годы, как годы, когда была написана летопись города Глупова. Однако, Щедрин тут же, в главе «О корени происхождения глуповцев», нарушает очерченную хронологию. Взяв за основу расхожий миф о «норманнском» происхождении княжеской власти на Руси, автор заставляет свой народ тоже искать себе князя. Князь, согласившийся сдуру володеть глуповцами, очень скоро понял, что все воры–воеводы, посланные им в Глупов, только о себе пекутся и потому «прибыл собственною персоною в Глупов и возопил: «Запорю!» С этим словом начались исторические времена» [44,14].
Уже исходя из этого зачина, видно, что исторически возникновение Глупова и начало в нём исторических времён (т.е. тех времён, которые должны были бы попасть в «Глуповского летописца») не совпадает со временем возникновения мифа о «норманнском» происхождении русских князей. Конечно, можно вслед за А.Сувориным возмущаться некомпетентностью автора в вопросах истории, но читая эту главу, насквозь пронизанную народным духом с его присказками, поговорками, дразнилками, осознаёшь, что писатель, так мастерски владеющий истинно народным языком, не может не знать истории своего народа. Иными словами, для автора эти условно поставленные даты не играют никакой определяющей роли. Для него более интересна эволюция народа.
Определив, что для Салтыкова-Щедрина совершенно не важны были исторические рамки и упоминаемые исторические личности для построения композиции «Истории одного города», можно было бы уже не обращать внимания на многие несообразности и нестыковки, если бы за этими отклонениями не просматривалась бы авторская идея. Охватывая всю книгу разом, просто передавая впечатление от прочитанного, действительно можно определить «Историю одного города» словами самого автора: «жизнь, находящаяся под игом безумия».
Но всегда ли народ подчиняется этому безумию, есть ли что-то светлое в его облике на страницах книги? На этот вопрос можно дать ответ, если рассмотреть аспекты поведения народа в разные периоды глуповской истории. Для этого обратимся вновь к главе «О корени происхождения глуповцев».
Интересны рассуждения ходоков за княжеской властью, когда тот отказался ими володеть. « - За что он нас раскостил? – говорили одни, - Мы к нему всей душой, а он послал нас искать князя глупого?
Но в то же время выискались и другие, которые ничего обидного в словах князя не видели.
- Что же! – возражали они, - наш глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!» [44, 10].
Рассуждения простые и чисто русские. Щедрин ясно видел эту житейскую мудрость русского мужика: дай мужику волю хозяйствовать, он не только двух генералов, всё государство прокормит, и сам ещё в прибытке окажется. Эту великую созидательную силу народа Щедрин всегда высоко ценил и пестовал в своих произведениях.
Когда же, где, на каком этапе русский народ потерял способность самостоятельно и свободно решать все свои проблемы? Исторически этот переход от свободной жизни к централизованной власти, наверное, можно объяснить многими причинами: нашествием монголо-татар, непрекращающейся междуусобной рознью русских князей и т. д. Но эти причины не объясняют, как вольный и свободолюбивый народ, воспетый в былинах и летописях, утратил способность противиться произволу, превратился в раба. Трудолюбие, огромный созидательный потенциал в словах ходоков за княжеской властью уже отдаёт каким- то безразличием, равнодушием, пусть, дескать, будет хоть и глупый, да нам жить даёт. Осознавал ли народ, что в этот период он теряет свободу, что глуповская власть не оставит им даже надежды на жизнь?
«Вот она, княжеска правда какова!» – говорили они. И ещё говорили: «Такали мы, такали, да и протакали!» Один же из них, взяв гусли, запел:
«Не шуми, мати зелёная дубравушка!
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутре мне, добру молодцу, на допрос идти
Пред грозною судью, самого царя…» [44,13].
«Чем далее длилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов». «Были между ними, - говорит летописец, - старики седые и плакали горько, что сладкую свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те плакали. Тут только познали все, какова прекрасная воля есть» …но драма уже совершилась бесповоротно» [44,13]. Но, соглашаясь на княжеское правление и оплакивая свою волю, народ не кажется смирившимся, он поёт старую разбойничью песню; именно в разбойничьей вольнице теперь будут на многие годы вперёд укладываться самые светлые идеалы народа, его мечты о свободе.
Совсем другим представляется народ уже буквально в следующей главе «Органчик». «По Краткой описи» значится под № 8. Издатель нашёл возможным не придерживаться строго хронологического порядка… представить здесь биографии только замечательнейших градоначальников» [44,17]. Да, и о ком там было говорить, до Дементия Варламовича Брудастого? Все предшественники Брудастого - отщепенцы народа, вышедшие из низов, случайные люди, т.е. волей случая и фавором власть предержащих поднятым к вершинам власти, «из грязи, да в князи».
Это ещё одна характерная черта русского народа: временщик, «человек в случае», как правило, не имеющий стойких народных корней, поставленный управлять неважно чем (баней, городом, страной) - проявляет на этом поприще недюжинную силу, направленную на угнетение того самого народа, который его породил. Некоторые из них, чтобы напрочь откреститься от своего народа, выдумывают себе генеалогическое древо, хоть от колокольни Ивана Великого, лишь бы снискать себе милость высшего начальства. Кончают они обычно плохо. То собаки их разорвут, то бурей сломает, а чаще, сделав свое грязное дело, они уничтожаются той самой властью, которая их прежде возвышала.
Николаев Д.П. обращает свое внимание на этих градоначальников «в случае»: это те же глуповцы: один бывший истопник, другой – брадобрей, третий поднят волной дворцового переворота из лейб-кампанцев и т.д. В них, так или иначе, автором заложены те же самые качества – безропотность и начальстволюбие, что и у всех глуповцев, с той только разницей, что им теперь дано право не только быть сечеными, но и сами они могут сечь. Ферапонтов «столь охоч был до зрелищ, что никому без себя сечь не доверял» [44, 15]. Великанов «перебил в кровь многих капитан-исправников», причем «обложил в свою пользу жителей данью по три копейки с души» [44, 15]. Именно подобное крахоборство в сочетании с их невежеством и являлось истинной причиной их очень быстрой сменяемости.
Брудастый же, хоть и оказался впоследствии «самозванцем», явил собою образец совершенно нового отношения к делу подавления народа. Глуповцы, «избалованные» предыдущими правителями, «любят, чтобы у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его, по временам, исходили любезные прибаутки… Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, то имя его никогда не станет популярным» [44, 19]. Но так ли уж популярны все эти Клементии, Ламврокакисы, Пфейферы, если даже Издатель не счел нужным более подробно остановиться на деятельности хотя бы одного из них, ограничившись лишь краткими, но очень емкими замечаниями в «Описи градоначальников». Да и что им оставалось делать, этим «псевдонародникам», кроме как приветливо улыбаться и сыпать прибаутками. Каждый из них прекрасно осознавал, что возвышение, которое их постигло «случайно», может в любой момент низвести их назад в народную массу, а уж там им не поздоровилось бы.
Салтыков-Щедрин, прекрасно знавший эту особенность фаворитизма, развенчивает его зло и едко; в его коротких записях по каждому из предшественников Брудастого нет ни одного градоначальника, который бы не кончил плохо. Одно при прежних начальниках было хорошо: им «сунул коврижку» - и сиди, вспоминай «старинные глуповские вольности».
Не таков Дементий Варламович Брудастый. Вломившись в пределы городского выгона, пересек уйму ямщиков, не обращая внимания на собравшихся его приветствовать «архистратиков», буркнул: «Не потерплю!» - и скрылся в кабинете» [44, 19]. Намек Щедрина на екатерининское правление – «время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты» [44, 18], оправдывает и все дальнейшее поведение Брудастого. Екатерина Великая начала свой «золотой век» с реформирования России, которое, безусловно, требовало огромных денег. Потому и оправдана спешность появления Брудастых и их основная задача – выколачивание недоимок, ограбление народа. А для такой задачи и не нужна никакая другая музыка, кроме «Не потерплю!» и «Разорю!». И глуповцы «ужаснулись», поняв, что коврижкой уже не обойтись, когда вся сила власти обрушилась на них. «Глупов, беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл. Нет более оживленных сходок за воротами домов, умолкло щелканье подсолнухов, нет игры в бабки. Улицы запустели, на площадях показались хищные звери. Люди только по нужде оставляли дома свои и, на мгновение показавши испуганные и изнуренные лица, тотчас же хоронились» [44, 20].
Вся последующая фантасмагория с органчиком в пустой голове градоправителя, по мнению многих исследователей творчества Щедрина, не более как способ выйти из-под удара цензуры. Факт остается фактом: вся деятельность Брудастых и подготовила то народное возмущение, которое у Салтыкова-Щедрина вылилось в главе «Сказание о шести градоначальницах», названное в «Описи градоначальникам» «пагубным безначалием, продолжавшимся семь дней» [44, 15].
Аллегории Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города» очень сложны, это признают многие исследователи его творчества. Может быть, поэтому в «Сказании о шести градоначальницах» никто из них не увидел намека на пугачевское восстание, хотя многие, указывая на хронологию появления Брудастого в Глупове, связывают его имя с правлением Екатерины Великой. Следуя их логике, Брудастые, доведя народ до окончательного обнищания и бесправия, поставили Россию на грань крестьянской войны против существующей монархии. «Пагубное безначалие» - ничто иное как «бессмысленный русский бунт». Салтыков-Щедрин изображает этот бунт так, как он его понимал, перекликаясь в его оценке с оценкой А.С. Пушкина в «Капитанской дочке». Пугачев, провозгласив себя воскресшим, якобы, царем, не представил народным массам новых идеалов, он просто сменил один объект поклонения на свою фигуру.
Салтыков-Щедрин, верный своим творческим традициям сатирика, вместо одной фигуры выставляет целых шесть, олицетворяющих в свою очередь основные пороки человека: властолюбие, корысть, жадность, чревоугодие, прелюбодейство, воровство. Как Пугачев, претендентки на городскую власть в Глупове, объявляют себя в той или иной степени причастными к городнической короне: у Ираиды Палеологовой и фамилия подходящая, и муж где-то, как-то вроде бы «исправлял должность градоначальника» [44, 31]. У Клемантинки де Бурбон папаша был из этого звания (тоже под большим вопросом), далее идут любовницы градоначальников, прачки, служанки и т.п. Применив свой излюбленный прием гротеска, Салтыков-Щедрин высказал свое неприятие именно такой формы народного движения, когда один властитель заменяется другим властителем, особенно если эта замена сопровождается беспричинным, бессмысленным по своей жестокости избиением ни в чем не повинных Степок, Ивашек, Тимошек, то есть того самого народа, о котором всегда болела душа Салтыкова-Щедрина.
Пугачев, точно также как и все салтыковские градоначальницы, был предан народом, поднятым на войну, но не вооруженным истинными идеалами свободы. А без этих идеалов народный бунт был просто ужасен: «Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполье, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели» [44, 38]. При известной доле гротеска и иносказательности, картина получилась у Салтыкова-Щедрина жуткая, но правдивая.
Однако, не приемля бессмысленной жестокости народного бунта, Салтыков-Щедрин не мог не сочувствовать тяге народа к освобождению от гнета тирании; осуждая предательство соратников Пугачева, он сравнивает их с вонью клопов, которые заели Дуньку толстопятую, а потом попрятались в щели.
Завершая главу «Сказание о шести градоначальницах», Щедрин пишет фразу: «Так кончилось это бездельное и смеха подобное неистовство; кончилось и с тех пор не попадалось» [44, 41]. Этой фразой автор дает понять, что с разгромом пугачевского бунта в русском обществе завершился и процесс окончательного закабаления народа, сопровождавшегося, к тому же, искривлением народной психологии, привившим в душе народа покорность и начальстволюбие. Теперь какой бы ни был в Глупове градоначальник: либерал Двоеруков, самодур Фердыщенко, воинствующий дурак Василиск Бородавкин или ловелас Микаладзе, - народу уже ничего поделать нельзя было. «Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, отчего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собой и назовется завтрашним днем» [44, 62]. «Разорю!», «Не потерплю!» слышится со всех сторон, а что разорю, что не потерплю – того разобрать невозможно. Рад бы посторониться, прижаться в углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя, потому что из всякого угла раздается все то же «разорю!», которое гонит укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь опять настигает его. Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания…» [44, 73].
Теперь народу ничего не оставалось делать, кроме как бунтовать, стоя на коленях. Самое страшное в этом стоянии, по мнению Салтыкова-Щедрина, было то, что народ это стояние сам вслед за своими правителями воспринимал как бунт: «глуповцы стояли на коленях и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоят на коленях не могли» [44, 76].
Единственным градоначальником, который смог сдвинуть эволюцию глуповского народа с этой омертвляющей коленопреклоненной точки, стал Угрюм-Бурчеев. Либеральные правители Прыщ, Иванов, Грустилов, представляя собой «идеального» градоначальника для глуповцев (очень уж они подходили под их формулу: «вот тебе коврижка, а нас не замай»), тем не менее с колен народ не подняли. Более того, ко всем качествам глуповцев в их правление добавились лень и тунеядство вследствие начавшегося расслоения общества, которое чуть было не закончилось библейским «смешением языков». Всеобщее тунеядство с попустительства Грустилова привело к обнищанию народа, но так как причин этого очередного бедствия по «счастливому отсутствию духа исследования» [44, 128] никто из глуповцев не искал, оставалось только терпеть. «Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них независящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось ввиду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, пока беда будет крутить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться или идти открыто против беды – упаси боже!» [44, 128].
Оболванивать народ помогала и церковь с примесью шаманства грустиловских «восхищений». «Существенные результаты такого учения заключались в следующем: 1) что работать не следует; 2) тем не менее надлежит провидеть, заботиться и пещись; 3) следует возлагать упование и созерцать – и ничего больше» [44, 132]. А если кто-то «заикнулся было сказать, что «как никак, а придется в поле с сохой выйти», то дерзкого едва не побили каменьями и в ответ на его предложение устроили усердие» [44, 132]. И вот в самый разгар грустиловских «восхищений» у главного входа явился Угрюм-Бурчеев.
«Он был ужасен» [44, 134]. Что же было ужасного в идиоте для народа, который мог перетерпеть все? Какими только эпитетами не награждал народ Угрюм-Бурчеева: «сатана», «прохвост», «идиот». Но вернее всего его оценил сам Салтыков-Щедрин. «В то время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о, так называемых, нивелляторах вообще. Тем не менее, нивелляторство существовало и притом в самых обширных размерах. Были нивелляторы «хождения по струне», нивелляторы «бараньего рога», нивелляторы «ежовых рукавиц» и проч. и проч… когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего. Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фантастических нивелляторов этой школы» [44, 140].
Итак, нивеллятор «прямой линии» явился в город Глупов. Все, что он мог явить собой народу Глупова, был «всеобщий панический страх» [44, 138]. Только этим чувством народа можно было объяснить рабскую покорность, с которой глуповцы бросились на слом собственных жилищ, потом на борьбу с рекой и на строительство города Непреклонска. Это была борьба народа против самого себя, причем факты, что вся эта работа проводилась за кусок черного хлеба с солью, требовала определенного героизма, вплоть до самопожертвования, когда плотину мостили телами людей, когда единственной радостью для глуповцев было принести шпионский донос на ближнего и получить за это свои тридцать сребреников, – все это говорит о том, что вина самих глуповцев в произошедшем безмерна. И, лишь построив собственную тюрьму в виде города Непреклонска, глуповцы «изнуренные, обруганные и уничтоженные… взглянули друг на друга – и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием и что дышать далее в этом воздухе невозможно… Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в руке пришел неведомо откуда и с неисповедимой наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему» [44, 159].
Именно, осознав идиотизм Угрюм-бурчеева, народ и смог придти к апофеозу своей эволюции в книге Салтыкова-Щедрина «История одного города» - к очищающему душу и сознание стыду, стыду за самих себя, позволяющих любому плевать себе в лицо, якобы для того, чтобы народ прозрел, выбивать из спин своих клады для ненасытных властителей, уничтожать в своей душе совесть, веру, бога. По Салтыкову-Щедрину, пройти путь от слез о потерянной свободе к этому очищающему стыду – это шаг, причем шаг значительный, заставляющий сохранить веру в силу народа, в его всепокоряющий потенциал.
Остается очень спорным вопрос о понимании пришедшего на смену Угрюм-Бурчееву страшного «ОНО». А. Бушмин, В. Кирпотин и другие исследователи творчества Салтыкова-Щедрина видели в «ОНО» грядущую революцию, процесс освобождения народа. Д. Николаев вслед за самим Салтыковым-Щедриным видит в нем еще больше несчастья, еще более ужасные испытания, которые предстоит пережить народу. Первым подтверждением этого были слова самого Угрюм-Бурчеева: «Идет некто за мной, который будет еще ужаснее меня» [44, 134]. Кроме того, в «Описи градоначальникам» вослед исчезнувшему Угрюм-Бурчееву явился Перехват-Залихватский Архистратиг Стратилатович, спаливший в Глупове гимназию и упразднивший науки, хотя, что можно жечь и упразднять после Угрюм-Бурчеева, не вполне понятно. Салтыков-Щедрин не мог в загадочном «ОНО» видеть какой-то образ революции, его правдивое перо не решилось бы, так глубоко проанализировав всего один шаг народа к осознанию необходимости что-то изменить в своем отношении к власти, на который ушло несколько столетий, увидеть в туманном и страшном «ОНО» светлое будущее народа. В этом и заключается мера сочувствия народу автора «Истории одного города», который за маленьким шагом на пути к сознательности, увидел еще более жестокие меры по пресечению следующих шагов. [24, 125].
И все же писатель торжествует победу: ему удалось в жесточайших рамках цензуры показать, как поднимается с колен народ и как, несмотря на то, что многие из его властителей рядятся в тогу просвещенных либералов, власть постоянно отступает перед широкой рекой народной жизни, совершая свою постэволюцию.
1.4. Народные сцены в композиционной структуре произведения.
Как уже отмечалось, некоторые исследователи творчества Салтыкова-Щедрина, его современники, при рассмотрении «Истории одного города» делали вывод, что народа в этом произведении нет, он присутствует здесь как фон, как поле деятельности череды градоначальников. Да и многие более поздние исследователи ставили акценты на непреклонную направленность сатиры Салтыкова-Щедрина в сторону самодержавия, очень тонко и умно показывая, как автор бичует его пороки, доказывая его безжизненность, тлетворность, жестокость. И при этом часто оставляли в стороне вопрос: а для чего это нужно было автору, для кого он, проявляя свой сатирический талант, весь свой арсенал эзоповского языка, гротеска и пародии, прорывался сквозь препоны цензуры? Неужели только для утверждения своего имени в ряду писателей – современников, так или иначе касавшихся темы самодержавия и крепостничества в своём творчестве? Нет, для Салтыкова-Щедрина, особенно в период написания «Истории одного города», очень важно было мнение народа, его язык, его дух - все, что помогало бы в его задаче воспитания народа.
Главной целью «История одного города» нужно все-таки считать описание драмы народа, оказавшегося во власти Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых. В этой связи небезынтересно было бы обратить внимание на построение произведения, его композиционные особенности и, в частности, на описываемые в книге народные сцены, сцены, где любовь автора к народу появляется с особой силой.
Я. Эльсберг в своей книге «Салтыков-Щедрин» подмечает эту особенность: «Внутренний драматизм «Истории одного города» выражается в том, что наивный рассказ летописца–архивариуса о далеком прошлом города Глупова, рассказ, в котором сильны комические и анекдотические элементы, все больше насыщается чертами и красками настоящего; «История» проникается суровым раздумьем о народной жизни и политических судьбах современной писателю России». [34,221].
Отдельные моменты трагедии народа уже рассматривались выше: драма потери свободы с переходом в княжеское володение, жестокость и бессмысленность гибели ни в чем не повинных людей во времена «глуповского междуусобия». Но здесь описание народной драмы еще сдобрено большой долей смеха, причем смеха, направленного не только на властителей, возникающих как грибы–поганки на теле народа, но и на сам народ, неразумно теряющий свободу, рабски следующий за любым, кто вдруг возымеет охоту объявить властителем этого народа. Если бы все произведение было решено именно в этом ключе, книга не имела бы ничего, кроме критики безжалостной власти и раболепного народа – тогда, может быть, и правы были бы те критики Салтыкова-Щедрина, которые после опубликования «Истории одного города» обвиняли автора в утрате любви к народу. Но Салтыков-Щедрин, как бы предвидя эту критику, вводит в тело повествования своего произведения сцены народной жизни, где его голос уже не звучит лишь саркастически, его перо начинает выражать в полной мере сочувствие, не поддельное сострадание к условиям жизни народа.
Такова, например история Аленки Осиповой и Дмитрия Прокофьева, когда «гунявого» Фердыщенко смутил бес. Автор простыми, но емкими словами рисует образы Аленки и Дмитрия, дает картину их житейского счастья: «…В это самое время, на выезде из города, в слободе Навозной, цвела красотой посадская жена Алена Осипова». По-видимому, эта женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгляде на которую человек не загорается страстью, но чувствует, что все его существо потихоньку тает. При среднем росте она была полна, бела и румяна; имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застенчивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно русую косу до пят и ходила по улице «серой утицей». Муж ее, Дмитрий Прокофьев, занимался ямщиной и был тоже под стать жене: молод, крепок, красив. Ходил он в плисовой поддевке и поярковом грешневике, расцвеченном павьими перьями. И Дмитрий не чаял души в Аленке, и Аленка не чаяла души в Дмитрии. Частенько похаживали они в соседний кабак и, счастливые, распевали там вместе песни».[44,45]
Эта яркая, почти лубочная картинка, еще несущая в себе некую авторскую ироничность, на что указывает фраза «в слободе Навозной цвела красотой», - в одно мгновение превращается в пролог человеческой драмы. Все, что происходит в дальнейшем с нашими героями, попавшими на глаза самодурствующему Фердыщенке, - это уже не лубок. Сюжет этой драмы перекликается со словами народной песни «Вот мчится тройка почтовая», где слышится та же безысходность:
«Богатый выбрал, да постылый,
И не видать веселых дней…»
В песне, как и в истории у Салтыкова-Щедрина, попираются не просто человеческие законы, попирается само право простого человека из народа на счастье, на саму жизнь. Песенный ямщик вздыхает, склоняет голову, задумывается и, по складу всей песни, скорее всего, вынужден будет смириться, проглотить обиду. У Салтыкова-Щедрина вся история прелюбодейства Фердыщенко пропитана гневом, праведным возмущением.
Автор применяет в описании всех коллизий этой истории особый саркастический прием, как бы переворачивая всю ситуацию с ног на голову: это Фердыщенко пышет гневом на слова Аленки «Ай да бригадир! к мужней жене, словно клоп, на перину вползти хочет!» [44,45], это он возмущен непокорностью Аленки и Дмитрия, подтверждая свои моральные права на эту безнравственную связь поркой, тюрьмой, Сибирью. Вся история, выписанная автором с большим реализмом в подобной авторской интерпретации выступает из рамок текста с особенной пронзительностью, явным состраданием к простому человеку, не смирившемуся, готовому на все, чтобы защитить свое право на человеческое счастье, на естественные человеческие чувства.
Для современного читателя конец этой истории несколько неожиданен. В упавшей на Глупов засухе обыватели обвиняют Аленку. И ее, лишенную чести, любимого мужа, битую смертным боем за непокорность, глуповский народ, доведенный до отчаяния свалившимся на их голову несчастьем, научаемый нечестивым пастырем, сбрасывает ее с колокольни, оставляя истинного виновника лить «крокодиловы слезы». Эти слезы они будут вспоминать потом, когда прибудет усмирительная команда и по спинам людей опять начнет гулять кнут.
В «Истории одного города» народу Глупова вообще приходится многое претерпевать, но одно дело терпеть административное сечение, другое дело терпеть от стихии. Описание пожара в «Соломенном городе» - еще одна яркая картина народной жизни, выпуклая, поднимающаяся над всем текстом книги особой правдивостью. Здесь Салтыков-Щедрин уже не допускает никакой иронии, даже доли насмешки – только горе, высокая трагедия чувств. «Новая точка… сперва черная, потом ярко–оранжевая; образуется целая связь светящихся точек, и затем – настоящее море, в котором утопают все отдельные подробности, которое крутится в берегах своею собственною силою, которое издает свой собственный треск, гул и свист. Не скажешь, что тут горит, что плачет, что страдает…» На глазах людей гибнет все «заветное, пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и нести бремя ее» [44,61]. Именно в эти страшные минуты проявляются лучшие черты русского человека: стоило только предположить, что в горящей избе остался ребенок, и на этот призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец, парень показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет» [44,62]. Неважно, что ребенок, испугавшись пожара, убежал и спрятался в огороде, безотчетный героизм парня, рискующего своей жизнью ради спасения Матренки, дорогого стоит. В этом поступке - характер народа, его внутренняя сила, которая способна, осознав «конец всего», вновь подняться, засучить рукава и построить новую жизнь, в прямом и переносном смыслах. В эту силу, в этот народный характер верил Салтыков–Щедрин, работая над «Историей одного города», надеясь, что критика долготерпения народа в сочетании с воззванием к лучшим чертам народа, поможет разбудить народ, заставит его искать пути выхода из тупика самодержавной власти.
Композиционно сцены народной жизни включены в описание административной деятельности, а, вернее сказать, бездеятельности самого одиозного из глуповских градоправителей - «гунявого» самодура Фердыщенко, крепостника, готового подвести под кнут и каторгу любого, кто хоть словом посмеет усомниться в его праве ломать жизни людей. Но, если попытаться найти хоть какие–то человеческие качества в этой фигуре, как равно и фигурах других представленных в книге властителей, невольно натыкаешься на ряд безликих, обесчеловеченных кукол; одна умеет громко кричать, у другой в голове органчик наигрывает простейшие романсы «Не потерплю!» и «Разорю!», третья летает над городом и т.д. Но, несмотря на это кажущееся разнообразие, этот ряд правителей сер и однообразен. Сцены народной жизни, вплетенные Салтыковым–Щедриным в тело повествования, с особой силой подчеркивают глубину пропасти лжи, насилия, порока, лежащего между народом и властителями всех мастей. И каждый образ народного представителя вылеплен автором ярко, самобытно, с глубоким знанием народных чаяний, обычаев, поверий, народного языка. Один юродивый Архипушко, сгоревший впоследствии в пожаре, с его пророчествами чего стоит. « Шестого числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко, стал середь торга и начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
- Горю! Горю! – кричал блаженный.
Старики, гуторившие кругом, примолкли, собрались вокруг блаженненького и спросили:
- Где, батюшко?
Но прозорливец бормотал что-то нескладное.
- Стрела бежит, огнем палит, смрадом-дымом дышит. Увидите меч огненный, услышите голос архангельский… горю!
Больше ничего не могли от него добиться, потому что, выговоривши свою нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал), а задержать блаженного никто не посмел» [44,59].
Можно сколько угодно подсмеиваться над «институтом юродивых» в России, но без них до сих пор не обходится ни один из русских городов, эти провидцы нет-нет да и всколыхнут нашу жизнь очередным предсказанием бед и несчастий. Поэтому неудивительно появление Архипушки у Салтыкова–Щедрина. Причем он живой, его легко представить во плоти, легко увидеть, как он живет своей маленькой, забитой, неприметной жизнью, легко поверить в его ужасную, мученическую смерть в огне пожара, так правдиво, даже натуралистично, написанную Салтыковым- Щедриным [11,4].
И, только прочувствовав это биение сердца народного, пережив вместе с героями романа все беды и несчастья, начинаешь понимать гениальный замысел Салтыкова-Щедрина. Поставить рядом живое и мертвое, вознести дух живого и осмеять тлетворное – такого контраста не заметил бы разве что слепой душой человек. Только таким образом можно было показать, что полноправную, трепещущую от боли и обиды плоть народа невозможно победить мертвым куклам, в какие бы фантастические образы они ни рядились, утверждая бессмертие живых сил народа. Никакое угнетение не в состоянии умертвить или подавить их. Глуповские черты исчезнут из русской народной жизни, история, основанная на покорности народа, прекратит свое течение, гнет и произвол встретят отпор и будут сражены – таков смысл щедринской сатиры, стремящейся разбудить народ [22,150].
Глава 2. Художественное своеобразие романа «История одного города»
2.1. Приемы сатиры в романе.
Говоря о своеобразии сатиры в творчестве Салтыкова- Щедрина, нужно понимать, что его сатирический стиль, его приемы и методы изображения героев формировались вместе с идейно–творческим формированием взглядов писателя на народ. Человек, жизненно и духовно близкий к народным массам, выросший в среде народа, по долгу службы постоянно сталкивающийся с проблемами народа, - Салтыков-Щедрин впитал в себя народный дух, его язык, его настроения. Это позволило ему уже в ранних своих сатирических циклах («Губернские очерки», «Помпадуры и помпадурши», «Ташкентцы» и др.) очень глубоко и верно оценивать хищническую сущность крепостников, дворянства и нарождающейся буржуазии и кулачества. Именно здесь начинало оттачиваться оружие сатирика. Н.А. Добролюбов писал о творчестве Салтыкова-Щедрина в тот период так: «В массе же народа имя г. Щедрина, когда оно сделается там известным, будет всегда произносимо с уважением и благодарностью: он любит этот народ, он видит много добрых, благородных, хотя и неразвитых или неверно направленных инстинктов в этих смиренных, простодушных тружениках. Их–то защищает он от разного рода талантливых натур и бесталанных скромников, к ним-то относится он без всякого отрицания. В «Богомольцах» его великолепен контраст между простодушной верой, живыми, свежими чувствами простолюдинов и надменной пустотой генеральши Дарьи Михайловны или гадостным фанфаронством откупщика Хрептюгина». Но в этих произведениях Щедрин еще не обладает всей полнотой сатирической палитры: психологические портреты чиновников, взяточников, бюрократов, хотя и подкреплены говорящими фамилиями, как у этого Хрептюгина – захребетника народного, еще не несут на себе печати злого обличительного смеха, каким заклеймены уже герои «Истории одного города».
Вообще, если бы «История одного города» не была таким талантливым и глубоким произведением, каковым оно является, его можно было бы использовать как учебное пособие о формах и методах применения сатиры.
Здесь есть все: приемы сатирической фантастики, необузданная гиперболизация образов, гротеск, эзоповский язык иносказаний, пародия на различные институты государственности и политические проблемы. «Проблемы политической жизни – вот те проблемы, в художественную трактовку которых у Щедрина обильно включается гипербола и фантастика. Чем острее политические проблемы, затрагиваемые сатириком, тем гиперболичнее и фантастичнее его образы» [2,224]. Например, тупость и ограниченность государственных чиновников, занятых ограблением народа, Салтыков–Щедрин описывал и раньше, однако только в «Истории одного города» появляется Брудастый с его пустой головой, в которую встроен органчик с двумя романсами «Разорю!» и «Не потерплю!».
Все презрение, которое только способен был выразить автор к подобного рода деятелям, выражено в этом гротесковом образе, переданном в фантастическом, якобы, плане. Но намек автора, что подобные фигуры – не редкость в русской действительности, действует на общественное мнение гораздо острее. Образ Брудастого - фантастический и поэтому смешной. А смех – оружие. Умному человеку он помогает верно оценить явление или человека, а деятели, подобные Брудастому, узнав себя, тоже вынуждены смеяться, а то как бы все не узнали об их пустой голове. Здесь автор, кроме того, применяет прием присвоения своим персонажам говорящих фамилий (брудастый – особая порода свирепых лохматых собак), - и вот получается знаменитый щедринский персонаж: тупой, свирепый, с обросшей шерстью душой человек. И тогда можно представить, что будет с народом, отданным во власть такому правителю. «Неслыханная деятельность вдруг закипела вдруг во всех концах города; частные пристава поскакали; квартальные поскакали; будочники позабыли, что значит путем поесть, и с тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают… и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее «Не потерплю!» [44,20].
Характерная черта сатиры Салтыкова-Щедрина состоит в том, что он с особой тщательностью, с большим психологизмом рисует портреты своих героев, а уж потом эти герои, уже как бы самостоятельно, исходя именно из нарисованного автором портрета, начинают жить и действовать. Все это напоминает театр кукол, о чем неоднократно упоминал автор в разные периоды жизни, как в сказке «Игрушечного дела людишки»: «Живая кукла попирает своей пятой живого человека». Недаром, современный писателю художник А.И. Лебедев в своем шаржированном рисунке изобразил Щедрина в виде собирателя кукол, которых он беспощадно пришпиливает своей острой сатирой к страницам своих книг.
Примером таких живых кукол в «Истории одного города» можно назвать оловянных солдатиков Бородавкина, которые войдя в ряж, налившись кровью и свирепостью, набрасываются на дома жителей Глупова и в несколько мгновений разрушают их до основания. Настоящий же солдат в понимании Салтыкова–Щедрина, как выходец из того же народа, призванный к тому же защищать народ от врага, не может и не должен выступать против народа. Лишь оловянные солдатики, куклы способны забыть свои корни, неся боль и разрушение своему народу [10,19].
И все–таки в «Истории одного города» есть один чисто фантастический период. Это период правления жандармского офицера – полковника Прыща (правда, в «Описи градоначальникам» он всего-навсего майор). Но и здесь Салтыков–Щедрин остается верен своей манере: в том, что у Прыща оказалась фаршированная голова, каковая и была откушена неким сластолюбивым предводителем дворянства, скорее всего следующим за Прыщом статским советником Ивановым, который «умер в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ» [44,17]; в этом факте для Салтыкова– Щедрина как раз ничего необычного нет. Автор и до «Истории одного города» выводил образы поедающих друг друга чиновников. Зависть и подсиживание, вплоть до дворцовых переворотов, – настолько характерная черта русской действительности, что, как бы ни старался автор натуральнее и правдоподобнее описать фантастическое поедание головы, политой предводителем дворянства уксусом и горчицей, - ни у кого из читателей не остается сомнений, что речь идет именно о зависти, мерзком и пакостном чувстве, толкающем человека на низость и даже на убийство соперника, мешающего занять лакомое место [10,21].
Фантастика этого периода заключена в другом: как могло такое произойти, что при правлении именно жандарма Прыща город Глупов «был доведен до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с самого его основания»[44,107]. У глуповцев вдруг всего «очутилось против прежнего вдвое и втрое» [44,107], а Прыщ смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не радоваться ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и в нем. Амбары его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не вмещали серебра и золота, а ассигнации просто валялись на полу» [44,105]. Фантастичность подобного благоденствия народа как раз и заключается в том, что за всю историю России не было ни одного периода, когда бы народ жил спокойно и богато. Скорее всего, Салтыков- Щедрин, со свойственным ему въедливым сарказмом, изображает здесь укоренившуюся в России привычку пускать пыль в глаза, строить «потемкинские деревни» [22,214].
Наряду с гиперболой и фантастикой Салтыков–Щедрин в «Истории одного города» очень умело использует эзоповский язык, иносказательность. Причем очень часто автор использует этот прием, если можно так сказать, «доказательством от противного». Обратимся, например, к главе «Войны за просвещение», где «оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибающую цивилизацию. Страсть строить на «песце» была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал, и этак, но настоящим манером додуматься все–таки не мог» [44,74]. На полном серьезе автор, как бы даже сочувствуя этому неутомимому труженику административного фронта, описывает творческие муки в поисках приложения сил, бурлящих под мундиром, застегнутым на все пуговицы. И лишь перевернув эту картинку, можно понять глубину презрения автора к очередной марионетке, для которой есть один закон: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит» [44,78]. А если учесть, что «действием» в данном случае нужно считать волюнтаристское решение повсеместно сеять горчицу вместо ржи и пшеницы, повлекли за собой гибель людей, разорение стрелецкой слободы, многие беды и несчастья для народа, можно себе представить, к каким последствиям привело бы какое–нибудь более серьезное решение рьяного администратора. Таким образом, по словам Я.Эльсберга, сатира Салтыкова–Щедрина «разоблачала врагов очень часто их же собственными словами, но пародийно преломленными или данными в иронических сочетаниях»[35,414]. Так, явившийся в «Эпоху увольнения от войн» «черкашенин» Микаладзе «не только не позволял себе ничего утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах, употреблять выражения, вроде: «Итак, вы изволили сказать» или «Я имел уже честь доложить вам» и т.д. Только однажды выведенный из терпения продолжительным противодействием своего помощника, он позволил себе сказать: «Я уже имел честь подтверждать тебе, курицыну сыну…», но тут же спохватился и произвел его в следующий чин. Страстный по натуре, он с увлечением предавался дамскому обществу, и в этой страсти нашел себе преждевременную гибель» [44,91].
Зная о том, что Щедрин хорошо знал язык народа и не чурался крепких выражений, можно только подозревать, что имел в виду автор под выражением «курицын сын», а в сочетании с выражением «Я уже имел честь…» создается исключительный по своей ироничности симбиоз словосочетаний [6,40].
Пародией пронизана вся ткань «Истории одного города», начиная с введения «От издателя» и «Обращения к читателю», кончая «Оправдательными документами». Умело копируя стилистику летописей и в особенности миф о норманнском происхождении княжеской власти в России, Салтыков–Щедрин, на самом деле пародирует широко распространенные в то время взгляды адептов государственной школы, возносивших хвалу самодержавному строю. Их напыщенный слог, пересыпанный церковными славянизмами, вставляемыми и к месту и не к месту, очень тонко подмечен автором и широко используется и в речи героев, и в комментариях летописца. Бородавкин, например, не просто вел войны за просвещение, он «расточил всех», так что даже попа не оказалось, чтобы тот «засвидетельствовал исшествие многомятежного духа», когда его самого, за все его художества, подвергли экзекуции, где он и умер. Автор, да и любой человек, хотя бы часом оказавшийся во власти такого Бородавкина, сказал бы в этом случае просто: «Собаке – собачья смерть», но «исшествие мятежного духа» - намного эффективнее било по всем псевдонародным либералам, которые пиявками висели на плечах народа.
В свою очередь, И.Т. Ищенко в своем исследовании «Пародии Салтыкова–Щедрина» отмечает, что «Оправдательные документы» основаны на прочном фактическом фундаменте. Но использование сатириком богатого фактического материала, конечно, ничего общего не имеет с плоским натуралистическим копированием. Официальным указом и уставом Щедрин противопоставил свои, пародийно – сатирические уставы, в основе которых лежит «одна жестокая насмешка» [10,69]. В этом отношении один «Устав о добропорядочном пирогов печении» чего стоит: Беневоленский с очень большой серьезностью, применяя отточенный государственно–канцелярский слог, пишет предписание о том, что и без него известно каждому – как печь пироги, какую начинку класть, а цель указа одна – урвать и себе от тех пирогов, да повкуснее, из самой середины.
2.2. Художественные средства изображения народа.
Исследуя тему народа в произведении «История одного города» Салтыкова–Щедрина, необходимо остановиться на вопросе художественных средств, использованных автором при изображении жителей города Глупова.
Роман изобилует точными и отточенно-злыми характеристиками властителей, можно только восхищаться талантом писателя, как сатирика. Но, если при этом забывать цель, ради которой было написано это произведение – воспитание народа, его просвещение, стремление пробудить его лучшие качества, - книга может просто остаться сборником анекдотов, о которых забывают по прошествии какого–то времени. Почему же этого не происходит более столетие спустя?
Наверное, прав оказался Белинский, пророчивший Щедрину всеобщую народную любовь, по мере повышения образованности народа, именно за то, что, несмотря на злую критику народного непротивленчества, равнодушия и политической пассивности, автор умел выразить любовь и восхищение своим народом. Как верно подмечает Е. Покусаев, только на первый взгляд кажется, что в изображении народа писатель обращается к тем же приемам гиперболы и гротеска, какими создавались сатирические темы правителей. Бесспорно, изобличающий смех звучит и в народных эпизодах. Здесь тоже нередки элементы художественного преувеличения и фантастики. И, тем не менее, анализ текста показывает своеобразие разработки народной темы. Различие обусловлено, прежде всего, идейными соображениями. Решающее из них то, что автор «Истории одного города» выступает защитником народа и последовательным, гораздо более последовательным, чем сам народ, врагом его врагов [25,79].
Свою любовь к народу в «Истории …» Салтыков–Щедрин не выпячивает, не декларирует на каждой странице, он просто позволяет своему народу жить именно той жизнью, какой они жили уже века до него. Единственное, что он себе позволяет, как художнику, это расставить свои акценты, добавляя колорита именно там, где он хотел бы что–то поправить в характере, психологии глуповцев. Здесь можно назвать два характерных эпизода: с ямщиком Дмитрием и ходоком Евгением. Дмитрий, доведенный до полного отчаяния самодурством Фердыщенки, идет на все, даже совершает поджег в доме бригадира и «как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался».
- Ничего я это не знаю, - говорил он, - знаю только, что ты старый пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю… Жри» [44,47].
Евсеич, избранный ходоком от народа для защиты его интересов, проявил чудеса бесстрашия перед лицом градоначальника, но будучи закованным в кандалы за свою настырность, просит прощения у всего народа за обиды и прегрешения, а в конце добавляет:
- И ежели перед начальством согрубил… и ежели в зачинщиках был… И в том, Христа ради, простите! [44,52]
Эти просьбы о прощении - как удар хлыста. После высокой патетики проявления настоящего народного характера с непокорностью, искренним желанием защитить свою честь, благополучие, жизнь, в конце концов, - такая униженность, в житейском плане, может быть, даже отсутствующая, у Салтыкова–Щедрина выставлена как бы напоказ: вот, дескать, каков русский мужик, начинает за здравие, заканчивает за упокой. Но за этим авторским акцентом не слышно издевки, знаменитого щедринского злого смеха; слышна только горечь, искренняя жалость к людям, попавшим в жернова безжалостной мельницы, перемалывающей судьбы и жизни.
О характере смеха Щедрина очень хорошо высказался Е.Покусаев. Смех в народных картинках лишен той эмоциональной окраски, которая характерна для сатирического рисунка градоначальников. В народных эпизодах смех пропитан горьким чувством, хотя порой нотки возмущения проникают и сюда. И чем дальше к концу, к главам и страницам, где изображается угрюм–бурчеевский режим, где положение глуповцев становится все более бедственным и тяжелым, тем чаще повествование проникается глубоко трагическими мотивами. Смех как бы застывает, уступая место патетике горечи и негодования [25,79].
Исследователи творчества Салтыкова–Щедрина отмечают поразительную соотнесенность его повествования с устным народным творчеством. Щедрин умел одной народной пословицей или поговоркой заклеймить чинушу, бюрократа или либерала–пенкоснимателя. Так, например, Бородавкин у Салтыкова–Щедрина «поражал расторопностью и какой–то неслыханной въедливостью, которая с особенной энергией проявлялась в вопросах, касавшихся выеденного яйца», «спал только одним глазом» [44,71]. Беневоленский еще даже в молодые годы писал законы на тему: «Всякий сверчок да познает соответствующий званию его шесток» [44,95]. Прыщ с головой, пахнущей трюфлями «будет тебе в глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами брызгается» [44,100].
По мнению Я.Эльсберга, Щедрин прибегал к народному языку не для того, чтобы отгородить его от современности, не для эстетского любования, а для того, чтобы превратить этот язык в сильное оружие сатиры [35,181].
Для изображения жизни народа Глупова Щедрин тоже часто пользуется разного рода поговорками, анекдотами, дразнилками, которые веками складывались и жили в народном творчестве; особенно это проявляется в главе «О корени происхождения глуповцев». Но таким приемом он пользовался, чтобы показать негатив толпы, психологию стадного чувства народа, с которым автор никак не мог мириться. Но стоит ему хоть чуть–чуть отойти от изображения толпы, стада – покорного, готового славословить любому болвану в эполетах, - и его народный язык приобретает поэтику, высокие чувства [28,40].
Ходок Евсеич, юродивый Архипушко – как они прекрасно укладываются в пословицу: «На миру - и смерть красна». Не их вина, что тут же забывается и подвиг Евсеича, защищающего интересы общества, и предвидения Архипушки, по–своему пытавшегося отвести беду от глуповцев. Они погибают за свою правду, а автор передает горечь от безразличия, равнодушия толпы уже своим, авторским, заостренно публицистически слогом. «Щедрин умел соединить знание народного творчества, и языка, и понимания «народной мысли» и «кровной народной нужды» со «строго научным взглядом на вещи», с использованием всех достижений книжной, научной, публицистической речи» [35,180].
Говоря о народе народным языком, автор в конечном итоге говорил с народом; именно ему – забитому, темному, коснеющему в своих раболепных привычках, была адресована эта гениальная сатира Салтыкова–Щедрина. Надеялся ли автор, что его назидания смогут превозмочь назидания глуповских градоначальников, что он сможет достучаться до умов и сердец простого россиянина? Салтыков–Щедрин своим творчеством, своей жизнью, доказывал, что надежда у него такая была, не хватило лишь жизни, чтобы увидеть результаты исполнения своей надежды.
2.3. Место публицистических отступлений в развитии народной темы.
2.4.
Для «Истории одного города» характерна сложность, многослойность композиции. Форму летописи автор использовал чисто в сатирических целях, она давала ему простор в выражении своего отношения к господствующей в то время доктрине государственной школы, не скрывая своего сарказма и презрения к постулатам оправдания закабаления народа.
Голос «Издателя» в книге – это голос повествователя: в зависимости от появления новых и новых градоначальников, он целиком отображает идею сатирического взгляда автора на истинное положение тех или иных событий, варьируясь от притворного, ехидного, якобы, одобрения того или иного градоначальника, до открытого презрения к их бурной административной деятельности. Однако, для того, чтобы с абсолютной точностью сформулировать свои цели, которые Салтыков– Щедрин преследовал написанием этой книги, предельно конкретно рассказать о своих надеждах в деле просвещения и образования народа, автору необходима была какая–то отдельная трибуна.
Так в тексте появились публицистические отступления, которые глубинными раздумьями автора вносили новизну в развитие народной темы в прогрессивной литературе прошлого столетия.
К одному из таких отступлений можно отнести главу «Поклонение Мамоне и покаяние». Ее главной темой автор выводит собственные размышления о судьбах народа, о его положении, возникшем в ходе развития истории – «сновидения». Салтыков–Щедрин доказывает с полной основательностью, что история, которая строится «верхами», никогда не будет учитывать интересы народа, любые нововведения сверху, как бы они красиво не подавались, это лишний пресс для «низов». Сравнивая жизнь страны с пучиной моря, бешено крутящейся с пеной и брызгами на своей поверхности, автор задает себе вопрос: «Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее, до самого дна? Пребывают ли они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? – с полной достоверностью определить это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит далеко вглубь» [44,108].Этой фразой Салтыков–Щедрин бросает упрек своим соратникам по перу, упрек в незнании чаяний народа, поверхностном и, часто, искаженном изображении жизни «низов». Для себя Салтыков–Щедрин уже дал ответ на этот вопрос: «Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление чувствуется и там. Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов и утрат, но преимущественно в форме более или менее продолжительной отсрочки общественного развития» [44,108].
Давно известна поговорка «Паны дерутся, у холопов чубы трещат». Поэтому любое начинание «сверху» в первую очередь будет бить по «низам», отсюда людские страдания, кровь человеческая и вся неправда на земле. Но Салтыков–Щедрин свою мысль уводит гораздо глубже, проникая в самую суть подобной манипуляции народом: насаждая сверху науку, цивилизацию, внешнюю и внутреннюю политику, навязывая народу войны, с их тяготами и страданиями, наши градоначальники всевозможных толков и мастей, лишают народ самого главного – права на свободу, на развитие самосознания, права самому решать свою судьбу, сообразуясь, в первую очередь с собственными интересами, традициями, чаяниями. Вместе с тем, Салтыков–Щедрин не отделял себя от народа Глупова, говоря: «можно догадываться, что и современники без особого удовольствия относятся к тем давлениям, которые тяготеют над ними» [44,108]. Подчиняясь силе режима, он тоже вынужден был искать обходные пути, вырабатывать целую систему сатирических приемов, позволяющих ему доносить идеи демократизма до своего читателя. Но сила, давлеющая над ним, как и над всем Глуповом, все же не может заставить автора изменить самому себе в главном – в правде изображения народа. Народ бесправен, темен, готов раболепствовать перед любым начальником и изображать его бунтующим, сопротивляющимся – это было бы, по словам Салтыкова–Щедрина, «несогласным с истиной». Именно такая позиция автора, с особой яркостью продекларированная в авторских отступлениях в «Истории одного города», давала отповедь и злобным критикам Салтыкова – Щедрина, и в то же время позволяла внедрить в умы прогрессивных людей того времени задачу пробуждения самосознания народа, показывая не только тех его врагов, которые сидят у него на шее, но и врагов, гнездящихся в самой душе народа: раболепие, тупость, всепрощенчество. И, даже создав в своей книге гипотетическое благополучие глуповцам во времена правления Прыща, Беневоленского, Грустилова, Салтыков предупреждает, что народу «неизвестна еще была истина, что человек не одной кашей живет» [44,118]. За внешним благополучием автор видит опасность потери истинно народных ценностей: трудолюбия, следования истинно народным традициям уклада жизни, бережливости и т.д., т.е. именно тех черт народа, которые автор особенно любил и ценил в русском народе.
Салтыков–Щедрин своей «Историей…» призывал сделать только один шаг: «Восхищение начальством! Что значит восхищение начальством? Это значит такое оным восхищение, которое в то же время допускает и возможность оным невосхищения!» [44,158]. Перестать славословить каждому вышестоящему, устыдиться своего слепого повиновения любому идиоту – это и есть тот шаг, с которого начинается победа человеческого над гнетом безумства, - и Салтыков–Щедрин приводит свой глуповский народ к этому первому шагу.
Заключение
Подводя итоги исследованию миросознания народа в романе Салтыкова-щедрина «История одного города», следует сказать, что важнейшей основой мировоззрения Салтыкова-Щедрина был глубокий, искренний демократизм. Он считал, что уважение к народу – один из богатых жизненных идеалов, которые могут наполнить собою все содержание человеческой мысли и деятельности. Но непосредственное знание истории русской народной жизни порождало и оценки другого плана: «…я не могу следовать за толпою в ее близоруком служении неразумию и произволу». Таким образом, демократизм Щедрина носил двойственный и потому трагический характер. В его заостренном внимании к пассивности народных масс преломились неудачи русского освободительного движения начиная от крестьянских войн XVII – XVIII веков до двух пережитых писателем революционных ситуаций (на рубеже 1850 – 1860 г.г. и в конце 1870 – начале 1880 г.г.). В успех народной крестьянской революции Щедрин не верил, да и в принципе он был против насилия, в том числе и революционного.
«История одного города» - смелая и глубокая сатира на обе главные основы существовавшего строя: на царящее зло самодержавия и на пассивность народных масс, выносящих это зло. Такой «порядок вещей» Салтыков-Щедрин считал и социально, и нравственно несправедливым. Рассуждая об этом, Щедрин определяет главную тему своей «Истории…»: «С одной стороны его (летописца) умственному взору представляется сила, подкравшаяся и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой – рассыпавшиеся по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть из сопоставления стихий столь противоположных?». «Людишки» и «сироты» - это народная масса, чаще всего застигаемая врасплох силой организовавшейся и окрепнувшей – всей системой власти, символизированной в образах градоначальников. Роль народной массы в глуповской истории не активная, а страдательная, пассивная. Эта масса «считается стоящей как бы вне истории».
Щедрин делает вывод об особенностях глуповца, «силою вещей отстраненного от деятельного участия в своей судьбе. Стоя вне процесса истории, глуповец тем не менее испытывает его угнетающее давление, и потому главными, определяющими становятся свойства не действительные, а наносные – то есть собственно глуповские. Это и есть, по определению Щедрина, свойства «народа исторического», судимого по делам его, а не по идеальным, хотя, может быть, и действительным свойствам. Такой «исторический народ» Щедрин-сатирик не склонен был щадить.
Но следует помнить, что Салтыков-Щедрин прежде всего писал философский роман о парадоксах человеческого существования. Писатель считал, что, кроме «гармонии», которая будто бы достижима в результате градоначальнических усилий, существует еще изначальная гармония бытия. Вспомним историю с рекой, которую хотел укротить Угрюм-Бурчеев, а затем превратить в «свое собственное море». Река не может и не должна быть морем, она – только река и этим прекрасна. Да и своего наивысшего благосостояния Глупов достиг при майоре Иване Пантелеиче Прыще, в фаршированной голове которого родилась гениальная мысль: вся сущность администрации состоит в невмешательстве в обывательские дела: самая лучшая администрация состоит в отсутствии таковой. Щедрин считал, что жизнь должна быть свободна от «опекательства»: она должна развиваться в соответствии с собственной таинственной логикой, а «исследовать и испытывать природу вещей» надо с осторожностью: лишь для того, чтобы «упрочить свое благополучие», а не для того, «чтоб оное подорвать».
Природа наделила Щедрина нелегким даром видеть жизнь преимущественно со стороны ее темных явлений, подлежащих критике и отрицанию. Это вносило и в творчество, и в мировоззрение, и в само существование писателя много мрачного. Противовесом его трудным переживаниям, его утешением была страстная вера в торжество идей гармоничного человеческого общежития.
Щедрин был из тех редких писателей, которые умели «проводить» положительные идеалы в отрицательной форме, умели тревожить мысль людей своей глубокой убежденностью в их способности к нравственному совершенствованию. Он говорил: «Сказать человеку, что он человек – на одном этом предприятии может изойти кровью сердце. Дать человеку возможность различать справедливое от несправедливого – для достижения этого одного можно душу свою погубить. Задачи разъяснения громадны и почти неприступны, но зато какие изумительные горизонты!». Щедрин почти религиозно верил в русский народ. По словам А.М. Унковского, ближайшего друга писателя, вера последнего в духовную мощь русского народа служила главным источником его творчества.
Библиография
1. Бушмин А.С. Оружием сатиры // Русская литература.– 1975.-№ 4.-С. 3-14.
2. Бушмин А.С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры.– М., 1976.–256 с.
3. Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина.- М.-Л.: АН СССР, 1959.- 644 с.
4. Бушмин А.С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина.-Л.: Наука, 1987.- 366 с.
5. Вомперский В.П. Язык Салтыкова-Щедрина и его значение в истории русского литературного языка // Русская речь. – 1976.- № 1.- С.18-28.
6. Гладышева Л.А. Крылатая фраза М.Е. Салтыкова- Щедрина «Чего изволите?» // Русская речь. – 1986.- № 1.- С.39-41.
7. Горячкина М.С. Сатира Салтыкова–Щедрина.–М.: Просвещение, 1976.- 239 с.
8. Горячкина М.С. Сатира Щедрина и русская демократическая литература 60- 80 годов XIX века. – М.: Наука, 1977.- 176 с.
9. Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова–Щедрина.– М.: Издательство МГУ, 1953.- 496 с.
10. Ищенко И.Т. Пародии Салтыкова–Щедрина.– Минск: Изд-во БГУ, 1973.- 120 с.
11. Каменский А. Анатомия города Глупова// Литературная газета.–1984.- 3 февраля.- С.4.
12. Кирпотин В. М.Е. Салтыков–Щедрин: Лит.–критич.
очерк. – М.: Советский писатель, 1939.- 288 с.
13. М.Е. Салтыков – Щедрин в воспоминаниях современников: В 2-х т.т. – М.: Художественная литература, 1975.- 406 с. + 430 с.
14. М.Е. Салтыков–Щедрин в русской критике. – М.: Художественная литература, 1959.- 640 с.
15. Макашин С.А. Изучая Щедрина // Русская литература. – 1989.- № 5.- С.120-150.
16. Макашин С.А. Салтыков–Щедрин на рубеже 1850-1860 г.г. Биография.– М.: Худ. лит., 1972.-600 с.
17. Макашин С.А. Середина пути. 1860-е годы. Биография. – М.: Художественная литература, 1984.- 576 с.
18. Макашин С.А. Уроки Щедрина // Литературная газета. – 1989.- 10 мая.- С.7.
19. Макашин С.А. Щедрин. Биография. – М.: Гослитиздат, 1951.- 587 с.
20. Макашин В.А. Салтыков – Щедрин. - М.: Знание, 1976.- 64 с.
21. Мысляков М.А. «Мужик» в теоретико-публицистическом сознании Салтыкова–Щедрина // Русская литература 1986.- № 2.- С.78-92.
22. Николаев Д.П. Смех Щедрина: Очерки сатирической поэтики. – М.: Советский писатель, 1988.- 400 с.
23. Ольминский М.С. Статьи о Салтыкове–Щедрине.– М.: Гослитиздат, 1959.- 119 с.
24. Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981.- С.122-130.
25. Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова– Щедрина. - М.: Гослитиздат, 1963.- 471 с.
26. Покусаев Е.И. Салтыков–Щедрин в 60-е годы. – Саратов, 1957.- 271 с.
27. Преображенский С.Ю. Пародийное слово М.Е. Салтыкова– Щедрина // Русская речь. – 1983.- № 2.- С.29-33.
28. Прозоров В.В. Народно–поэтические афоризмы в творчестве Салтыкова–Щедрина // Русская литература. – 1975.-№ 4.- С.32-45.
29. Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука, 1976.- 438 с.
30. Салтыков–Щедрин и русская литература // Под ред. В.Н. Баскакова, В.В. Прозорова. – Л.: Наука, 1991.- 319 с.
31. Турков А.М. Салтыков–Щедрин.- М.: Советская Россия, 1981.- 304 с.
32. Тюнькин К.И. Салтыков–Щедрин. – М.: Молодая гвардия, 1989.–621с.–(Жизнь замечательных людей. Сер. биогр. Вып.3(694)).
33. Формозов А. Процветают ли науки и искусство им и горя мало…// Знание – сила. – 1993. - № 9.- С.47-55.
34. Эльсберг Я. Салтыков–Щедрин: Жизнь и творчество. – М.: Художественная литература, 1953.-630 с.
35. Эльсберг Я. Стиль Щедрина. – М.: Художественная литература, 1940.-464 с.
Учебники и учебные пособия
36. История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебник для филологических специальных вузов/Под ред. С.М. Петрова. – М.: Просвещение, 1963. - С.400-452.
37. История русской литературы: В 4-х т.т. т.3/Под ред. Н.И. Пруцкова. – Л.: Наука, 1982.- С. 653-695.
38. История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебное пособие для студентов пединститутов/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1987.- С. 315-354.
39. Качурин М.Г., Мотольская Д.К. Русская литература: Учебник/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1986. – С. 179-202.
40. Покусаев Е.И., Прозоров В.В. Михаил Евграфович Салтыков–Щедрин: Биография писателя: Пособие для учащихся. – М.: Просвещение, 1977.- 270 с.
41. Прозоров В.В. Произведения М.Е. Салтыкова–Щедрина в школьном изучении: Пособие для учителя.–Л.: Просвещение, 1979.- С. 15-39.
42. Прозоров В.В. Салтыков–Щедрин: Книга для учителя.- М.: Просвещение, 1989.- 190 с.
43. Трофимов И.Т. М.Е.Салтыков–Щедрин о реализме русской литературы: Пособие для учителя.– М.: Просвещение, 1955.
Тексты:
44. Салтыков – Щедрин М.Е. История одного города: Роман. – М.: Художественная литература, 1982.-302с.
45. Салтыков – Щедрин М.Е. Письмо в редакцию журнала «Вестник Европы»//Салтыков–Щедрин М.Е. Мир призраков. – М.: Школа- Пресс, 1999.- С.268-271.
46. Суворин А.С. Историческая сатира//Салтыков– Щедрин М.Е. Мир призраков. – М.: Школа – Пресс, 1999.-С.263-268.
47.
1 Пыпин А.Н. М.Е. Салтыков. - СПб., 1899.
1 Арсеньев К.К. Салтыков-Щедрин. - СПб., 1906.
3 Кранихфельд В.П. Новая экскурсия в Головлево // Русское богатство. - 1914. - № 4.
4 Неизданный Щедрин / Пред. и прим. Р. Иванова-Разумника. - Л., 1931.
5 Салтыков-Щедрин М.Е. Неизвестные страницы / Ред. С. Борщевский. - М.- Л., 1931.
6 Салтыков-Щедрин М.Е. Письма. 1845 - 1889 / Ред. Н.В. Яковлев. - Л., 1924.
7 Салтыков-Щедрин М.Е. Неизданные письма. 1844 - 1889 / Ред. Н.В. Яковлев. - М.-Л., 1932.
8 Hippius V. Eugebnisse und Probleme der Saltykov-Forschung. - Zeitschrift fur Slansche Philologie.
9 Литературное наследство, т. 3. М., 1931.
10 Там же, т. 11 - 12. - М., 1933; Там же, т. 13 - 14. - М.. 1934.
1 Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20-ти т. / Ред. коллегия: А.С. Бушмин,
В.Я. Кирпотин, С.А. Макашин, Е.И. Покусаев, К.И. Тюнькин. - М., 1965 - 1977.
2 Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. - М., 1948; 2-е изд., 1951; Макашин С. А. Салтыков-Щедрин
на рубеже 1850 - 1860 годов. - М., 1972; Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Середина пути. 1860
-1870-е годы. - М., 1984; Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. - М., 1989.
1 Кирпотин В.Я. М.Е. Салтыков-Щедрин. - М., 1955; Покусаев Е.И. Салтыков-Щедрин в 60-е
годы. - Саратов, 1957; Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина.
-М., 1963; Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М.-Л., 1959.
2 Турков А.М. Салтыков-Щедрин. - М., 1964.
3 Яковлев Н.В. "Пошехонская старина" М.Е. Салтыкова-Щедрина. - М., 1958; Жук А. Сати-
рический роман М.Е. Салтыкова-Щедрина "Современная идиллия". - Саратов, 1958; Бушмин
А.С. Сказки Салтыкова-Щедрина. - М.-Л., 1960; Григорян К.Н. Роман М.Е. Салтыкова-Щедрина
"Господа Головлевы". - М.-Л., 1962.
4 Эльсберг Я. Стиль Щедрина. - М., 1940; Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова-Щедрина. - М.,
1953; Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М. 1963.
5 Покусаев Е. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина. - М., 1963