Социальные связи в Византийской империи
Основной ячейкой византийского общества была семья. Она образовывала домохозяйство, простейший экономический коллектив. В нормальных условиях она занимала отдельный дом — жить вместе с другой семьей, за перегородкой, через которую проникал запах готовящихся блюд, казалось византийцам несчастьем, признаком крайней бедности.
Если сравнивать византийскую семью с римской, бросается в глаза упрочение ее внутренних связей. Римлянин был прежде всего гражданином, членом городской общины — муниципия. В Византии общественная жизнь стала фикцией: торжественные процессии и пышное богослужение давали известное удовлетворение эстетическим и религиозным, но отнюдь не политическим потребностям людей. И потому они все более замыкались в семье.
Упрочение семьи начиналось с формализации брака. Согласно римским нормам, он заключался без каких-либо формальностей, по одному только согласию сторон — в Византии брак должен был оформляться специальными обрядами, включавшими в себя церковное венчание. Запад в раннее средневековье, по-видимому, не пошел так далеко по пути формализации бракосочетания. Сохранился любопытный документ IX в. — послание папы римского Николая I, который прямо отметил различие визайтийской н западной практики: в то время как греки объявляли греховным брак, заключенный вне церкви, в средневековом Риме сохранялся принцип «брачного согласия как достаточного условия создания семьи.
Постепенно формализуется и помолвка, которая по нормам римского права была простым обещанием вступить в брак. Формализация ее началась с установления своего рода залога, что, возможно, вытекало из восточного представления о браке-покупке и что во всяком случае придавало помолвке ту обязательность, которой она не обладала в римском праве. Законодательством Алексея I Комнина помолвка практически была приравнена к браку. Конкубинат, характерный для Рима брачный союз второго сорта, был уже в VIII в. приравнен к браку, а впоследствии, после окончательного утверждения формального (церковного) бракосочетания, заключение конкубината становится немыслимым. Многоженство, возможное, хотя и крайне редкое, в Риме, было начисто запрещено в VIII в., а внебрачные связи сурово карались: за нарушение супружеской верности суд мог присудить к усечению носа, а застигнутого в постели жены любовника оскорбленный супруг имел право безнаказанно убить. Соответственно проституция, хотя она никогда не исчезала в Византии, рождала моральное осуждение.
Расторжение брака, которое еще в VI в. осуществлялось по добровольному согласию, с течением времени (под несомненным влиянием христианства) было так же формализовано, как и бракосочетание: развод стал допустимым только при определенных, законодательно предусмотренных условиях. Римское право не создавало препятствий для человека, намеревающегося вступить в брак после развода и тем более после смерти супруга: византийское право, напротив, только терпело второй брак и накладывало церковное наказание на вступающего в брак в третий раз ( Об эволюции семьи в Византии см. Н Нunger. Сhristliche und Nichtchristliches im byzantinischen Eherecht.— "Ostеrrеiсhi sсhеs Аrchiv fur Kirchenrecht", Вd. 18, 1967, 8. 305—325. ).
И имущественные отношения в семье стали прочнее. Согласно римскому праву, в основе имущественных отношений супругов лежал принцип раздельности, и муж оставался фактически лишь простым пользователем (на время брака) приданого, принесенного женой. Это было естественным в легко расторжимом семейном союзе. Византийское право, напротив, рассматривало имущество супругов как в известной степени слитое.
Византийская официальная доктрина восхваляла брак, объявляя его великим и ценным даром божьим, и все таки конструкция семейно-брачных отношений оказыва лась непоследовательной и противоречивой. Во-первых, христианская мораль расценивала целомудрие как добродетель и ставила безбрачие выше брака. Во-вторых, иллюзорная независимость семьи сразу же обнаруживалась при ее столкновении с государством: святость брака и его нерасторжимость превращались в ничто, если брачный союз по какой-либо причине представлялся государю нецелесообразным. Имущественная стабильность семьи также оказывалась сомнительной, ибо после смерти ее главы часть имущества нередко конфисковалась или наследникам приходилось уплачивать солидную пошлину.
По-видимому, на рубеже XI и XII столетий в природе византийской семьи стали совершаться какие-то перемены. На адюльтер и внебрачные связи смотрят в XII в. (во всяком случае, в вельможных кругах) снисходительно, более того — с известным одобрением, а незаконных детей практически приравнивают к потомству от официальных супругов. Женщина, которую еще в XI в. нередко держали взаперти, во внутренних покоях, пробивает себе путь к образованию и общественной жизни. Биограф Айны Комниной, известной византийской писательницы, передает эпизод, очень показательный для изменения отношения к женской образованности: еще родители Анны были против увлечения дочери книгами, но ее муж уже принадлежал к «новому поколению» и сам руководил чтением молодой женщины.
В XII в. константинопольские аристократки покровительствуют ученым, а те в свою очередь посвящают знатным меценаткам не только стихи, но и трактаты по астрономии. Женщины потянулись и к политической деятельности: надменная Анна Далассина, мать Алексея I, фактически управляла страной, раздавала жалованные грамоты; дочь Алексея Анна плела интригу, стараясь возвести на императорский престол — в обход брата — собственного мужа Никифора Вриенния, историка и полководца; Ирина, невестка Мануила I, публично похвалялась своей оппозиционностью. Созданный Продромом образ властной матроны, держащей под каблуком своего мужа, был, видимо, актуальным для того времени.
Другая тенденция этого столетия — упрочение родственных связей , выходящих за пределы малой семьи. Семью ощущают теперь как часть целого — рода. Фамильные имена, которые практически не существовали в VIII— IX вв., теперь становятся все более распространенными, во всяком случае в среде знати. Правда, передача фамилии осуществляется весьма своевольно: человек может принять фамилию матери или даже бабки, два родных брага могут носить разные фамильные имена. И все-таки аристократические «кланы» становятся с конца XI в. политической реальностью: именно в это время оформляются аристократические роды Комнинов, Палеологов, Кан-такузинов, которые уже не сходят с исторической сцены до самого конца существования империи.
Тенденция к упрочению семейных связей обнаруживается особенно наглядно при сопоставлении семьи с другими социальными клеточками византийского общества. Сельская община была здесь довольно рыхлой. Ее общинные угодья составляли скорее резервный фонд деревни, нежели экономическую основу совместного хозяйствования. Переделов не было. Сады, виноградники и поля, окруженные оградами, окопанные канавами, не подчинялись принудительному севообороту. Сами природные условия горной страны, где земли для обработки не образовывали сплошных массивов, а были разбросаны по каменистым склонам, где крестьянский надел разделялся на мелкие доли, способствовали экономическому разобщению общины.
Общность византийской деревни осмыслялась не столько как связь всех односельчан, сколько как совокупность межсоседских связей. Не односельчанин, а непосредственный сосед пользовался определенными правами на чужой участок: сосед имел право рубить там дрова, пасти скот, собирать каштаны. Более того, соседи получали так называемое предпочтение, или право на преимущественную покупку: при продаже надела крестьянин обязан был предложить его прежде всего родственникам, совладельцам и соседям, и только после их отказа мог продать землю постороннему лицу.
Своеобразной особенностью сельской корпоративности в Византии было наличие так называемых прав на чужую собственность. Так, в разрез с римскими нормами византийский крестьянин, насадивший плодовое дерево или виноградник на чужой земле, признавался собственником этих насаждений. Между собственником дерева и собственником земли устанавливались связи особого рода: внешне они представали как частнособственническое соглашение, но в сущности своей были отрицанием частнособственнической исключительности.
Подобная ячеистая организация византийской сельской общины отнюдь не означала отсутствия в ней общности — просто эта общность конструировалась на иной основе, нежели в классической средневековой марке к северу от Дуная. Византийская община, основанная на соседски-родственных связях, могла даже в известных условиях оказаться более устойчивой, более долговечной, нежели германская марка.
В X в. византийское законодательство опиралось именно на право предпочтения для защиты крестьянства от посягательств «могущественных лиц». А вместе с тем сама община была использована государством в его административных, судебных и фискальных интересах. Общинники привлекались для всякого рода складчин, для совместного выполнения повинностей; сообща представали крестьяне перед лицом правосудия, принуждаемые в силу круговой поруки отвечать за поджигателей; на соседей возлагалась обязанность уплаты податей за выморочные участки.
Аналогом соседской общины были в городах торгово-ремесленные коллегии — объединения мастеров одной профессии. В одном отношении коллегия отличалась от сельской общины: хотя она не организовывала ремесленного производства, она осуществляла за ним контроль более эффективный, чем сельская община за земледельческим производством. Размер мастерской, число подмастерьев и их оплата, качество продукции, норма прибыли — все это регламентировалось византийскими коллегиями X в., как позднее регламентировалось и западноевропейскими цехами.
Ремесленная корпоративность если не подрывалась вовсе, то во всяком случае ослаблялась под действием двух противоположных, нам уже знакомых сил: относительной автаркии мастерской-эргастирия (поля деятельности отдельной семьи) и придирчивого надзора государства. Раб, ученик и наемник-подмастерье (грань между учеником и подмастерьем была в Византии очень неопределенной) включались в домохозяйство. Они не только работали вместе с хозяином, но и питались в его доме. Ученик мог стать мастером, и подмастерье мог жениться на владелице эргастирия, но принципиальной необходимости превращения подмастерья в самостоятельного ремесленника или торговца византийские обычаи не предусматривали. Иначе говоря, византийская коллегия X в. — не объединение мастеров, подмастерьев и учеников, не всеобъемлющая корпорация людей одного ремесла, но союз владельцев эргастириев.
Подобно тому как сельская община распадалась на соседски-родственные группки, и ремесленная коллегия допускала образование сообществ, т. е. ограниченных связей внутри нее, охватывающих лишь часть коллегии и уже в силу этого разрывающих ее ткань. Упрочение таких компаний-сообществ внутри коллегии подтачивало ремесленную корпоративность и содействовало усилению автаркии отдельного эргастирия.
Государственный контроль за коллегией проявлялся в том, что продукция части ремесленников сдавалась на государственные склады, что другая часть мастеров привлекалась к выполнению государственных повинностей, что коллегии были поставлены под надзор чиновников и принуждены участвовать в парадных церемониях. Государство брало на себя наказание мастеров за нарушение связанных с производством правил, а вместе с тем использовало аппарат коллегий для пристальной слежки за поведением ремесленников и торговцев.
После XI столетия мы практически ничего не слышим о константинопольских коллегиях: возможно, что в XII в. они исчезли. Во всяком случае, Николай, митрополит Мефонский, писал в это время, что человека, обладающего каким-либо навыком или ремеслом, не ограничивают тем или иным местом или делом, — формулировка эта противоречит принципам цеховой регламентации. Известно также, что в эту пору человек, имевший меняльную лавку, мог продать ее кому угодно: ни о каком контроле со стороны коллегии и речи не было. Однако в провинциальных городах ремесленные организации известны еще в XIV столетии.
Но если константинопольские коллегии перестали существовать в XII в., контроль за ремеслом не исчез. По-прежнему сохранялись правила, обязательные для ремесленников; по-прежнему изделия, сработанные вопреки правилам, трактовались как «поддельные». Контроль этот осуществляло государство само, без посредничества коллегий.
Общественной группой особого рода был монастырь. Его функционирование определялось не только социальными и экономическими стимулами, но и религиозными потребностями. В идеале монастырь должен был явить собой недостижимую в реальных, земных отношениях форму человеческого общения. Это была социальная группа, отрицающая все «земные» социальные связи и все же построенная из тех же земных элементов.
Византийские монастыри были невелики: 10—20 монахов считалось нормальной численностью братии. Физический труд продолжал оставаться обязанностью византийских иноков, тогда как на Западе уже Бенедикт Анианский на рубеже VIII—IX вв. освободил монахов от сельскохозяйственных работ, а клюнийцы еще последовательнее отвергали ручной труд. Р1 все же византийский монастырь — не трудовая община, не подобие сельской общины или ремесленной коллегии: монашеская «теория» и «практика» (размышления о божестве и церковный обряд) заполняли в первую очередь время братии, труд же, хотя и оставался, оставался на периферии монастырской деятельности. Благосостояние монастыря создавалось, как правило, вне его — трудом зависимого населения, доброхотным подаянием или передачей монахам известной доли налоговых поступлений.
Идеалом византийского монашества в X—XII вв. была киновия, общежительная обитель. Относительно слабой корпоративности в реальных общественных отношениях, казалось бы, противостояла тенденция к религиозной сплоченности в монастыре. В то время как семья постепенно упрочивалась, превращаясь в основную хозяйственную и социальную клеточку византийского мира, «семейная» форма монашества — келлиотство — отходила на задний план.
Но общежительная сплоченность оказывалась в XII в. лишь идеалом монашества. То, что византийцы называли киновией, практически не было общежительством. Живший в XII в. юрист Феодор Вальсамон, приведя отрывок из постановления императора Юстиниана I относительно киновий, замечает, что в его время эта форма монастырского устройства почти не сохранилась: монахи мужских обителей не жили совместно, и только в женских общежительных монастырях еще встречались совместные трапезы и общие дормитории. И что особенно показательно, Вальсамон противопоставляет византийские порядки латинским: на Западе, по его словам, монахи и ели, и спали совместно.
Вопреки принципу нестяжательства византийский монах мог иметь личное имущество. Не было среди братии и идеального равенства — наоборот, в византийских монастырях обнаруживаются разнообразные градации и соответствующие им формы подчинения. Градации могли гиждиться на внутреннемонастырских принципах (по административно-хозяйственным функциям или по степени «совершенства»), но могли отражать и мирское социальное членение: так, устав монастыря Илиу Вомон предусматривал случай, когда постригается человек высокого общественного статуса, привыкший к изнеженной жизни и с трудом переносящий скудость монастырского быта, — ему игумен может разрешить в нарушение монастырских правил держать служителя-монаха, особенно если вельможный инок приносит обители пользу то ли своим высоким положением, то ли щедрым вкладом.
Слабость монашеской корпоративности в Византии проявляется еще в одном обстоятельстве. XI и XII столетия были на Западе временем образования монастырских конгрегации и орденов. Ничего подобного этим орденам византийское монашество не создало: в принципе в Византии существовало единое монашеское сословие, а практически каждый монастырь являлся самостоятельной об-щяной. Межмонастырские связи возникали здесь как индивидуальные связи между двумя конкретными монастырями, основанные на видимости договора или вещного права: монастырь мог быть собственником другого монастыря или пользоваться в нем какими-либо привилегиями. Возникали в Византии и территориальные объединения («конфедерации») монастырей, среди которых особенно известен союз монастырей на Афоне. Афонские обители были самостоятельными, хотя и обладали элементами экономической общности, напоминавшей коллективную собственность византийской сельской общины. Существовало на Афоне и общее управление, возглавляемое так называемым протом, однако власть прота была ограничена, и его влияние заметно уступало влиянию игуменов главнейших монастырей. Сплоченностью западных конгрегации Афонская конфедерация не обладала.
Слабость монастырской корпоративности дополнялась подчиненностью монастырей государственной власти. Правда, в монастырских уставах и жалованных грамотах монастырям постоянно подчеркивается их свобода и самовластность, их независимость от императора, патриарха и вельмож. Однако вопреки этим звучным формулам действительная автономия византийских монастырей весьма проблематична. Судебного иммунитета монастыри (во всяком случае, до XIV в.) не имели, а податные привилегии были обычно ограниченными и подлежали пересмотру по инициативе государственной власти. Хотя теоретически собственность монастырей считалась неотчуждаемой, государство неоднократно осуществляло конфискацию монастырских владений.
И в экономическом отношении византийские монастыри не были столь самостоятельными, как западные аббатства, превратившиеся уже в IX в. в крупных собственников, удовлетворявших потребности монахов за счет своих земель и крестьянской ренты; у византийских же монастырей даже в X—XII вв. чисто вотчинные доходы составляли далеко не самый важный источник существования. Многие обители получали так называемые солемнии — выдачи деньгами или продуктами из казны. Политическим результатом этих щедрот было, разумеется, установление над монастырем прямой власти государства.
Византийский город также представлял собой общину особого рода — к сожалению, мы очень плохо знаем его внутреннее устройство. В самом общем виде о политической самодеятельности горожан писал Евстафий Солунский; по его словам, человека, занимающегося общественной деятельностью, видят площадь и городской совет; к нему приходят десятки тысяч (!) людей, чтобы посоветоваться о всевозможных делах — о браке, о торговле, о контрактах. Кекавмен обращал внимание на другую сторону общественной жизни города: горожане как целое обладают определенной силой и в состоянии оказать воздействие на судопроизводство. Он опасается «толпы», которая может выступить с обвинениями, и вместе с тем сам рекомендует искать поддержки «всех», если опасность на суде угрожает «хорошему человеку». И еще один пример: в речи перед евбейцами Михаил Хониат рассуждал о том, что в прежние времена у варваров собрания были крикливее, чем у галок, а греки даже на войну шли в молчании; теперь же все переменилось: кельты, германцы и италийцы собираются на сходки в порядке и благолепии, тоща как греки, чье воспитание должно было бы научить и красноречию, и поведению, просто беснуются и на беспорядочных сходках рассматривают общие дела. Оставим в стороне сравнительную оценку, данную Михаилом Хониатом: убеждение, что «у нас» все хуже, чем «у них», встречалось во все времена, как и противоположное убеждение. Важно другое: сходки горожан представляются нормальным институтом и оратору, и его слушателям.
Помимо сходок в городах — во всяком случае в некоторых — существовали городские советы: так, известно, что городской совет Эдессы в конце XI в. состоял из двенадцати человек. По-видимому, в городах кое-где создается и военная организация. На протяжении X—XII вв. Солунь дважды была взята врагами: в 904 г. арабами, в 1185 г. — сицилийскими норманнами. Во время первой осады оборона города была целиком в руках императорского наместника, но в 1185 г. положение оказалось совершенно иным. Евстафий Солунский, переживший и описавший нашествие норманнов, именно в горожанах видел естественных защитников отечества: любовь к родине, говорил он, превращала их во львов. Наконец, некоторые города пользовались податными привилегиями, которые закреплялись специальными императорскими грамотами.
Однако все эти «автономии» и элементы самоуправления не превращали византийские города в независимые коммуны. Они были подчинены императорской админирации и чиновникам казначейства, императорскому суду и военным властям.
Таким образом, в характере социальных групп проступает та особенность общественной структуры Византийской империи, которая может быть охарактеризована как противоречие резкой индивидуализации и растворения во всеобщем, в «государственности». Если элементарная микроструктура, семья, обнаруживала тенденцию к упрочению, то, напротив, социальные группы более высокого порядка отличались значительной рыхлостью; связи в пределах этих групп оказывались как бы заторможенными: с одной стороны, проступает тенденция к индивидуализации этих связей, к замене корпоративных связей соседскими или вытекающими из отношений сообщества, с другой — государство настойчиво стремится контролировать всю жизнедеятельность социальных групп. Константинопольская ремесленная коллегия, возникшая раньше западного цеха, не только не достигает его стойкости, но и вырождается в XII в., а византийский город, несмотря на экономический подъем XI — XII столетий, не превращается в автономную коммуну.
В Византии существовали общественные коллективы еще одного рода — этнические меньшинства (славяне, армяне, влахи, евреи и многие другие). В средние века вообще и в Византии в частности этнос — в большей степени религиозно-культурная, нежели племенная общность: крещеный еврей и армянин-халкидонит принадлежали к ромеям, к господствующему этническому слою; наоборот, еретик-богомил стоял вне ромейства независимо от того, был ли он славянином, армянином или греком. Однако и внутри ортодоксального вероисповедания этнические группы нередко сохраняли свои обычаи, языковые особенности, хозяйственные и культурные традиции, известную административную обособленность.
Этнические меньшинства, как правило, не обладали территориальным единством и жили распыленно среди господствующей народности или же, наоборот, подобно болгарам, занимали обширную область, целую страну в пределах Византийской империи. В том и ином случае государство стремилось к их «ромеизации», но в том и ином случае они продолжали жить внутренне независимой (до известных пределов) жизнью, что, естественно, усиливало политическое и культурное разобщение страны.
Положение разных меньшинств оказывалось неоднородным: наряду с гонимыми и презренными существовали привилегированные группы; некоторые этнические общности управлялись своими вождями, тогда как у других авторитет старшин не находил официального признания; были меньшинства православные и меньшинства, исповедовавшие иные христианские вероисповедания, и, наконец, меньшинства иных религий.
Постоянный приток иноземцев в империю поддерживал устойчивость этнического раздробления Византии.
Этническая разобщенность, населения создавала благоприятные условия для осуществления централнстских тенденций византийского государства: хотя, казалось бы, этнические меньшинства стремились к обособлению от империи, однако, покуда это стремление не находило «выхода», завершения, византийское государство могло использовать религиозно-этническую рознь для ослабления самостоятельности отдельных групп. Византийская многоплеменность оказывалась, видимо, одним из факторов, укреплявших ту социальную нестабильность, которая вообще была характерна для империи и которая содействовала сохранению государственного централизма.
Западноевропейское общество классического средневековья предстает перед нами пронизанным принципом иерархичности — византийцев эта иерархичность удивляла. Иоанн Киннам специально останавливается, словно на чем-то невиданном, на иерархии крестоносного войска, где титулы, подобно ступеням, нисходили от персоны государя вниз и каждый нижестоящий по самой природе явлений подчинялся и повиновался высшему.
Византийской общественной мысли свойственна была иная конструкция, отвечавшая традициям раннехристианского демократизма. В начале X в. константинопольский патриарх Николай Мистик трактовал Византийскую империю как общину, все жители которой связаны общностью судьбы. Законодатели обращались к подданным как к равно любимым детям общего отца — императора. Ке-кавмен подчеркивал, что все люди — потомки одного человека, Адама, будь они царями, начальниками или живущими подаянием нищими. Как известно, аналогичная формула в Англии XIV в. стала лозунгом крестьянского восстания.
Эта демократическая фразеология соответствовала тому, что в Византии длительное время существовал принцип вертикальной подвижности: сословной корпоративности здесь не было, и правящая элита составляла открытый общественный слой, доступ в который обусловливался не наследственными, а личными достоинствами человека. Принцип «открытости» элиты был подробно обоснован императором Львом VI, который писал: «Подобно тому как животных по их собственным делам и нравам мы разделяем на благородных и безродных, и о благородстве людей нужно судить не по их предкам, но по их собственным делам и успехам»(J. Р. Migne Раtrо1оgicа grаеса, t. 107, соl. 688 АВ). Действительно, блестящая карьера, включая императорский престол, была доступна в Византии выходцам из любых социальных слоев. Происхождение «из низов» не налагало позорного пятна — напротив, византийские вельможи гордились тем, что императорская десница вознесла их «из самой грязи», и Симеон Богослов с одобрением говорит о человеке, возвышенном по воле государя от «последней бедности» к богатству и славным чинам; он сравнивает такого вельможу с истинным монахом, призванным пред лицо Христа.
И это отнюдь не оставалось демагогическим, пропагандистским лозунгом. Среди императоров IX в. Михаил II был простым, необразованным воином, Василий I — фракийским крестьянином, который одно время зарабатывал себе на жизнь укрощением лошадей и кулачными боями, служил в свите какого-то константинопольского сановника и, наконец, обратил на себя внимание государя. Молодой император приблизил Василия к себе, выдал за него свою любовницу, сделал своим соправителем и был в награду зарезан друзьями Василия после шумного и пьяного пира. Из крестьянской семьи происходил и Роман I Лакапин, управлявший империей во второй четверти X в.
Среди высшей знати можно было встретить даже бывшего раба. Араб-невольник Самона начал свою карьеру удачным доносом на господина, замешанного в заговоре против Льва VI. Господин был арестован, Самона же получил свободу и третью часть имущества тех, на кого он донес. Император взял его во дворец, наградил чинами и в скором времени сделал своим фаворитом. Другой араб-невольник, которого греки называли Хасе, сделался приближенным императора Александра.
Правда, но всей видимости, с конца X в. принцип вертикальной динамики был несколько ослаблен: во всяком случае императорский престол оказывается прочно в руках знати.
Нестабильность византийской элиты усугублялась еще и тем, что в ее составе важное место принадлежало двум группировкам: евнухам, которые не имели своей семьи и потому, казалось бы, должны были преданнее служить государю, и иноземным наемникам — людям, чужим по своим обычаям, привязанностям и языку.
Положение византийского аристократа было неустойчивым. Его продвижение зависело от императорской воли или от игры случая, и он был бессилен против императорской немилости. Конфискация имущества, ссылка, заключение в тюрьму, позорящие наказания (публичная порка) угрожали ему, как и всякому подданному Византийского государства. Его экономическое благосостояние зиждилось в значительно большей степени на жаловании и на подарках, выдаваемых казной, на злоупотреблении служебным положением и взяточничестве, нежели на его земельной собственности.
Смысл своего существования византийская элита с завидной откровенностью усматривала не в выполнении общественных обязанностей, а в получении чинов и наград. Придворный Алексея I Комнина Мануил Страворо-ман обращался к императору с прямой просьбой о наградах. Его аргументация показательна: ведь Алексей награждает всех, кто ему служит, — только Страворома-ну достается не песок золотоносного Пактола, а обыкновенные камни и галька.
Наиболее последовательно нормы поведения византийской злати были охарактеризованы Кекавменом. Не связанная единством сюжета, распадающаяся на отдельные части книга Кекавмена тем не менее отличается целостностью моральной концепции. Главный принцип Кекавмена — осторожность и недоверие. Человек действует один в неуютном мире подстерегающих его опасностей и постоянно должен быть начеку, остерегаясь доносчиков и собственных подчиненных, избегая двусмысленных разговоров и разнузданных пирушек. Все чревато опасностями, постоянно грозит опала, разорение, предательство, и только на свою осторожность и хитрость можно уповать. Ни верность, ни дружба не существуют, и именно друзей Кекавмен опасается всего больше.
Феодальная аристократия Запада, сплоченная вассаль-но-ленной системой, создала и развивала моральные принципы «чести» и «верности». Византийская знать, нестабильная и разобщенная, не верила ни в честь, ни в дружбу, но лишь в эгоистическое личное благополучие.
Византийская элита, хотя и не обладала стабильностью, составляла особый класс общества. Соответственно равенство, которое восхваляли византийские публицисты, понималось ими не как реальное равенство общественного положения, но как преодоленное неравенство. Бог, рассуждал видный чиновник XII в. Григорий Антиох, повторяя отцов церкви, дарует блага (воздух, воду, солнце) в общее пользование и праведникам, и грешникам — так и десница царя равно воздает и высоким, и смиренным. Разделение на «высоких» и «смиренных» представляется ему нормальным, и царская справедливость словно преодолевает естественные градации.
Каковы же те принципы, которые сами византийцы клали в основу социального членения общества? Одним из этих принципов было восходившее к римским нормам и сохраненное в сочинениях юристов деление на рабов и свободных.
Византийское право рассматривало рабов как особую социальную группировку, обладавшую специфическим правовым статусом. Разделение на рабов и свободных оставалось в Византии X—XII вв. жизненной реальностью, а не традиционной фразой. По-прежнему часть военнопленных обращали в рабство, по-прежнему беглых рабов забивали в колодки и господин оставался судьей над своими невольниками. Хотя латифундиального рабства, по всей видимости, не существовало, рабский труд находил себе применение и в сельском хозяйстве, и в ремесле: рабы были пастухами, обрабатывали землю, управляли хозяйскими мастерскими. Многие из них были заняты в домашнем хозяйстве: челядь иного константинопольского вельможи исчислялась сотнями, а знатные дамы, бывало, отправлялись в дальний путь на носилках, которые тащили, сменяясь, рослые рабы. Однако в какой мере существенным и строгим оказывалось это разделение?
У византийских писателей XII в. мы обнаруживаем подчас довольно решительное осуждение рабства. Евста-фий Солунский прямо называл его злом, противоречащим природе, и считал богоугодным делом «возвращение к исконной свободе». Для него рабство — исторически возникший институт, появившийся уже после наемничества: на первых порах люди, склонные к роскоши и безделью, заставляли трудиться вместо себя несчастных наемников, позднее же придумали рабство, чтобы иметь бесплатных слуг. «Рабство, — определяет Евстафий, — это бесплатное и долговременное наемничество» (Еustathii Thessalonicensis Oрuscula p 334. 27—47).
Вальсамон, современник Евстафия, утверждал, что в его время все законы благоприятствовали освобождению рабов. Не станем принимать его слова чересчур буквально — однако и в самом деле императоры конца XI—XII вв. пытались ограничить и смягчить византийское рабство. Указ 1095 г. давал рабам право заключать церковный брак и, следовательно, иметь признанную законом семью; обращение свободных в рабство пресекалось, и, наоборот, освобождение рабов поощрялось; военнопленных все чаще расселяли как свободных поселенцев-воинов; возможно даже, что имущественные права рабов получили в какой-то мере санкцию закона.
Собственно говоря, в только что приведенных словах Евстафия мы не ощущаем какой-либо принципиальной грани между наемниками и рабами: рабство — это то же наемничество, только бесплатное и долговременное. Византийцы, говоря о челяди, практически не проводили разграничения между свободными и несвободными слугами. На смену делению общества на рабов и свободных постепенно приходило иное противопоставление: слуга (независимо от того, раб он или свободный) и господин. В терминологии Симеона Богослова сливаются раб и «подручник»; грань в его представлении прокладывается не между свободными и несвободными служителями архонта-господина — он объединяет их всех воедино и разделяет лишь по этическому принципу на «избранных к служению рабов», т. е. верных и награждаемых слуг, и на тех их соневольников, кто пренебрег господином и потому обречен на изгнание и пытки.
Естественно, что термины, обозначавшие раба, оказывается возможным применить и к «свободному» слуге, и наоборот, раба называют «личностью» и «человеком». Известному слиянию понятий «слуга» и «раб» соответствует и то, что термин «рабство» используется для обозначения почетных отношений — между человеком и богом и особенно между подданным и императором. А вместе с тем рабство начинает обозначать повинность вообще и барщинную преимущественно. Киннам пишет о тех, кто за плату отдавал свою свободу и служил знатным и чиновным: эти люди словно покупали себе рабство и попадали на положение купленных невольников. Киннам явно затрудняется найти термин для этого нового, как он сам говорит, явления: оно не укладывается ни в традиционное рабство, ни в понятие наемничества.
Стирание грани между рабом и свободным оказывалось еще более заметным в силу того, что самое понятие «свобода» приобретало новое содержание. Античное понятие свободы было негативным: свобода — это нерабство, свободный — тот, кто не принадлежит к рабам. Византийское определение свободы потеряло прежнюю негативную прямолинейность и сделалось более сложным.
Прежде всего свобода стала противопоставляться не только рабству, но и другим формам зависимости: так, свободных противопоставляли парикам, зависимым крестьянам. Далее создается иное понимание свободы — как позитивной категории. По словам Михаила Атталиата, Никифор III избавил всех обитателей Ромейской земли от страха перед повинностями и сделал их «воистину свободными» ромеями; государь достиг этого не передачей золотого перстня или пощечиной (символические жесты отпуска раба на волю), но благодаря тому, что отворил золотые источники и оделил подданных щедрыми денежными дарами. Итак, воистину свободный для Атталиата — это свободный от страха перед повинностями. Ему вторит и Михаил Пселл: «Я свободное и вольное существо, но прислушиваюсь к голосу налогового сборщика»( С. Sathаs. Вibliotheса grаеса medii аеvi, vо1. V. Vеnеziа, Раris, 1876, р. 402. 5—6. ).
Понятие свободы как [податной] привилегии приводит к образованию в византийской терминологии на первый взгляд противоречивой формулы: «свободный парик».
Свободные парики, по определению императорской грамоты 1099 г., — это крестьяне, не платящие налогов, не имеющие своей земли и не внесенные в казенные списки; в другом определении — иная формула: не имеющие казенной земли. Иначе говоря, свободными париками оказываются крестьяне, сидящие на частновладельческой земле, феодально-зависимые крестьяне по научной терминологии.
Позитивное понимание свободы как известной привилегии приводит к тому, что соотношение свободы и рабства-служения смещается. Служение богу оказывается высшей формой свободы, свобода от этого служения отдает человека во власть греха и диавола. Недаром Симеон Богослов мог сказать, что славная служба выше свободы, что именно она приносит знатность и богатство. Понимание службы как истинной свободы соответствовало средневековой, феодальной политической системе. В Византии оно получило ограниченное истолкование: оно распространялось главным образом на служение императору, тогда как в службе частным лицам некоторые общественные круги усматривали род порочащей деятельности. Но, как бы то ни было, античные понятия «рабство» и «свобода» оказываются в X—XII вв. размытыми и нечеткими: разделение общества на рабов и свободных еще существует, еще остается реальным, однако не в нем, надо полагать, заключается основной принцип социальных градаций византийского общества.
И действительно, византийцы — за пределами юридической литературы, особенно цепко сохранявшей традиционную терминологию, — предлагали обычно иные принципы социального членения. Наиболее простой принцип — двучленный: общество разделяется на «больших» и «малых». Что последние не совпадают с рабами, как будто ясно, — но каково реальное содержание, вкладываемое византийцами в двучленное деление?
В указах императоров X в. население империи довольно отчетливо подразделяется на «могущественных», динатов, и «убогих», бедноту. Подразделение это опирается на два объединенных принципа: динаты — это те, кто располагает средствами и кто вместе с тем обладает административной властью; богатство, сочетаемое с чиновностью, — вот принцип, отличающий «могущественных».
В некоторых случаях византийские авторы, говоря о «больших» и «малых», имеют в виду не все общество, но лишь его полюсы. Поэтому они охотно вводят в свою систему третий элемент — «средних». Кекавмен, например, пользуется и двучленными формулами, и термином «средние».
Применялись в Византии и более дробные типы социального членения, основанные, если так можно выразиться, на профессиональном подходе. В IX в. Фотий выделил земледельцев, садовников, кормчих и пастухов; в XI столетии Кекавмен повторил Фотиевы категории с единственным, но любопытным отклонением: место садовника занял у него торговец. Списки Фотия и Кекавмена явным образом неполны, они отражают лишь состав трудового люда империи. В отличие от них Пселл претендует на всестороннюю характеристику населения Византии: он выделяет четыре группы, а именно: синклитиков, т. е. высшее чиновничество, монашество, городской плебс и тех, кто занимается земледелием и торговлей.
Наконец, в Византии мы встречаемся и с функциональным принципом социального членения, простейшая формула которого складывается из двух элементов — священники и миряне. Анонимный хронист, так называемый Продолжатель Скилицы, предпочитает трехчленную формулу: он разделяет «избранных» константинопольцев на архонтов, «горожан» и духовенство. Рассказывая о тех же событиях, Атталиат как бы уточняет и усложняет форму лу Продолжателя Скилицы: место архонтов занимают у него члены синклита, горожан он называет «людьми рынка», а наряду с клиром выделяет как особую категорию «назиреев» — монашество.
У Евстафия Солунского мы тоже обнаруживаем трехчленную формулу, наполненную, однако, иным содержанием: говоря о Солуни, Евстафий предлагает деление, точно соответствовавшее классическому западному принципу «рех сословий: воины, священники и простой народ. К трехчленной схеме Евстафия весьма близка более детализированная система, изложенная Никитой Хониатом; он тоже ставит на первое место воина, затем — священника, далее — монаха; вслед за обоими духовными разрядами идут прочие, принадлежащие к «народному сборищу», н, наконец,— живущие «весами и обменом», т. е. купечество. В этом пространном делении «народ», стоящий выше купцов,— по-видимому, не «чернь», не «малые»; как и во многих западных схемах, настоящие труженики остались вне внимания Хониата.
В X—XII вв. византийская правящая элита переживает существенную перестройку. Расширяется крупное землевладение, которое создает материальную базу для образования наследственной аристократии. Появляются знатные фамилии, которые на протяжении нескольких поколений сохраняют богатство и политическое влияние. Василий II в указе 996 г. с негодованием писал о динатских родах, удерживающих выдающееся положение в течение 70 и даже 100 лет. Слова Василия II заставляют относить зарождение наследственной аристократии в империи к концу IX в. Соответственно хронист Феофан Сигрианский при изложении истории VIII столетия (начиная со Льва III) называет 97 лиц без упоминания второго — фамильного — имени, и только 22 человека фигурируют в его «Хронографии» с фамилиями. Впрочем, и эти «фамилии» — скорее личные прозвища; они почти никогда не повторяются у двух лиц. Совершенно иная картина обнаруживается у автора XII в. Никиты Хониата: у него, наоборот, лишь 23 имени приведены без фамилий, зато 105 человек названы по имени и фамилии, причем эти фамилии переходят от одного лица к другому. Понятие о генеалогии к XII в. значительно укрепилось.
В противовес демократической фразеологии начинают прославлять родовитость, отвергают равенство как противоестественное состояние и осыпают насмешками выскочек. Уже в X в. была написана эпиграмма на некоего Диси-ния — поэт высмеивал низкое происхождение этого видного вельможи: подумать только, в молодые годы он зарабатывал на жизнь тем, что ставил клистиры больным! Позднее Михаил Хониат возмущался выскочками, которые толпятся у императорского порога, добиваясь государственных должностей.
К XII в. здесь складываются две группы наследственной аристократии. Одна — элита первого порядка — состояла из родственников царствующего дома Комнинов; она сосредоточивала в своих руках военное командование и наместничества в важнейших провинциях. Вторую составляли так называемые синклитики — администраторы, судьи, податные чиновники.
Помимо того, в Византии существовала провинциальная аристократия. Кекавмен рассказывает о людях, живущих в провинции, которые не имеют чинов и должностей, но настолько богаты и влиятельны, что им повинуется «народ области». Кекавмен рекомендует провинциальному наместнику с почтением относиться к местному аристократу и посылать подарки и ему, и его людям; он предупреждает, как опасно враждовать с таким влиятельным человеком, который всегда может рассчитывать на поддержку императора и на собственную силу. В отличие от Запада в Византии провинциальная аристократия жила, как правило, в городах, а не в собственных поместьях или замках, хотя она и строила себе усадьбы, где были господские хоромы, бани и сады.
Противоположность между столичной и провинциальной знатью, между Константинополем и провинцией ощущалась в Византии очень остро. По мере того как провинциальная знать все более укрепляла свои позиции, отчетливее становились критические голоса в адрес столичных вельмож. Михаил Хониат издевался над изнеженными жителями царственного города, которые боятся высунуть нос из-под городских портиков, чтобы их не замочило дождем; которые пренебрегают нуждами провинции и только посылают туда сборщиков податей с их зубами звериными; которые строят свое благоденствие на разорении провинциальных поселений и бесчинствах податных чиновников. Он угрожает: помните, цистерна не будет наполняться, если иссякнут дающие ей воду ключи. Хониату вторит его современник Николай Керкирский, осмеивающий лицемерие константинопольского двора, где пустословие заменило деятельность, где нет места ни знаниям, ни воспитанности, ни чести и прямоте, где обезьяны прикидываются львами, где царят угодничество и лесть.
Провинциальная знать усиливается в X в. Крупные поместья растут особенно быстро в Малой Азии. Здесь создаются целые княжества, подобные владениям Малеи-нов, которые были в состоянии выставлять собственное войско в три тысячи человек. В конце X в. столичная знать, возглавляемая Василием II, сумела разгромить провинциальную аристократию: магнатские фамилии, угрожавшие расчленением страны, были или вовсе уничтожены, или смирены. XI столетие принесло с собой торжество столичной знати л принципа централизации. Страна, управляемая евнухами и придворными ораторами, быстро шла к катастрофе. Если Комнинам удалось спасти и на некоторое время укрепить империю, то они были обязаны этим прежде всего поддержке провинциальной знати, сплотившейся вокруг императорского престола и объединенной системой родственных связей с царствующим домом.
Особую социальную группировку составляло духовенство. Антииерархичность византийского общества отразилась я на положении клира: он был здесь в гораздо меньшей степени обособлен от мирян, нежели на Западе. Внешне это проявлялось в том, что в Византии на священников и диаконов не распространялся принцип целибата: подобно мирянам, они имели семью и вели, следовательно, такой же образ жизни. Византийская церковь не обладала п монополией на образование, как это было на Западе. Светская школа сохранялась здесь, и византийское государство располагало большим штатом грамотных судейских, податных сборщиков и дипломатов. Ему не приходилось поэтому обращаться к помощи церкви для налаживания гражданского управления: должности, подобной архиепископу-канцлеру, византийское государственное устройство не создало. Более того, в Византии было запрещено сочетать в одних руках духовную и светскую службу: за редким исключением духовенство было вовсе отстранено от участия в администрации.
Внутри самой церкви иерархия была менее отчетливой, чем в Западной Европе. Византийские епископы не стали феодальными государями, как не стали ими и византийские аристократы в провинции. Лиутпранд, посетивший Византию в середине X в., был поражен простотой жизни керкирского епископа, погрязшего, как показалось западному прелату, в мелких хозяйственных заботах, недостойных высокого духовного лица.
Экономическая независимость византийской церкви была весьма относительной. Долгое время церковь в Византии вообще не имела своих особых доходов и жила преимущественно на императорские пожалования и дары частых лиц. Только с конца X в. вводятся здесь первые регулярные взносы в пользу церкви: клирики должны были платить епископу за рукоположение в сан, миряне — за бракосочетание; установлен был каноникон — сравнительно невысокая плата деньгами и натурой, взимавшаяся с деревень пропорционально числу домов. Ничего подобного западной десятине византийская церковь не знала.
И политически византийская церковь была подчинена государственной власти. Император или его представитель председательствовал па соборах, съездах высшего духовенства; император выбирал патриарха из трех кандидатов, рекомендованных ему церковью; император смещал патриарха, словно неугодного чиновника.
Византийская церковь отличалась от западной и меньшей централизованностью. В условиях феодальной раздробленности западноевропейская церковь оказалась почти исключительной силой, способной осуществлять тенденцию к универсализму, к единству. В Византии церковь не исполняла этой функции — носителем централизации выступало само государство. Если на Западе сплоченной корпоративности духовенства соответствовала нейтралистская организация церкви во главе с римским папой, то на Востоке усиленно развивали теорию пентархии, пятивластия, т. е. власти пяти равноправных патриархов — римского, константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского; выше патриаршей власти ставили в Византии власть вселенских соборов, п избрание митрополитов считалось делом не патриарха, а съезда высшего духовенства. Источником церковного права на Западе признавались толкования римского папы, в Византии — постановления церковных собороь. Большая централизация церкви на Западе проявлялась, в том, что здесь богослужение неукоснительно совершалось на едином — латинском — языке, тогда как Константинополь допускал «обращение к богу» на местных наречиях: по-коптски, по-славянски, по-грузински и т. д.
Таким образом, в структуре византийского духовенства мы наблюдаем ту же особенность, что и в структуре византийской аристократии, — относительную слабость корпоративности. И так же, как византийская знать постепенно укрепляет принцип родовитости, духовенство к XII в. все отчетливее обнаруживает стремление оформиться в качестве сословия: недаром Евстафий Солунский, как мы видели, выделял клириков в особую общественную группировку.
Соответственно усиливаются тенденции церкви к независимости. Уже патриарх Фотий выдвинул теорию «двух властей» — теорию о том, что власти императора и патриарха равноправны и взаимно дополняют друг друга. Патриархи X в. то активно участвуют в государственном управлении (так, Николай Мистик был регентом в малолетство Константина VII Багрянородного), то оказывают энергичное сопротивление государю. Патриарх Полиевкт выступал против мероприятий Никифора II Фоки; он требовал, в частности, чтобы император не вмешивался в поставление епископов, рукополагать которых, согласно Полиевкту, должен был патриарх. Еще решительнее действовал в середине XI в. патриарх Михаил Кируларий: он был одним из участников низложения императора Михаила VI, а его преемнику Исааку I угрожал, говоря: «Печка, я тебя создал, я тебя и разрушу» (Gedrenus, vol. II Bonnae).
Еще заметней, пожалуй, была тенденция к независимости у высшего духовенства провинций — митрополитов и епископов. В своих диоцезах они нередко превращались в политических руководителей, занимались военными и финансовыми проблемами. Более того, опираясь на поддержку провинциальной знати, епископат время от времени рисковал оказывать сопротивление центральной власти и критиковать и внешнюю политику государя, и налоговую систему. По-видимому, в XI в. был создан анонимный трактат в защиту привилегий митрополитов, приписываемый церковному деятелю того времени Никите Анкирскому. Автор трактата рассматривал высших иерархов — митрополитов и епископов — как единую корпорацию и отстаивал их права от посягательств и императора, и патриарха. Императору, по его словам, не пристало поучать митрополитов — наоборот, он сам должен прислушиваться к их наставлениям; император не может быть законодателем в церковных делах и вмешиваться в выборы епископов7. Трудно сказать, в какой мере концепция Никиты Анкирского отражает реальное положение высшей провинциальной иерархии, но во всяком она выражает определенную систему взглядов.
По существу особой прослойкой была в Византии и «интеллигенция». Как уже было сказано, духовенство не обладало здесь монополией на образование. Города возродились раньше, чем на Западе, и светская интеллигенция тоже появилась раньше, чем в Западной Европе.
Хотя элементарные школы можно было встретить в провинциальных центрах и даже в селах, Константинополь оставался бесспорным средоточием византийской образованности. Считалось, что в столице много грамотных, и поэтому при составлении завещаний в Константинополе требовалось участие свидетелей, умеющих поставить свою подпись. К провинции подобное требование не предъявлялось: там разрешалось ограничиться неграмотными свидетелями.
В Константинополе уже с середины IX в. начала функционировать высшая школа. В XI в. там работали два факультета или, правильнее сказать, две самостоятельные школы: юридическая и философская. Главы этих школ пользовались огромными привилегиями. Руководитель юридической школы, например, получавший в качестве жалованья 4 фунта золота в год, шелковую одежду и пищевое довольствие, приравнивался к высшим судьям государства и пользовался правом личного доклада императору. Формально его пост считался пожизненным; впрочем, небрежность или невежество могли послужить достаточными основаниями для его снятия с должности. Зато ему ни в коей мере не возбранялось принимать подарки от слушателей: напротив, считалось, что такие подарки служат сближению между людьми.
Михаил Пселл, возглавляющий в течение некоторого времени философскую школу, знакомит нас с образом жизни константинопольского преподавателя. Допоздна сидит он за книгами, готовясь к занятиям, которые начинались утром. Когда он входит в аудиторию, студенты вскакивают со своих мест, чтобы его приветствовать. Преподаватель садится в кресло, слушатели рассаживаются на скамьях. Впрочем, жалуется Пселл, иные из них являются с опозданием, головы их заняты ипподромом, а не учением; в дождливую погоду аудитория и вовсе оказывается пустой.
Помимо того, в Константинополе действовала высшая патриаршая школа и высшая школа при храме святых Апостолов. В этой последней собирались люди разных возрстов и обсуждали в своеобразных семинарах научные проблемы, в том числе медицинские. Здесь не было профессора, руководившего дискуссией, и все участники семинара были равны; во время занятий стоял страшный шум, и проблема нередко оставалась нерешенной — в этом случае о дискуссии докладывали константинопольскому патриарху, которому и надлежало принять решение по товоду спора.
Кроме государственных школ создавались и частные. Ими нередко руководили видные ученые. Их ученики, обычно молодые аристократы, жили у них в доме. Монатырские школы были сравнительно редки и предназначались, как правило, для тех, кто намеревался постричься в монахи данного монастыря.
Видное место в составе византийской интеллигенции занимали медики. Сохранилось описание одной констанинопольской больницы XII в. В ней было пять отделеий, в том числе специальное — гинекологическое; общее число коек достигало пятидесяти; на каждое из отелений полагалось по два врача, не считая помощников и служителей. Все врачи делились на две смены, чередовавшиеся каждый месяц. На их обязанности лежал также и прием приходящих больных. Врачи получали жалованье деньгами и продуктами, пользовались беслатной квартирой, освещением и лошадьми, но зато им возбранялась частная практика, если только на то не последует специального распоряжения императора. При больнице была создана и медицинская школа.
Технической интеллигенции в нынешнем смысле слова в Византии не существовало. Математикой, физикой, астрономией занимались, как правило, те же ученые, которые исследовали богословские и философские проблемы. Естественнонаучные занятия ограничивались по пре-пуществу переписыванием и изучением античных авторитетов: Евклида, Диофанта и многих других. Арифметика, геометрия и астрономия входили в круг высшего образования. В IX в. своими математическими познаниями славился далеко за пределами империи митрополит Солуяскнй Лев, получивший прозвище Математик: он собрал большую библнотеку, включавшую сочинения Архимеда, Евклида, Птолемея; по-видимому, он первым применил буквы в качестве алгебраических символов. В XII в. византийцы, как можно судить по рукописи со схолиями к Евклиду, стали употреблять арабские цифры, и но исключено, что Леонардо Пизанский, посетивший Византию и, по его собственным словам, беседовавший там со многими учеными, заимствовал там эту новую систему цифр.
К византийской интеллигенции должны быть причислены также каллиграфы (профессиональные переписчики книг), тавуларии (составители деловых документов), правоведы, архитекторы, военные инженеры, астрологи, ораторы, писатели...
Византийская интеллигенция (за исключением медиков) не имела постоянных источников дохода, и византийские «мудрецы» вечно жаловались на нищету, на отсутствие хлеба и книг. Евстафий Солунский скорбел о том, что интеллигент не может заработать на жизнь своими руками, как ремесленник, и что ему не остается ничего другого, как надеяться на государственные выдачи или на подарки. Действительно, карьера интеллигента в Византии завершалась обычно поставленном на какой-нибудь церковный пост, который обеспечивал твердый доход; или же приходилось искать покровительства императора либо вельможи, превращаясь в придворного панегириста.
Экономическая нестабильность сопровождалась и моральной зависимостью. В условиях строгой подцензурности деятельность византийского интеллигента поневоле становилась официозной. Ученый был здесь прежде всего истолкователем традиционных богословских доктрин, оратор — составителем похвальных слов в честь императора и патриарха, поэт восхвалял подвиги государя и его полководцев, а историку надлежало делать то же самое, только в прозе. Иоанн Мавропод, современник Константина IX, написал историческое сочинение, в котором он не дохвалил царствующего государя и вызвал тем самым его неудовольствие, — хронику Мавропода приказано было уничтожить. Византийским интеллигентам всегда грозило обвинение в нарушении благочестия: одним удавалось доказать свое правоверие, обливая бранью дорогих их сердцу писателей и философов древности; других ждали суд, анафема, заточение в монастырь. Иной раз не помогало и отречение от своих убеждений: напрасно богослов Евстратий Никейский отказывался от «заблуждений», напрасно уверял, что сочинения, подвергнутые разносу критиками, — не более, как похищенные у него черновики, содержащие невыправленные формулировки, — церковный собор 1117 г. объявил его учение ересью.
И все-таки византийская интеллигенция находила в себе мужество для скепсиса и для критики. Это критика принимала форму намеков и туманных аллюзий, где ничего не было сказано прямо, но все было понятным; она камуфлировалась трезвоном восхвалений, за которым еле заметно проступало неодобрение. Но византийский читатель умел отличать текст и затекст, трафаретные клише и собственное суждение пишущего. И византийские судьи тоже умели это отличать, отчего, например, Михаил Гли-ка (Сикидит), осмелившийся в верноподданнейшем послании осмеять страсть императора Мануила I к астрологии и гаданиям, был ослеплен и брошен в темницу.
Не менее противоречивым, двойственным было положение константинопольского купечества и ремесленников. С одной стороны, они представляли собой привилегированную социальную группировку: они имели гарантированные заказы двора, армии, столичных вельмож; государство привлекало в Константинополь иноземное купечество, доставлявшее необходимое сырье, и оберегало в столице интересы членов коллегий. С другой стороны, государство облагало ремесленников и купцов пошлинами и подвергало производственный процесс мелочному надзору. Византийское государство сохраняло в силе нормы римского права, содействовавшие товарному обращению, — но ни один купец или ремесленник не был защищен от произвола государственных властей.
Нестабильность в положении городских мастеров приводила к тому, что они стремились оставить свое ремесло ради включения в состав элиты — служилой знати. Принцип вертикальной подвижности оставлял им для этого большие возможности: в частности, титулы в Византии продавались. Покупка титула не была помещением капитала в надежде извлечь из него высокие проценты — она имела социальный смысл: приобретя титул, человек поднимался на иную ступень общественной лестницы.
Таким образом, наиболее энергичные, наиболее удачливые элементы в среде константинопольских мастеров постоянно покидали эту социальную группировку с тем, чтобы стать чиновниками. И еще в одном отношении константинопольское ремесло и торговля испытывали развращающее воздействие византийских порядков: самая их привилегированность сковывала предприимчивость мастеров, они привыкали жить под защитой императорских привилегий, и когда в XII в. им пришлось столкнуться с соперничеством энергичных купцов из молодых республик Италии, константинопольцы не выдержали борьбы.
В XII в. в Константинополь проникает большое число венецианских, генуэзских, пизанских купцов. Византийским земельным собственникам оказывается выгоднее иметь дело с ними, нежели с греческими торговцами. Несмотря на ряд столкновений, на организованные погромы итальянских факторий, иноземное купечество все прочнее обосновывается в столице империи. Пройдет еще немного времени, и венецианцы окажутся среди самых активных организаторов крестового похода против Константинополя и постараются взять в свои руки и земли, и торговые пути империи.
Привилегированность и подконтрольность константинопольского ремесла принесли в конечном счете опасные плоды.
Благоприятное географическое положение Константинополя также обратилось в конце концов в свою противоположность. Он рано сделался крупнейшим международным торговым центром, но был сравнительно мало связан с внутренним рынком собственной страны: здесь не было реки, которая бы открывала константинопольским купцам путь в глубь своего государства. Упрочение провинциальных городских центров не влекло за собой экономического сплочения страны — напротив, оно оказывалось опасным для Константинополя, подрывало его монопольное положение.
Помимо купцов и ремесленников в византийских городах существовал еще слой мелких земельных собственников. То были люди обеспеченные, но недостаточно состоятельные, чтобы попасть в ряды знати. Их крошечные поместьица обрабатывали один или два наемника, а хозяин появлялся в деревне обычно лишь в пору уборки урожая. Все остальное время он жил в городе, в приятном ничегонеделании, и это сближало таких горожан-землевладельцев — если не по материальному статусу, то по их общественной психологии — с многочисленным в Византии городским плебсом.
Городской плебс (особенно многолюдный в Константинополе) включал в себя и наемных работников, и бедноту, живущую случайным заработком, и просто деклассированные элементы: нищих, проституток, юродивых. Эти люди подчас не имели постоянного жилища, ютились в портиках константинопольских улиц или поблизости от церквей, то радуясь теплоте южных ночей, то дрожа от пронизывающего ветра и мечтая погреться в мастерской стеклодела или у кузнечного горна. Ели тут же на улице: рыбу, которую торговец жарил на открытом очаге, вареные овощи, хлеб. Когда заводились деньги, ели вдосталь, напивались в крохотных и гряаных кабачках; когда не было работы, голодали.
Константинопольский плебс жил в очень большой степени на подачки — государства, церкви или вельмож. Императоры по случаю праздника приказывали разбрасывать медные деньги на базарных площадях, выдавать даровое угощение и выпивку. Патриархи распределяли свинцовые тессеры — жетоны, за которыми приходилось стоять часами в очередях; потом тессеры обменивались на милостыню. В Константинополе легче было отыскать работу, легче прожить подаянием, да и всякого рода ворам и мелким жуликам было привольнее в атмосфере большого и шумного города. В столице императорский двор и патриаршая церковь предоставляли городской бедноте бесплатные зрелища: торжественные богослужения в храме св. Софии — и рядом, в двух шагах от св. Софии, на Ипподроме, потешные представления фокусников, дрессированных медведей, акробатов.
Константинополь привлекал не только ученых и — карьеристов, но и бедняков. Византийское правительство старалось ограничить наплыв в город «случайных» людей, имеющих определенных занятий. Время от времени город чистили, высылали из него бродяг.
Столь же неустойчивым, как материальное положение личного плебса, оказывалось и его настроение. Коннтинопольская беднота, подвижная, крикливая, ценившая острое слово, была общественной группировкой, легче всего возбуждаемой к мятежу: дороговизна хлеба, внезапно вспыхнувшее сочувствие к какому-нибудь опальному вельможе, заманчивые обещания претендента на импеторский престол — все это могло послужить поводом для бунта. И так же внезапно, как вспыхивало, возмущение плебса стихало, и он прощал своим недавним врагам и забывал недавних любимцев. Никита Хониат удивляется, каким мужественным и бесстрашным мог выказать себя столичный плебс в этих стычках и как в другой раз он мог трусливо бежать при одном только виде обнаженных мечей.
Андроник I Комнин пришел к власти в 1183 г. при самой активной поддержке константинопольского плебса, Андроник выставлял себя народным царем и обещал установить справедливость и изобилие в самое ближайшее ремя. Он расправлялся с неугодными аристократами: казни, ослепления, ссылки следовали одна за другой. плебс боялся Андроника и боготворил его. Но изобилие не наступало. Внешнеполитические неудачи сопутствовали новому царствованию: норманны вторглись в Грецию и захватили Солунь. В 1185 г. против Андроника вспыхнуло восстание, возглавленное знатью, и константинопольский плебс отвернулся от того, перед кем еще недавно преклонялся: Андроника возили по столичным улицам на паршивом верблюде, забрасывали камнями, били, осыпали насмешками. С помощью константинопольского плебса можно было овладеть престолом, но он оставался ненадежной опорой власти.
Самой многочисленной группой в Византии было крестьянство. Жители столицы относились к крестьянам пренебрежительно, именовали деревенщиной. «Мужик» был для константинопольца синонимом невежества и тупости, деревня — средоточием бескультурья и суеверий. Но именно мужик создавал основные богатства империи, вез хлеб и гнал скот на городские рынки, строил корабли и крепости и оборонял границы страны. Крестьянский труд был, пожалуй, наиболее устойчивым элементом в нестабильном византийском мире, но и эта устойчивость оказывалась довольно относительной.
В средние века земледелие и скотоводство гораздо больше зависели от природных условий, нежели нынче. Крестьянству приходилось жить в постоянном ожидании бед: засуха или разлив рек, заболачивание почвы или наступление солончаков, холодная зима, майские пронзительные ветры или внезапное появление саранчи — все это грозило голодовкой. Наступление врагов или набег морских пиратов угрожали крестьянину гораздо больше, чем обитателю города или монастыря, укрепленных стенами. Произвол чиновников был в деревнях особенно безжалостным. В начале XII в. Николай Музалон возмущался тем, что на Кипре податные сборщики травят крестьян собаками, чтобы взыскать налоги, а по словам Феофилакта Эфеста, при известии о приезде чиновника целые села снимались с места и искали спасения в горах.
Византия жила в основном за счет крестьянина, и проблема господства и подчинения заключалась здесь (как и повсеместно в средние века) прежде всего в организации присвоения крестьянского прибавочного продукта. Это присвоение осуществлялось по преимуществу двумя методами: сеньориальным (вотчинным) и централизованным (государственным).
Античные формы крупной земельной собственности основанной на эксплуатации рабов ц колонов, по-видимому, не пережили — если не говорить об отдельных исключениях — VII столетие. В VIII — IX вв. господствующей фигурой византийской деревни становится свободный крестьянин. Новый рост крупного землевладения, особенно заметный в X в., совпадает с аристократизацией византийского общества: оба явления были двумя сторонами одного и того же социально-экономического пронес са. К сожалению, мы не располагаем цифрами, которые могли бы наглядно показать наступление крупной собственности, — впрочем, качественный результат этого наступления в какой-то мере зафиксирован в сохранившихся фрагментах Фиванского податного кадастра конца XI в/, в этом кадастре учтены почти исключительно владения чиновной знати и высшего духовенства, и только об одном собственнике сказано, что он «бедняк».
Византийское поместье называлось описательно — «проастий», что значит предместье, или «икос» дом. Как всякое средневековое поместье, проастий или икос состоял из господских (домениальных) и надельных (крестьянских) земель. Своеобразной особенностью византийского поместья были значительные масштабы домениальной земли: так, в поместье Варне на западе Малой Азии (XI в.), господская земля составляла 4/5 всего владения.
Частновладельческие крестьяне, как уже говорилось, именовались париками, что буквально означает присельники. В теории они рассматривались как арендаторы своих наделов, в действительности же передавали участки по наследству и могли (видимо, с санкции господина) продать их, обменять или дать в приданое.
Своему господину парики обязаны были рентой, которая в Византии, как и повсеместно, выступала в трех видах: отработочной, натуральной и денежной. Соотношение этих видов ренты недостаточно ясно: можно только сказать, что барщина (так называемые ангарии) была сравнительно невелика и редко превышала 7—12 дней в году. Поскольку домениальные земли в византийском поместье занимали очень большое место, это создавало серьезную проблему: византийское поместье, по видимому, было не в состоянии обеспечить свои потребности в рабочей силе сеньориальными методами эксплуатации сельского населения, и на домене приходилось применять труд наемников и рабов (или близких к ним по статусу холопов).
Натуральная рента состояла по преимуществу из сельскохозяйственных продуктов: хлеба, кур, вина и т. п. Денежная рента, именовавшаяся подворным, зависела, как и на Западе, не только от размеров и качества крестьянского надела, но и от традиционных взаимоотношений между сеньором и крестьянином; при этом норма обложения беднейших хозяйств оказывалась более высокой, нежели норма обложения хозяйств зажиточных. С течением времени наряду с подворным все шире распространяются дополнительные денежные поборы: за упряжку быков, за выпас скота, за пользование горными пастбищами, за свиней, за пчел, за рыбную ловлю и т. п.
Все эти формы эксплуатации характерны и для западноевропейской средневековой сеньориальной эксплуатации — с той только разницей, что византийская вотчина предстает перед нами, так сказать, незавершенной, вынужденной удовлетворять свои потребности при помощи несеньориальных источников, как то: наемный труд или сдача господской земли в аренду.
Другая особенность византийского поместья, еще резче отличающая его от западноевропейского, — это связь его с государственными формами эксплуатации. Подворное было по существу не чем иным, как модифицированным и переданным в частные руки государственным налогом. Действительно, византийское государство очень часто жаловало знати и монастырям определенную квоту государственных поборов: иногда они должны были выдаваться сборщиками податей из собранных ими сумм, иногда объектом пожалования служили крестьянские налоги с определенного округа или деревни. В X — ХII вв. распостраненным было пожалование арифмоса, т. е. передача сеньору известного числа крестьян с их налогами. В других случаях сеньор получал прению, или право на фиксированную сумму государственного налога, уплачиваемого той или иной группой крестьян.
Поскольку византийское поместье рассматривалось в теории как делегированное (переданное государством), государственная власть сохраняла за собой контроль над сеньориальной эксплуатацией. Государственные чиновники время от времени должны были проверять, соответствует ли количество земли и число крестьян под властью сеньора цифрам, установленным в выданных этому сеньору жалованных грамотах, — «лишние» крестьяне и избыточные земли возращались казне.
Значительное число византийских крестьян подвергалось эксплуатации непосредственно государством: недаром в византийской публицистической литературе податной сборщик, а не сеньор, выступает как наиболее ненавистный враг крестьянина. Государственные формы эксплуатации крестьянства приобретают законченный облик на рубеже IX—X вв.: к этому времени принцип круговой поруки распространяется на податную ответственность, и от соседей начинают требовать уплаты налогов за выморочные и опустевшие участки; соответственно государственным крестьянам запрещают покидать свое «тягло» (речь идет именно о прикреплении к тяглу, так как из крестьянских сыновей лишь для одного было обязательным оставаться в деревне — остальные не считались «приписанными к казне» и их свобода передвижения не ограничивалась), и они — в отличие от частновладельческих париков, пользовавшихся свободой перехода, — становятся крепостными; наконец, оформляются четкие градации государственных крестьян.
Высшей категорией государственных крестьян были стратиоты, разделявшиеся в свою очередь на несколько разрядов в зависимости от характера службы и вооружения. Стратиоты X в. — это воины-крестьяне, обязанные являться в поход со своим оружием и конями и получавшие, помимо некоторых податных льгот, также жалованье и довольствие. За стратиотами наследственно закреплялись особые стратиотские наделы, покупать которые разрешалось лишь людям, готовым нести воинскую службу. Далее следовали экскуссаты, т. е. крестьяне, выполнявшие специальные службы (например, экскуссаты ведомства дрома должны были обслуживать государственную почту), государственные парики, платившие денежный налог, просодиарии, вносившие налог натурой.
Каждая из категорий государственных крестьян была обязана особыми повинностями. Иоанн Зонара осуждает императора Никифора Фоку, при котором податные чиновники заставляли крестьян-«бедняков» обслуживать ведомство дрома: тех, кому следовало отбывать эту повинность, записывали морскими стратиотами, морякоя — пешими воинами, пеших — конными, а конных — катафрактами, т. е. тяжеловооруженными. Тем самым, подводит итог Зонара, они увеличивали бремя каждого.
К XII в., по мере упрочения сеньориальных форм эксплуатации крестьянства, это четкое деление государственных крестьян на строго разграниченные разряды исчезает.
Колоссальной роли византийского государства в присвоении прибавочного продукта крестьян соответствовала и специфическая конструкция понятия собственности в Византии. Византийское право сохраняло римский принцип частной собственности на землю и вытекающей из этого свободы распоряжения. Однако на практике византийская частная собственность оказывалась условной и ограниченной: она действительно регламентировалась римскими нормами, покуда речь шла о ее нормальном функционировании в сфере рыночных отношений, о купле-продаже, аренде или правовой защите против посторонних лиц. Однако эти римские нормы и правовая защита теряли свою силу во взаимоотношениях частного лица и государства. Государство сохраняло не только контроль за частновладельческими землями, но и определенные элементы собственности на них: оно могло без суда, чисто административными мерами конфисковать частновладельческие земли или принудить частных собственников к обмену их владений. Можно спорить о том, из какого юридического принципа вытекает это право — из государственного суверенитета или из представления о верховной собственности императора на все земли в Византии, но нетрудно видеть, что существование этого права отличает византийские поземельные отношения от аграрных правопорядков ранне-средневековой Западной Европы.
В соответствии с этим в Византии распространяется отличная от римских понятий конструкция права собственности на землю, разработанная еще в патристике IV—V вв. Согласно патриотической концепции, частная собственность на землю столь же немыслима, как и частная собственность на воздух и солнечный свет. Воздух, свет и земля принадлежат не людям, а богу, люди лишь взяли землю в пользование. Но так как император, согласно византийским представлениям, был наместником бога на земле, легко было сделать подстановку и объявить верховным собственником земли императора — олицетворенное государство. Действительно, в Византии существовала тенденция признать всю землю подвластной казне: собственность рассматривалась как производное от уплаты налогов, и ее источником объявлялось Исключительно императорское пожалование.
В житии византийского монаха Кирилла Филеота сохранен характерный эпизод: Алексей I беседовал как-то с Кириллом, и монах рассказал государю, что унаследовал от предков маленькую церквушку, а затем создал на ее месте монастырь. Тогда Алексей спросил: «Земля, которая принадлежит монастырю, была церковная, или вы ее приобрели?» Кирилл отвечал, что лишь малую часть монастырского имущества составляют прежние церковные наделы, основная же масса приобретена монахами. Слова Кирилла император резюмировал неожиданным образом: «Видимо, ты хочешь сказать, что земля казенная», — и пожаловал ее монастырю, отменив все права казны на неё.
Итак, простое приобретение земли Кириллом (в результате обмена, дарения, покупки) не создавало еще его собственности: собственность могла возникнуть только как особая милость государя в акте пожалования.
Права государства не исключали других форм собственности: верховные права императора уживались с собственностью частных и юридических лиц. Но если частная собственность феодала на Западе ограничивалась иерархической (ленной) системой, при которой — в теории — все сословие становилось соучастником в собственности, то в Византии этим ограничивающим частную собственность фактором выступает не корпорация феодалов, а государство в лице императора. Господствующий класс конституируется здесь не как замкнутое сословие-корпорация, но как своеобразная акциденция государства, что, однако не делает его неклассом.
Постепенно и в Византии начинают вызревать некоторые элементы иерархической системы собственности. Распространяется пожалование земли частным лицам на срок жизни или на условии несения специальной (в частности, военной) службы. Двойственность крестьянского владения, защищенного обычаем, но бесправного перед сеньором, также нарушала римские нормы собственности.
Города, подобно деревням, подвергались государственной и сеньориальной эксплуатации. В городах были государственные мастерские, и за свободными коллегиями государство установило контроль. Государство взимало торговые пошлины — как с иноземных, так и со своих купцов. Земельные собственники (в том числе монастыри) выступали как владельцы мастерских, лавок, хлебопекарен в городах; им принадлежали земли, на которых собирались ярмарки; в провинциальных центрах они держали в руках политическую власть, используя ее для подчинения местных мастеров.
Кроме государственной и сеньориальной форм эксплуатации трудящегося населения деревни и города в Византии развилась еще одна форма присвоения прибавочного продукта: эксплуатация населения ростовщическим и купеческим капиталом. Несмотря на моральное осуждение лихоимства, ростовщичество существовало в Византии, и кредитор — наряду с податным сборщиком — оказывался наиболее ненавистной персоной в глазах византийских тружеников. Необходимость уплаты налога в денежной форме создавала особо благоприятные условия для деятельности ростовщиков, которые ссужали деньги под проценты и крестьянам, и мелким торговцам, и, вероятно, знати. Распространение в XII в. системы сдачи налогов на откуп также благоприятствовало ростовщическому предпринимательству. Купеческое предпринимательство имело в Византии, по-видимому, меньшее значение, нежели торговля деньгами.
Таким образом, общественные отношения в Византии в общем и целом характерны для феодального общества средневековья. И все же империя обладала особенностями, отличавшими ее от большинства средневековых государств Западной Европы и в какой-то мере роднившими с мусульманским миром. Корпоративность византийского общества оказалась более слабой, чем это имело место на Западе в классическое средневековье. Человек был здесь менее связан со своей социальной группировкой (не говоря уже о классе!), был более «отчужден», а вертикальная подвижность общества являлась обратной стороной неразвитости корпоративных связей. Внешне это находило свое выражение в мнимой демократичности Византийской империи, в демократичности, ограничивавшейся фразеологией: хотя здесь наследственность социального статуса формировалась сравнительно медленно, тем не менее неравенство реального положения различных общественных слоев (неравенство чинов, степени близости ко двору, имущества) было совершенно определенным. «Отчужденность» человека находила свое выражение и в том, что в Византии семья оказывалась единственной из малых групп, все более и более укреплявшейся, и самое ее укрепление расшатывало и раскалывало малые группы более высокого порядка: общину, ремесленную коллегию. Индивидуализм социальной жизни византийского общества нашел своеобразное преломление и в монастырской организации, остававшейся киновийной лишь по имени. Наконец, с «отчужденностью» человека, со слабостью корпоративизма, по-видимому, была связана и та колоссальная роль, которая в Византии принадлежала государственной власти.
Список литературы
A. Grabar. La peinture byzantine. Geneve, 1953.
Ch. De1vоуne. L'art byzantin. Paris, 1967.
D. Savramis. Zur Soziologie des byzantinischen Monchtums. Leiden, Koln, 1962
D. Та1bot Rice. Art of the Byzantine Era. London, 1963.
F. Dvоrnik. Byzance et la primaule romaine. Paris, 1964.
F. Fuсhs. Die hoheren Schulen von Konstantinopel im Mittel-alter, 2. Aufl. Amsterdam, 1964.
F. Сhalandon. Les Cpmnene, vol. 1—2. Paris, 1900—1912.
G. L. Seidler. Soziale Ideen in Byzanz. Berlin, 1960.
G. Mathew. Byzantine Aesthetics. London, 1963.
G. Ostrogorsky. Geschichte des byzantinischen Staates, 3. Aufl. Miinchen, 1963-Тhe Cambridge Medieval History, vol. IV: The Byzantine Empire, parts 1—2. Cambridge, 1966—1967.
G. Waller. La vie quotidienne a Byzance au siecle des Comnenes (1081—1180). Paris, 1966.
Gy. Moravcsik Byzantinoturcica, Bd. I. Berlin, 1958.
H. G. Beck. Senat und Volk von Konstantinopel. Munchen, 1966.
H. Glykatzi-Ahrweiler. Recherches sur l'administration de 1'empire byzantin aux IXе — XIе siecles. Paris, 1960.
H. Haussig. Kulturgeschichte von Byzanz. Stuttgart, 1959.
H. Hunger. Reich der neuen Mitte. Graz, Wien, Koln, 1965.
II. G. Beck. Kircbe und theologische Literatur im byzantmischen
J. Bury. The Imperial Administrative System in the Ninth Century. 2nd ed. New York, 1958.
J. Hussey. Church and Learning in the Byzantine Empire. 867— 1185. 2nd ed. New York, 1963.
K. Dieterich. Geschichte der byzantinischen und neugriechi-schen Literatur. Leipzig, 1902.
K. Krumbarher. Gcschichte der byzantinischen Literatur, 2. Aufl. Muchen, 1897.
K. Weitzmann. Geistige Grundlagen und Wesen der Makedo-nischen Renaissance. Koln, 1963.
L. Вrehier. Le monde byzantin, vol. 1—3. Paris, 1947—1950.
M. Jugie. Lo schisme byzantin. Paris, 1941.
M. V. Anastоs. The History of Byzantine Science.— «Dumbarton Oaks Papers», 16, 1962.