Чернышевский Н.Г.
Чернышевский, Николай Гаврилович (12(24). VII.1828, Саратов — 17(29). Х.1889, там же) — экономист, философ, публицист, литературный критик, прозаик. Революционный демократ. Родился в семье священника. До 12 лет воспитывался и учился дома, под руководством отца, отличавшегося многосторонней образованностью, и в тесном общении с родственной семьей Пыпиных (двоюродный брат Чернышевского — А. Н. Пыпин — стал известным историком литературы).
По собственному признанию, «сделался библиофагом, пожирателем книг очень рано…» (Поли. собр. соч. — Т. 1. — С. 632; далее указываются том и страница). В 1812—1845 гг. Ч. учился в Саратовской семинарии, где ему прочили блестящую духовную карьеру (сочинения Ч. хранились в семинарской библиотеке). Изучал многие языки, в т. ч. восточные (под наблюдением профессора Г. С. Саблукова написал «Обзор топографических названий в Саратовской губернии татарского происхождения»). Однако духовное поприще не влекло Ч., и, не закончив семинарию, он поступил в 1846 г. на отделение общей словесности философского факультета Петербургского университета, где занимался славянской филологией у профессора И. И. Срезневского (составил «Опыт словаря из Ипатьевской летописи»); теорией словесности — у профессора А. В. Никитенко (написал диссертацию «О «Бригадире» Фонвизина»); всеобщей историей; физикой (долго работал над проектом вечного двигателя) и др. Но академические занятия составляли лишь часть интересов Ч., все более склонявшихся в сторону политики (он пристально следил за революционными событиями в Западной Европе 1848 — 1849 гг.), философских и экономических учений (А. Сен-Симон, Ш. Фурье, Л. Фейербах и др.) После ареста петрашевцев в 1849 г. он отметил в дневнике, что «сам никогда бы не усомнился бы вмешаться в. их общество и со временем, конечно вмешался бы» (1, 274). В круг друзей Ч. входила М. Л. Михайлов, петрашевец А. В. Ханыков, И. И. Введенский (педагог и переводчик, на вечерах у которого собиралась радикально. настроенная молодежь). За годы учебы в университете (1846-1850) были выработаны основы мировоззрения. Сложившееся в 1850 г. убеждение в необходимости революции в России сочеталось с трезвостью исторического мышления: «Вот мой образ мысли о России: неодолимое ожидание близкой революции и жажда ее, хоть я и знаю что долго, может быть, весьма долго, из этого ничего не выйдет хорошего, что, может быть, надолго только увеличатся угнетения и т. д. — что нужды? <…> мирное, тихое развитие невозможно». С 1850 г. в дневнике появляются записи свидетельствующие об атеизме. Форму борьбы за улучшение человеческой жизни видел Ч. и в художественной литературе, особенно высоко ценя Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова, В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Жорж Санд, Ч. Диккенса Он пробовал свои силы в прозе (рассказ о Лили и Гете, повесть о Жозефине, «Теория и практика» «Отрезанный ломоть»). Выйдя из университета кандидатом, Ч., после кратковременной работы репетитором во 2-м кадетском корпусе в Петербурге, служил старшим учителем словесности Саратовской гимназии (1851-1853), где говорим в классе «такие вещи, которые пахнут каторгой!* (1,418). К этому периоду относится его сближение с сосланным в Саратов историком Н. И. Костомаровым (их объединяло признание огромной роли народа в истории, хотя Костомаров был далек от революционных выводов). В апреле 1853 г. Ч. женился на Ольге Сократовне Васильевой, дочери саратовского врача, предупредив ее о грозящей ему, вследствие его образа мыслей, опасности: «… у нас будет скоро бунт а если он будет, я буду непременно участвовать в нем» (1. 418). Чувства Ч. к невесте, его мысли о семейной жизни запечатлены в «Дневнике моих отношений с той, которая теперь составляет мое счастье. Впоследствии Ч. посвятил жене романы «Что делать?» и «Пролог». Вернувшись в мае 1863 г. в Петербург, Ч. преподавал во Втором кадетском корпусе, одновременно готовясь к экзаменам на степень магистра и работая над диссертацией «Эстетические отношения искусства к действительности». Диспут по представленной еще осенью 1853 г. профессору Никитенко диссертации состоялся 10 мая 1855 г. и явился манифестацией материалистических иней в эстетике, вызвав раздражение университетского начальства. Диссертация была официально утверждена лишь в январе 1859 г. Параллельно шла журнальная работа, начатая летом 1853 г. рецензиями в журнале «Отечественные записки», издаваемом А; А. Краевским. Решающее значение для всей дальнейшей судьбы Ч. имело его знакомство осенью 1853 г. с Н. А. Некрасовым и окончательный выбор — весной 1855 г. — между «Современником» и «Отечественными записками» в пользу некрасовского журнала. С того времени Ч., вышедший в отставку, занимался почти исключительно журнальной работой для «Современника» (в 1858 г. редактировал и «Военный сборник»).
Сотрудничество Ч. в «Современнике» (1854- 862), где его роль быстро стала ведущей (Некрасов в августе 1856 г., уезжая почти на год 1*а' границу, передал редакторские полномочия 1.), пришлось на период общественного подъема. (вязанного с подготовкой крестьянской реформы. * революционной ситуации (1859-1861). Под руководством Ч. и Некрасова, а с 1857 г. и Добролюбова определилось революционно-демократическое направление журнала. Изменялся состав сотрудников: постепенно уходили критики и писатели либерально-дворянской ориентации А. В. Дружинин, В. П. Боткин, П. В. Анненков, Н. Толстой, А. Н. Майков, А. А. Фет, И. С. Тургенев, Д. В. Григорович и др.), уступая место иномышленникам его руководителей (М. Л. Михайлову, Н. В. Шелгунову, М. А. Антоновичу, Г. 3. Елисееву и др.), по преимуществу из разночинцев. В тематике статей журнала возрастала роль политических, экономических вопросов: с июня 1858г. появляется особая рубрика «Устройство быта помещичьих крестьян», в 1859 г. журнал становится «литературным и политическим». направление и тактику «Современника» не полностью принимали издававшие в Лондоне газету «Колокол» Герцен и Н. П. Огарев, питавшие в период подготовки крестьянской реформы определенные иллюзии относительно политики Александра II. В июне 1859 г. Ч. ездил в Лондон объясняться с Герценом по поводу его статьи «Very dangeruos!!» в «Колоколе» (№ 44), содержащей резкие выпады в адрес «Современника» в связи с ироническим освещением в журнале «обличительной» литературы (материалы сатирического отдела «Свисток», статья «Литературные мелочи прошлого года» Н. А. Добролюбова). Следствием поездки было примирительное выступление Герцена в «Колоколе» (№ 49), однако полностью разногласия искоренены не были; надежды Герцена на правительство окончательно будут убиты лишь пореформенной реакцией.
С 1854 г. Ч. вел в «Современнике» отдел критики и библиографии. В конце 1857 г. он передал его Добролюбову. Встреча и многочасовая беседа Ч. с Добролюбовым в апреле 1856 г. завершилась приглашением Добролюбова в постоянные сотрудники «Современника» и положила начало дружбе, очень много значившей для обоих. Ч. полностью полагался на Добролюбова как соредактора, заботился о его бытовых, денежных делах. Он очень тяжело пережил его раннюю смерть в ноябре 1861 г. «Я тоже полезный человек, но лучше бы я умер, чем он… Лучшего своего защитника потерял в нем русский народ писал Ч. о Добролюбове. Ч. собрал и уже в 1862 г. частично опубликовал «Материалы к биографии Н. А. Добролюбова», подготовил первое собрание его сочинений (Добролюбов Н. А. Соч.: В 4 т. — Пб., 1862).
С приходом Добролюбова в «Современник» Ч. сосредоточился преимущественно на политической (в 1859-1862 гг. он вел ежемесячные политические обозрения), экономической, философской темах. В серии статей, посвященных классовой борьбе во Франции с ее революционными кульминациями 1830 и 1848 г.: «Кавеньяк» (Современник 1859. — № 1, 3); «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле Х» (1858. — № 8, 9); «Франция при Людовике Наполеоне» (не пропущено цензурой, 1859); «Июльская монархия» (1860) и др., Ч., широко привлекая материалы западных историков (Ф. Гизо, Л. Блана и др.), интерпретировал события в свете интересов «работников». Он подчеркивал бесплодность борьбы за политические преобразования, если они не приводят к улучшению материальных условий рабочих, лицемерие либералов («умеренных республиканцев»), в решительные моменты предающих интересы народа. Считая общественный строй Западной Европы выше русских феодально-крепостнических порядков, Ч. в то же время отмечал формальный характер свободы западного «работника» — «на факте — раба нищеты». Он подверг критике развиваемый многими буржуазными экономистами принцип невмешательства государства в частное предпринимательство, свободной конкуренции: «Тюрго» (1858. — № 9), «Экономическая деятельность и законодательство» (1859. — № 2). В противовес «теории капиталистов» (оправдывающей получение прибыли, в т. ч. земельной ренты, собственниками, не участвующими в производительном труде) Ч. развивает, опираясь на некоторые положения классиков английской политической экономии (А. Смита, Д. Рикардо), «теорию трудящихся», согласие которой необходимо «полное соединение качеств собственника и работника в одном и том же лице». При этом Ч., вслед за Фурье. Р. Оуэном, подчеркивает преимущества крупного производства, объединения работников — «товарищества» — как формы, наилучшим образом удовлетворяющей потребностям личности; в апелляции к потребностям и ограничении их «разумными» проявлялся антропологизм, просветительский рационализм Ч. («Капитал и труд», 1860. — № 1). Наиболее полно свои экономические воззрения Ч. изложил в примечаниях и переведенным им «Основаниям политической Экономии» Дж. — Ст. Милля (1860. — № 2-4, 6- 8, 11) и в «Очерках из политической экономии (по Миллю)» (1861. — № 6-10. 12). Он вскрыл тщетность усилий Милля сочетать интересы капиталистов и рабочих, несостоятельность учения Т. Мальтуса о превосходящем возможности производства росте народонаселения, обосновал проект социалистического общественного устройства. К. Маркс писал в послесловии ко второму изданию «Капитала» о книге Милля: «Это — банкротство «буржуазной» политической экономии, что мастерски показал уже в своих «Очерках политической экономии (по Миллю)» великий русский ученый и критик Я. Чернышевский». (К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве — Т. 1. — С. 524). Применяя разрабатываемую экономическую теорию к специфическим условиям России, Ч. подчеркивал важность сохранения — после отмены крепостного права — крестьянской общины как естественной основы «товариществ», считал возможным благодаря общине избежать для России мучительной капиталистической ступени развития. («Критика философских предубеждений против общинного владения». 1858 — № 12; «Экономическая деятельность и законодательство». 1859 — № 2; «Суеверие и права логики», 1859 — № 10). Такой взгляд, характеризующий Ч. как крестьянского, утопического социалиста, отличался в то же время от славянофильского преклонения перед общиной (для Ч. она признак отсталости страны), от антитезы молодой России и старого Запада: «Запад, далеко опередивший нас, далеко еще не исчерпал своих сил…» (7, 618). Убежденность в прогрессе, несмотря на драматизм многих эпох — источник исторического оптимизма Ч. («Апология сумасшедшего»; не пропущена цензурой, 18611 «О причинах падения Рима». 1861. — № 5).
Наиболее системное выражение взгляды Ч. на природу, общество, человека получили в его главной философской работе «Антропологический принцип в философии» (1860.—№ 4-5). Творчески развивая антропологическую теорию Фейербаха, Ч. вносит в нее классовые мотивы, тем самым преодолевая антропологизм и устанавливая иерархию «эгоизмов»: «… общечеловеческий интерес стоит выше выгод отдельной нации, общий интерес целой нации стоит выше выгоды отдельного сословия, интерес многочисленного сословия выше выгод малочисленного» (7, 286)., В целом статьи Ч. своей неизменно сильной стороной имеют защиту интересов самого «многочисленного сословия» — русских крестьян, французских рабочих, «простолюдинов». Он «был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя через препоны и рогатки цензуры идею крестьянской революции, идею борьбы масс за; свержение всех старых властей. «Крестьянскую реформу» 61-го года, которую либералы сначала подкрашивали, а потом даже прославляли, он назвал мерзостью, ибо он ясно видел ее крепостнический характер, ясно видел, что крестьян обдирают гг. либеральные освободители, как липку»
Отношение Ч. к правительственной кампании по крестьянскому вопросу менялось по мере того, как прояснялась суть реформы. Начиная с 1857 г. Ч. регулярно освещал экономические и политические аспекты темы, доказывая необходимость освобождения крестьян с землей, без выкупа или с минимальным выкупом, сохранения общины, установления крестьянского местного самоуправления и др. («О новых условиях сельского быта»., 1858. — № 2-4; полемика с противниками крестьянской общины, выступавшими в «Экономическом указателе» И. В. Вернадского; ведение с июня 1857 г. рубрики «Устройство быта помещичьих крестьян» и др.). Убедившись же в грабительском характере готовящейся реформы, Ч. бойкотирует предреформенный ажиотаж; по обнародовании манифеста 19 февраля 1861 г. «Современник» прямо не отозвался на него. В «Письмах без адреса», написанных после реформы и адресованных фактически Александру II (опубл., за границей в 1874 г.), Ч. обвинил самодержавно — бюрократический режим в ограблении крестьян, имеющем одно положительное следствие — рост политического самосознания народа: «Когда люди дойдут до мысли «ни от кого другого не могу я ждать пользы для своих дел», они непременно и скоро сделают вывод, что им самим надобно взяться за ведение своих дел». Рассчитывая на крестьянскую революцию, круг «Современника» во главе с Ч. в 1861 г. прибегал к нелегальным формам борьбы. Ч. написал революционную прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Вместе с воззванием «К молодому поколению» Шелгунова (при возможном участии Михайлова), «Русским солдатам от их доброжелателей поклон и «Русским солдатам» Шелгунова прокламация Ч. была осуществлением плана обращения к различным слоям населения. По воспоминаниям членов «Земли и воли» (А. А. Слепцова, Л. Ф. Пантелеева), Ч. был причастен к этой подпольной организации, созданной с целью руководства крестьянским восстанием, ожидаемым к весне 1863 г. (по окончании «временно-обязанного состояния крестьян», т. е. их работы на помещиков).
В обстановке растущей пореформенной реакции (расстрел крестьян в с. Бездна Казанской губ., репрессии против студентов и закрытие Петербургского университета, арест Михайлова, В. А. Обручева и др.) внимание III отделения все более привлекает деятельность Ч. С осени 1861 г. за ним была установлена полицейская слежка (использовались и такие средства, как подкуп прислуги). Но Ч. был умелым конспиратором, в его бумагах не находили ничего подозрительного. В июне 1862 г. было запрещено на восемь месяцев издание «Современника» и «Русского слова».
7 июля 1862 г. Ч. был арестован у себя на квартире (жена с двумя сыновьями гостила в Саратове). Поводом для ареста послужило перехваченное на границе письмо Герцена и Огарева к Н. А. Серно-Соловьевичу, в котором предлагалось издавать «Современник» в Лондоне или в Женеве. В тот же день Ч. стал узником Алексеевского равелина Петропавловской крепости, где пробыл до вынесения приговора — гражданской казни, состоявшейся 19 мая 1864 г. на Мытнинской прощали. Он был лишен всех прав состояния и присужден к 14 годам каторжной работы в рудниках, с последующим поселением в Сибири; Александр II сократил срок каторги до 7 лет. Судебный процесс по делу Ч. тянулся очень долго из-за отсутствия прямых улик; роковую роль в нем, как и в делах Михайлова и арестованного позднее Шелгунова, сыграли написанные Вс. Д. Костомаровым (участвовавшим в напечатании прокламаций) фальшивые бумаги. В вину Ч. вменялись, помимо написания «Барским крестьянам…", также его подцензурные статьи в «Современнике»; Ч. и его друзья тщетно боролись с полным отсутствием законности.
В крепости Ч. обратился к художественному творчеству. Здесь, с 14 декабря 1862 г. по 4 апреля 1863 г., был написан роман «Что делать? Из рассказов о новых людях». За ним последовали оставшиеся незаконченными повесть «Алферьев» (1863) и роман «Повести в повести» (1863), «Мелкие рассказы» (1864). Увидел свет — по недосмотру цензуры — лишь роман «Что делать?» (Современник. — 1863. — ЛГо 3-5).
20 мая 1864 г. Ч. под конвоем отправили в Е Сибирь, где он находился сначала на руднике Кадае Нерчинского округа (месте каторги и скорой смерти Михайлова), а с сентября 1865 г. — в тюрьме Александровского завода. По официальному разрешению в Кадаю в августе 1865 г. приезжала на несколько дней О. С. Чернышевская с сыном Михаилом. Круг общения Ч. на каторге составляли политические заключенные (С. Г. Стахевич. П. Ф. Николаев и др.), впоследствии вспоминавшие о читках Ч. не дошедших до нас художественных произведений, в особенности сожалевшие о пропаже отосланного в Петербург Пыпину романа «Старина», вобравшего в себя обширный автобиографический материал. Его продолжением был «Пролог. Роман из начала шестидесятых годов» (написан в 1867- 1870 гг.; первая часть — «Пролог пролога» — опубл. в Лондоне в 1877 г.; в России роман был издан полностью в 1906 г.). Сохранились также пьесы «Драма без развязки», «Мастерица — варить кашу», повесть «История одной девушки», рассказы «Кормило кормчему», «Знамение на кровле» и др.; почти все они были задуманы как части неосуществленных полностью больших циклов.
Каторга, срок которой истек в 1871 г., оказалась преддверием к худшему испытанию — поселению в Якутии, в городе (а в сущности в глухом поселке, где тюрьма была лучшим зданием) Вилюйске, отличавшемся губительным климатом. Здесь Ч. был единственным ссыльным и мог общаться только с жандармами и местным якутским населением; переписка была затруднена, а часто специально задерживалась. Все же Ч. узнал в 1877 г. о смертельной болезни Некрасова и успел передать ему — в письме к Пыпину — слова любви и прощания (15, 86-88). Т. к. бумаги Ч. отбирались при обысках, он писал и сам уничтожал написанное (из созданного в Вилюйске сохранились две части романа «Отблески сияния»). Только в 1883 г., при Александре III, под давлением требований «Народной воли» Ч. было разрешено переселиться в Астрахань. Резкая перемена климата очень повредила его здоровью.
Годы крепости, каторги и ссылки (1862-1883) не привели к забвению имени и сочинений Ч. — его слава мыслителя и революционера росла, вдохновляя на смелые планы его освобождения (ему пытались устроить побег Г. А. Лопатин в 1871 г., И. Н. Мышкин в 1875 г., оба были арестованы; были и другие попытки). Сам Ч. никогда не просил о смягчении своей участи, в частности, летом 1875 г. отказался от подачи прошения, к которому его пытались склонить власти. «А что касается лично до меня, — писал он жене в 1871 г., — я сам не умею разобрать, согласился ли б я вычеркнуть из моей судьбы этот переворот, который повергнул тебя на целые десять лет в огорчения и лишения. За тебя я жалею, что было так. За себя самого совершенно доволен. А думая о других, — об этих десятках миллионов нищих, я радуюсь тому, что без моей воли и заслуги придано больше прежнего силы и авторитетности моему голосу, который зазвучит же когда-нибудь в защиту их» (14, 504).
По приезде в Астрахань Ч. надеялся вернуться к активной литературной деятельности, однако публикации его работ, хотя и под псевдонимом, были затруднительны. Основным источником заработка, в котором крайне нуждалась семья Ч., стали переводы, тяготившие Ч. тем более, что его глубоко не удовлетворяли субъективно — идеалистические воззрения авторов переводимых книг («Энергия в природе» В. Карпентера, многотомная «Всеобщая история» Г. Вебера и др.). Используя приемы работы с Миллем, Ч. снабжал переводы вступительными статьями, послесловиями, нередко выбрасываемыми при издании. Все же Ч. удалась опубликовать некоторые собственные философские работы: «Характер человеческого знания» (Русские ведомости 1885. — М. 63-64, под псевдонимом Андреев), «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь» (Русская мысль. — 1886. — ЛГ 9, за подписью Старый трансформист). Вместе с написанным в 1888 г. предисловием к предполагаемому 3-му изданию «Эстетических отношений…» (состоявшемуся лишь в 1906 г.) эти работы Ч. заключают в себе резкую критику неокантианства, агностицизма («иллюзионизма»), характерного для многих философов и естественников тех лет. Из художественных сочинений Ч. опубликовал «Гимн Деве неба» (Русская мысль. — 1885. — № 7, под псевдонимом Андреев). Писал повесть «Вечера у княгини Старобельской». Получив спасенные Антоновичем после ареста Ч. «Материалы к биографии Н. А. Добролюбова», готовил их к изданию и успел опубликовать первый раздел (Русская мысль. — 1889. — № 1-2). Первый том вышел в 1890 г., после смерти Ч.
При всей интенсивности работы Ч. самые дорогие для него замыслы — в частности, создание давно задуманных популярных энциклопедий по разным отраслям знаний — осуществить не удалось. В июне 1889 г.. Ч. получил разрешение вернуться на родину, в Саратов. Он строил большие планы несмотря на резко ухудшавшееся здоровье. Умер от кровоизлияния в мозг, похоронен на Воскресенском кладбище в Саратове.
В разностороннем наследии Ч. важное место занимают работы по эстетике, литературная критика, художественное творчество. Во всех этих областях он выступил новатором, возбуждающим по сей день споры; к Ч. применимы его собственные слова о Гоголе как писателе из числа тех, «любовь к которым требует одинакового с ним настроения души, потому что их деятельность» есть служение определенному направлению нравственных стремлений» (3, 21).
Эстетическая теория Ч., изложенная в его диссертации «Эстетические, отношения искусства к действительности» (Спб., 1855). а также в авторецензии (Современник. — 1855. — № 6) и ряде работ 1854 г. (из них в особенности важна статья «О поэзии. Сочинение Аристотеля» // Отечественные записки. — 1854. — № 9). знаменовала перелом в истории эстетики, разрыв с ее, идеалистической традицией. Концепции искусства как создания идеала в эстетике Г. В. Ф. Гегеля (и его популяризатора Ф. Фишера, часто цитируемого в диссертации) Ч. противопоставил материалистическую формулу прекрасного: «прекрасное есть жизнь», «прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни…» (2, 10). Объективным критерием прекрасного выступает у Ч. превосходство предмета над другими в данном роде (при существенной оговорке, что не все роды прекрасны). В субъективном же критерии прекрасного — «наших понятиях» — Ч. подчеркнул социальную обусловленность эстетических вкусов (разных в крестьянской среде и у аристократии), отказывая многим из них в истинности (напр. романтическому «увлечению бледною, болезненною красотою» — 2, 11). Так антропологическая, фейербаховская посылка об общечеловеческих потребностях осложняется указанием на социальную почву эстетического идеала. Считая, что потребности (не болезненно-фантастические) человека в прекрасном вполне удовлетворяются действительностью, Ч. пересматривает вопрос о содержании искусства, расширяя его границы до «общеинтересного в жизни» (2, 82). и о его задачах. Первая из них — воспроизведение жизни была намечена, по Ч., еще в античной эстетике) (Платон, Аристотель), полагавшей сущность искусства в подражании человеческой жизни (Ч. отмечает искажение этой мысли классицистами, говорившими о подражании природе в искусстве: «подражание природе чуждо истинному поэту, главный предмет которого — человек» (2, 278). Однако воспроизведение жизни, хотя и требует активности художника — «способности отличать существенные черты от несущественных» (2, 80), составляет лишь формальное начало искусства. Две другие задачи, искусства — объяснение жизни и вынесение приговора ее явлениям; они особенно полно могут быть осуществлены в литературе («поэзии»), которая «представляет полнейшую возможность выразить определенную мысль. Тогда художник становится мыслителем, и произведение искусства, оставаясь в области искусства, приобретает значение научное» (2, 86).
В содержании искусства — «учебника жизни» — подчеркивается общее с наукой и нравственной деятельностью человека.
Манифест материалистической эстетики Ч. не свободен от противоречий. Блестяще показав жизненную основу прекрасного и типического и призвав в то же время художников к овладению передовым мировоззрением, Ч. недостаточно связал субъективную сторону содержания искусства (объяснение жизни и вынесение приговора) с творческим, в т. ч. формотворческим, процессом и ограничил роль фантазии. В результате положение о том, что «жизнь не думает объяснять нам своих явлений», в то время как «в произведениях науки и искусства это сделано (2, 87), осталось в значительной мере декларативным, поскольку не была до конца прослежена специфика объяснения жизни на «языке искусства». Недооценка Ч. творческой типизации, особенно заметная на фоне гегелевского учения об идеализации в искусстве, отчасти была полемической издержкой «апологии действительности сравнительно с фантазиею» (2, 89). Уязвимым было и отрицание закономерности трагического, сведение его к «ужасному в человеческой жизни» (2, 301). Впоследствии Ч. показал огромную роль творческой типизации, на службе у которой и состоит фантазия, вымысел. Так в творчестве Пушкина им подчеркнута огромная роль долго обдумываемого плана, предшествующего исполнению: «Прояснить в своем уме основную мысль романа или драмы, вникнуть в сущность характеров, которые будут ее проявлять своими действиями. сообразить положения лиц, развитие сцен — вот что 1 важно…» (2, 452).
Диссертация Ч., большинству читателей известная по авторецензии, вызвала острые дискуссии. Ее не приняли многие ведущие писатели и критики (Тургенев, Л. Толстой, Анненков, Дружинин и др.), упрекавшие автора в умалении искусства. Эстетика была областью, где раньше всего обнаружились расхождения между либералами и демократами присутствовавший на защите диссертации Шелгунов отметил, что «умственное направление шестидесятых годов <…> в первый раз в своем зачаточном виде было провозглашено в 1855 г. на публичном диспуте в Петербургском университете»
Литературная критика Ч., опирающаяся на его эстетическую теорию, в то же время понималась им как публицистическая деятельность, для которой важны тесная связь с читателем и понимание его интересов: «Отвлеченные истины могут быть уместны в ученом трактате, но слова публициста должны прежде всего сообразоваться с живыми потребностями известного общества в данную минуту» (5, 648). Такими Ч. считал «слова» Г. Э. Лессинга, Белинского. Собственно критике, ее истории и теории, посвящены программные статьи: «Об искренности в критике» (1854. — № 7); цикл «Очерки гоголевского периода русской литературы» (1856. — № 12, 1856. — № 1 1-2, 4, 7, 9-12), к ним примыкает цикл «Лессинг, его время, его жизнь и деятельность» (1856. — № 10-12; 1857. — № 1-4, 6). где деятельность немецкого просветителя осмысляется в свете сходной русской общественно- литературной ситуации.
В соответствии с выдвинутыми в диссертации задачами искусства Ч. считает (в статье «Об искренности в критике») важнейшим критерием оценки произведения истинность его общей идеи, «мысли». Ее фальшивость оправдывает резкость тона критика, менее всего щадящего признанные авторитеты: «… жар нападения должен быть соразмерен степени вреда для вкуса публики, степени опасности, силе влияния, на которые вы нападаете» (2, 257). Поэтому «превосходная в художественном отношении, но приторная» поэма Гете «Герман и Доротея» заслуживает более строгого суда, чем какая-нибудь другая идиллическая поэма какого-нибудь посредственного писаки» (2, 257). С нелицеприятной критикой выступил сам Ч. в своих первых рецензиях на произведения популярных писателей: «Роман и повести М. Авдеева» (1854. — № 2), «Три поры жизни. Роман Евгении Тур» (1854. — № 5), выявляя их подражательность, пустоту содержания, ложный пафос. За «ошибочное направление» (2, 240) — идеализацию патриархального купеческого быта — он осудил пьесы «Не в свои сани не садись» и «Бедность не порок» А. Н. Островского: «бедность не порок. Комедия А. Островского» (1854. — № 5), резко разойдясь в оценках с «органическим» критиком А. А. Григорьевым. На примере этих не свободных от славянофильских мотивов пьес Ч. доказывал, что «ложные по своей основной мысли произведения — бывают слабы даже и в чисто художественном отношении» (2, 240). Последующая оценка этих пьес Добролюбовым в статье «Темное царство», в соответствии с принципами «реальной критики», будет значительно мягче.
В «Очерках…» Ч. охарактеризовал, через их отношение к Гоголю и гоголевскому, до сих пор «единственному сильному и плодотворному направлению» (3, 6), деятельность ведущих критиков, журналистов 30-40 гг.: Н. А. Полевого. О. И. Сенковского, С. П. Шевырева, круга пушкинского «Современника», Н. И. Надеждина, Белинского (имя которого, по цензурным условиям, было названо лишь в пятой статье цикла). Подчеркнуты некоторые общие условия эффективности критики: наличие системы убеждений; забота о распространении своих мнений в публике (чуждая критикам пушкинского круга — почитателям Гоголя); эстетический вкус; умение «говорить о том, что нужно нашей публике в наше время» (3, 225) отличающее Белинского. Как «образователя» Белинского Ч. выделяет Надеждина, привившего русской критике начала эстетики Ф. Шеллинга: «От него узнали у нас, что поэзия есть воплощение идеи <…>; что красота формы состоит в соответствии ее с идеею» (3, 163-164). Но первое проявление самостоятельности русской мысли Ч. видит в Белинском и его сподвижниках, последовательно развивших и применивших к русской действительности диалектику Гегеля. Белинского Ч. считает и первым историком русской литературы, определившим исторические заслуги многих писателей до Пушкина (М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина. Н. М. Карамзина и др.) и тем самым положившим «границы отрицанию» (3.193), которое у противников классицизма (Полевой) и романтизма (Надеждин) было абсолютным. В деятельности Белинского Ч. в особенности выделяет 40 гг., когда критик преодолевает идущий от гегелевской системы «квиетизм» и проникается передовыми стремлениями времени (важнейшие из них — «гуманность и забота об улучшении человеческой жизни» — 3, 302). Отсюда и горячая защита Белинским Гоголя, «натуральной школы», и полемика с апологетами «чистого искусства» (а по существу принципа «эпикуреизма»). Ч. подчеркнул возрастающую публицистичность критики Белинского, статьи которого за 1846-1848 гг. изобилуют рассуждениями об отраженных в произведении общественных вопросах: «… в осьмой и девятой статьях, заключающих разбор «Онегина», эпизоды подобного рода занимают уже наибольшее число страниц» (3, 275).
Акценты, расставленные Ч. в его разборе критики Белинского (предпочтение последнего периода, оправдание публицистических отступлений и др.), как и интерпретация творчества Пушкина и Гоголя, расходились с мнениями «эстетической» критики. Борьба между либералами и демократами в середине 50 гг. нередко формулировалась ее участниками как защита «пушкинского» или «гоголевского» направления в литературе, чему способствовали издания сочинений обоих писателей, осуществленные Анненковым и П. А. Кулишем. Наиболее развернутым ответом на «Очерки…» Ч. со стороны «эстетической» критики была статья Дружинина «Критика гоголевского периода и наши к ней отношения» (Библиотека для чтения. — 1856. — № 11), где Пушкин интерпретировался как поэт «чистого искусства», противопоставляемого «дидактике». Ч. откликнулся на издания Пушкина — еще до «Очерков…» («Сочинения А. С. Пушкина» // Там же. — 1855 — № 2-3, 7-8) и Гоголя («Сочинения и письма Н. В. Гоголя» // Там же. — 1857. — № 8), подчеркивая, что при огромности заслуг Пушкина как первого русского поэта- художника (здесь Ч. опирался на суждения Белинского) творчество Гоголя гораздо больше связано с современной русской действительностью: он «первый научил нас знать наши недостатки и гнушаться ими» (4, 665). За анализом Ч. трагических заблуждений Гоголя и их истоков (этой цели служила отчасти и статья об одном из духовных учителей Гоголя: «Сочинения В. Жуковского» // Там же. — 1857. — № 5) проступал идеал критика — гармония между мировоззрением и творчеством писателя.
Сложность проблемы соотношения мировоззрения и творчества, в особенности реалистического, с которой столкнулся Ч. прежде всего при анализе наследия Гоголя, стимулировала эволюцию его критического метода. Предвосхищая обоснованные позднее Добролюбовым в статье «Темное царство» (1859) принципы «реальной критики», он высоко оценивает некоторые произведения за реализм отражения жизни, даже при уязвимости их авторской тенденции. Так, у А. Ф. Писемского. воззрение которого на крестьянский быт «не подготовлено наукой» (4, 571), Ч. находит социальное обличение, вытекающее из самой достоверности изображения («Очерки из крестьянского быта А. Ф. Писемского». — 1857. — № 4). Не оспаривая прямо тургеневскую мысль о стихийности чувства, выразившуюся в повести «Ася» («Русский человек на rendez-vous» // Атеней. — 1858. — № 18), Ч. подчеркивает зависимость характера героя, господина М (которому свойственна эта стихийность) от условий его формирования: «Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них» (5, 169). Разбор любовного сюжета повести перерастает в суд над дворянским либерализмом, не подготовленным к «решительной минуте», под которой имеется в виду прежде всего освобождение крестьян. Важнейшим открытием Ч., сделанным также на базе «реального» метода, было определение особенностей таланта молодого Л. Толстого: его формы психологизма (изображения «диалектики души»), находящейся в прямой связи с пафосом писателя — «чистотой нравственного чувства» («Детство и отрочестве). Сочинения графа Л. Н. Толстого. Военные рассказы Л. Н. Толстого». 1856. — № 12). Некоторая избирательность анализа, выявляющего прежде всего сильные, реалистические моменты содержания, была в то же время продуманной тактикой Ч. по отношению к писателям либерально — дворянской ориентации.
Однако критический метод Ч. видоизменялся в зависимости от свойств произведений: последовательная демократическая авторская тенденция всегда поддерживалась Ч. (хотя и не заменяла для него таланта: «… тенденция может быть хороша, а талант слаб…"- 14, 322). К анализу тенденции в особенности располагала лирика. Любимейшим поэтом Ч. был Некрасов; не имея возможности писать о поэзии соредактора «Современника», Ч. в. 1856 г. (когда Некрасов был. за границей) поместил в журнале (№ 11), по выходе «Стихотворений» Некрасова, столь выразительную подборку его произведений («Поэт и гражданин». «Забытая деревня», «Отрывки из путевых записок графа Гаранского»), что она повлекла за собой цензурное предостережение журналу. Ч. предсказал долгую жизнь поэзии Огарева («Стихотворения К. Огарева» // Там же. — 11850. — № 9), утверждающей счастье «жить для других» (3, 565) и напоминающей о Герцене (имя которого было под запретом), высоко ценил А. В. Кольцева («Стихотворения Кольцева») и др. В прозе он приветствует «Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина («Губернские очерки» // Там же. — 1857 — № 6), обнаружившие в авторе более высокий, по сравнению с гоголевским, уровень теоретического обобщения: «Теперь, например, Щедрин вовсе не так инстинктивно смотрит на взяточничество — прочтите его рассказы «Неумелые» и «Озорники», и вы убедитесь, что он очень хорошо понимает, откуда возникает взяточничество, какими фактами оно поддерживается, какими фактами оно могло бы быть истреблено. У Гоголя вы не найдете ничего подобного мыслям, проникающим эти рассказы» (4, 633). Противопоставленные «обличительной» кампании, нападающей на отдельные злоупотребления (комедия В. А. Соллогуба «Чиновник» и др.). «Губернские очерки» подробно комментируются Ч. для доказательства наивности надежд на силу нравственного примера, якобы способного «устранить действие закона причинности, по которому нравы народа сообразуются с обстановкою народной жизни» (4. 289).
Отрадный симптом «значительной перемены в обстоятельствах» (7, 884) видит Ч. («Не начало ли перемены?» — 1861. — № 11) в рассказах В. Успенского, пишущего «о народе правду без всяких прикрас» (7, 856). По Ч.. в рассказах Успенского преодолевается традиция «идеализации» народа («Шинель» Гоголя, Григорович, Тургенев), которому нельзя было помочь ничем, кроме сострадания. В этом последнем большом критическом разборе Ч. чувствуется ожидание близящейся народной революции: подчеркивая силу «рутины», обычая в жизни массы, критик отмечает возможность «минут одушевления» и ставит сложную проблему руководства стихийным движением. Литературная критика Ч. — органичная часть его революционной публицистики.
Художественное творчество Ч. не было только вынужденной в условиях изоляции формой работы: о склонности к беллетристике свидетельствуют и пробы пера в студенческие годы, и психологическая детализация в дневниках (1847-1853); кроме того, он имел богатый опыт литературного критика. Как художник Ч. более всего связан с традицией философской просветительской прозы (Лессинг, Д. Дидро. Вольтер, А. Н. Радищев, Герцен), выступая в то же время новатором, в особенности в разработке политической темы. В контексте русской литературы 60 гг. созданный Ч. тип «разумного эгоиста», просветляющего разумом стихию чувств. противостоит различным формам противоречивого сознания. свойственного героям Тургенева, Л. Толстого, Ф. М. Достоевского и др. Не свободная от просветительских иллюзий, утверждаемая Ч. концепция гармоничной личности, встающей на путь революционной борьбы без пафоса жертвенности, вырастала прежде всего на почве исторической реальности. Герои Ч. 'были типичны и в своем рационализме и в своем героизме, что обусловило огромный резонанс «Что делать?» и реализм последующих произведений, имеющих менее счастливую читательскую судьбу.
В «Что делать? Из рассказов о новых людях» Ч. продолжил открытую Тургеневым «Отцах и детях» тему нового общественного деятеля. в основном из разночинцев, сменившего тип «лишнего человека». По отношению к тургеневскому роману произведение Ч. полемично: «нигилизму» Базарова противостоят позитивные взгляды «новых людей», его одиночеству и трагической смерти — их сплоченность и стойкость («Отцы и дети» как необходимый фон восприятия подчеркнуты фамилиями Кирсанова и Лопухова, последняя напоминает о словах Базарова: «… а из меня лопух расти будет…» — Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. — М., 1981. — Т. 7. — С. 121).
Несмотря на «эзопов язык», используемый в борьбе с цензурой (названия глав, акцентирующие любовно-семейный сюжет, авантюрно- интригующее начало, загнанный в глубь повествования сюжет об «особенном человеке» — революционере, система перифраз, аллегорий, цитат и пр.), мировоззрение Ч. нашло в романе четкое выражение, чему способствовала активность автора-повествователя как интерпретатора событий. Через голову «проницательного читателя» автор многократно обращается к части публики, способной стать «новыми людьми», разъясняя ей конкретную программу действий. Это роман художественно-публицистический.
Действительность предстает в «Что делать?» в трех временных измерениях: прошлое — «старый порядок», идейно изживший себя, хотя и господствующий; настоящее (деятельность «новых людей»); будущее (его абрис в духе идей утопического социализма дан в «Четвертом сне Веры Павловны»). Через все произведение проходит антитеза старых и «новых людей», поступки которых кажутся странными обывателям (Марье Алексеевне, «проницательному читателю»); их удивление, непонимание — источник комических ситуаций. Отношение к представителям прошлого дифференцировано: жизнь праздная (Сторешниковы. Серж) на аллегорическом языке романа — «фантастическая грязь»; трудовая, в заботах о куске хлеба, вырабатывает «злые», но дельные характеры (Марья Алексевна) — это «реальная грязь», из которой «родится пшеница» («Второй сон Веры Павловны»)- Романтический пафос произведения — в устремленности к социалистическому идеалу, будущему, когда тип «нового человека» станет «общею натурою всех людей» (Что делать? — С. 149; далее указываются стр.). Прообразом будущего выступают и личные отношения «новых людей», разрешающих конфликты на основе гуманной теории «расчета выгод» (новая мораль оттенена традиционностью сюжетного мотива любовного треугольника: Вера Павловна — Лопухов — Кирсанов), и их трудовая деятельность (организация швейных мастерских, учеба Веры Павловны на врача и др.). Эти подробно освещенные сферы жизни «новых людей» соотнесены с потаенным, «эзоповым» сюжетом, главным героем которого выступает профессиональный революционер Рахметов. Но он не одинок: упоминается о «восьми образцах этой породы», несомненно участие в нелегальной борьбе Лопухова — Бьюмонта после его ухода «со сцены», мужа «дамы в трауре» и др. Темы любви, труда, революции органично связаны в романе, герои которого исповедуют «разумный эгоизм», стимулирующий нравственное развитие личности: «О, сколько наслаждений развитому человеку! Даже то, что другой чувствует как жертву, горе, он чувствует как удовлетворение себе, как наслаждение, а для радостей так открыто его сердце, и как много их у него!» (С. 233). На высшей ступени этой лестницы развития стоит «особенный человек» Рахметов, сын богатого помещика, ушедший в революцию, «ригорист», живущий только интересами «дела». В ссылке на «натуру», разную у «обыкновенных порядочных» и «особенных» людей, сказался антропологизм Ч. Реалистический принцип типизации последовательнее выдержан в Рахметове, суровое мужество которого продиктовано условиями революционной борьбы нач. 60 гг. Призыв к светлому и прекрасному будущему, исторический оптимизм Ч., мажорный финал сочетаются в романе с осознанием трагической судьбы его «новых людей»: «… еще немного лет, быть может и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые» (С.49).
Публикация романа вызвала целую бурю в критике. На фоне многочисленных обвинений Ч. в безнравственности, отсутствии художественности и пр., остроумно высмеянных в сатирических стихах В. С. Курочкина в «Искре» («Молодая жена! Ты «Что делать?» взяла?"; «Нет, положительно, роман «Что делать?» нехорош!", 1863), выделяется серьезностью разбора статья Н. Н. Страхова «Счастливые люди». (Библиотека для чтений. — 1865. — № 4). Признав жизненную основу и «напряжение вдохновения» автора, «органический» критик оспорил рационализм и оптимизм «новых людей» (скрытого трагизма романа он не увидел) и отсутствие между ними глубоких конфликтов. М. Е. Салтыков-Щедрин («Наша общественная жизнь» // Современник. — 1864. — № 1, 3), выразив сочувствие общей идее романа, отметил, что в ее воплощении автор «не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей…» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. — М., 1968. — Т. 6. — С. 324). Горячим пропагандистом романа стал Д. И. Писарев, выступивший с подробным анализом его содержания («Новый тип» // Русское слово. — 1865. — № 10; впоследствии 1 статья была названа «Мыслящий пролетариат»).
Исключительное место в русской литературе занимает «Что делать?» по силе воздействия на общественную жизнь: под его влиянием устраивались мастерские, коммуны, в частности «коммуна» В. А. Слепцова (см.: Чуковский К. И. История слепцовской коммуны Чуковский К. И, Люди и книги шестидесятых годов. — Л., 1934).. Герои Ч. и в особенности Рахметов повлияли на формирование характера многих деятелей освободительного движения. Роман стимулировал нравственные и художественные искания русских писателей: как последователей Ч. («Степан Рулев» Н. Ф. Бажин?), «Андрей Кожухов» С. М. Степняка-Кравчинского, «На жизнь и смерть» В. В. Верви-Флеровского и др.), так и оспаривающих его взгляды, концепцию личности («Записки из подполья», «Преступление и наказание» Достоевского, «Некуда» Н. С. Лескова, «Живой труп» Л. Толстого и др.).
К «Что делать?» тематически близки написанные в крепости повесть «Алферьев», роман «Повести в повести», цикл «Мелкие рассказы». Здесь также противопоставлены «новые» и старые люди и утверждается странная в глазах обывателя — не своекорыстная и свободная от лицемерных условностей — новая мораль. Однако решение образа автора здесь иное: он скрыт за системой рассказчиков. Стремление к «объективным» способам изображения характерно и для последующих произведений («История одной девушки», «Отблески сияния», пьесы и др.), включая «Пролог. Роман из начала шестидесятых годов».
В «Прологе» (предназначавшемся для публикации за рубежом) политическая тема непосредственно отражена в сюжете, в особенности в первой части («Пролог пролога»), где воссоздана на широкой прототипической основе борьба демократов с либералами и консерваторами в связи с начатой в Петербурге предреформенной кампанией (действие происходит в 1857 г.). Вождем демократов выступает журналист Волги», в котором узнаются многие черты самого Ч. Незаконченность второй части («Из дневника Левицкого за 1857 год»), посвященной в основном жизни Левицкого (его прототип — Добролюбов) в деревне. не позволяет в полном объеме судить о деятельности этого героя, революционная направленность которой подчеркнута тщательной конспирацией. В изображении «новых людей» Ч. отходит от принципа группового портрета, используемого в «Что делать?» (характеристики Лопухова и Кирсанова). Герои существенно расходятся в понимании перспектив общественного развития, спорят по тактическим вопросам (политический реализм и «апатия» Волгина противостоят нетерпению Девиц- кого, некоторым либеральным иллюзиям Соколовского и в особенности Нивельзина). Оценивая в конце 60 гг. (в условиях спада крестьянского движения, эволюции либерализма, развития народничества) предреформенную «весну». Ч. в гораздо большей степени, чем в «Что делать?", обнажает трудности, стоящие перед «мужицкими» демократами в связи с неподготовленностью масс к революции. Трезвый анализ Волгиным общественно-политической ситуации, его революционная тактика — не только ретроспекция Ч.. но и, вероятно, предостережение народникам (с которыми он тесно общался в Александровском заводе).
В юмористическом ключе изображены. в романе либералы — «прогрессисты» (Рязанцев и его почитатели), в гротескно-сатирическом — правительственные чиновники — деятели реформы (Савелов, Чаплин). Их беспринципность проявляется не только в политике, но и в личных отношениях (история Савеловой). Своеобразной параллелью к трудностям политического руководства массами выступает в романе, тема помощи отдельной личности. В ошибочных первоначальных прогнозах Волгина относительно Савеловой. Левицкого относительно Анюты, Настеньки, в его тщетной попытке воздействовать на Мерк ощутима автополемика с «Что делать?» (история Настеньки Крюковой и др.). Однако автополемические мотивы «Пролога» не следствие пересмотра концепции личности и теории «расчета выгод»; рассуждая, извлекая уроки из заблуждений, главные герои проходят школу самовоспитания, учатся быть руководителями. Факты повседневности осмысляются как симптомы тенденций, которые нужно учитывать в политике (случай с Чекаловым). В целом «Пролог» свидетельствует о развитии революционной мысли Ч. в пореформенный период.
Соч.: Полн. собр. соч.: В 15 т. 1 Под обш. ред. Б. Л. Козьмина и др. — М.. 1939-1953. Т. 16 (дополнит.): Что делать? Из рассказов о новых людях 1 Изд. полют. Т. И. Орнатсная и С. А. Рейсер. — Л., 1975.