Женщины и власть в России: история и перспективы
Ионов Игорь Николаевич - кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН.
В истории такой патриархальной страны, как наша, власть женщин зачастую с подозрением и недоверием рассматривается даже сторонниками гендерного подхода к истории. В современном пособии «Женщины в исторических судьбах России» о Екатерине II написано, что «ее драма заключалась в том, что чувства прекрасного пола зачастую побеждали интуицию политика» [I]. Единственное явное исключение - окутанный дымкой времен образ княгини Ольги - победительницы конкурирующего княжества (древлян), учредительницы системы сбора налогов на местах («погостов») и инициатора принятия православия русской знатью. Однако уже применительно к правлениям женщин-императриц XVIII века оценки далеко не столь положительны. Авторы отмечают, что на троне женщинам фактически приходилось брать на себя мужскую ношу и вести себя соответственно [2]. Этим с них частично снимается вина за ошибки в правлении, за часто сомнительную историческую роль, за тягостную память, которую они оставили в народе и демократической историографии.
Между тем опыт XVIII века - ключевой в истории отношений женщин и власти в России и не оценив его по достоинству, со всех сторон, нельзя представить себе перспективы участия женщин в российской политике. Этот опыт уникален, ибо в течение более чем 70 лет (с небольшими перерывами) именно женщины осуществляли высшую власть в государстве. Таким образом оформилась целая эпоха, сложилась политическая традиция, которая, правда, не была осмыслена как таковая и во многом до сих пор остается на периферии политической истории и народного самосознания. Кризис, переживаемый сейчас политической системой нашей страны, в частности, угроза олигархии или автократии, делает тему участия женщин в политическом процессе особенно актуальной, придает историческому анализу событий давно прошедших дней теоретическую и политическую значимость. Только на этой базе можно строить прогнозы о роли женщин в будущей российской политике.
Гендерные альтернативы верховной власти в России XVIII века
Внешне роль женщин-императриц действительно выглядит как случайная, а сами они - как жертвы неудачной реформы престолонаследия, осуществленной Петром I: опасаясь прихода к власти традиционалистов, подобных царевичу Алексею, он повелел передавать ее произвольно, независимо от родства и пола. Основой преемственности власти должно было стать политическое единомыслие, приверженность делу европеизации России. Но отсутствие завещания, малочисленность царской семьи, скорая смерть прямого наследника и дефицит претендентов-мужчин все больше оттесняли эти требования на задний план, и к власти привлекались женщины. Аристократия видела в них удобный объект для манипуляций, поскольку они подчас слабо ориентировались в политике. Да и сами женщины, пришедшие к власти в патриархальной стране, часто осмысляли свою роль в терминах господствующей культуры. Так, Екатерина II ценила в себе больше всего мужской, как она полагала, ум и предпочитала, чтобы эпитет, обозначавший ее величие, к ней применяли не в женском, а в мужском роде [3, с. 369]. Соответственно и историки практически не выделяют женщин-императриц из общей линии рода Романовых, лишь отчасти отмечая курьезы их правления, малозначительные на общем фоне процессов европеизации элиты и развития крепостничества.
Однако, на мой взгляд, столь долгое присутствие женщин на российском троне не могло быть и не было случайным. Это был естественный результат громадных преобразований Петра I в сфере власти. Речь идет при этом не столько о реформах, которые вполне справедливо связывают с тенденциями предшествующего века, а с символической и ритуальной стороной власти, с мифом о власти, который был радикально переосмыслен Петром I.
До Петра царь рассматривался прежде всего как сакральная фигура, «икона Бога», стоящая на страже православного благочестия и традиционных общественных устоев. Власть царя была огромна, но она фактически ограничивалась имевшимися прецедентами ее применения, особенно деятельностью правителей, канонизированных церковью (хотя этими примерами легко манипулировали). Нрав и своеволие царя ограничивались необходимостью соблюдения пышных, многочасовых ритуалов, как церковных, так и политических (например, прием послов). Это была система дисциплинирования воли самодержца, аналогичная по функции рационализации законодательства и применения законов в современном обществе.
Петр I в своем стремлении разорвать связи с традиционным обществом сломал эти ограничители, с помощью своих идеологов противопоставив идеалу воспроизводства освященной традиции идеал государственной пользы (общее благо), который можно было понимать и как идеал воплощения непредсказуемых по своей сути желаний правителя, реализующего одному ему очевидную логику преобразований [4, кн. I]. Преследуя часто недостижимые цели (вольнонаемная армия, свободный труд на мануфактурах, выборные органы управления у купцов и дворян, правительствующий Сенат), Петр затем резко менял свою политику, воплощая в политической практике идеал полного произвола, пусть и оправданного самыми лучшими намерениями.
Его несколько извиняло то, что он действительно думал прежде всего об общественной пользе и упорно стремился к результатам, которые усилили бы государство, укрепили армию и экономику. Но прецедент, который он создал, мог толковаться по-разному. Утилитаризм в авторитарном обществе не способен провести различия между интересами государства и государя (тем более, что «вотчинный» подход к государству как собственности царя и к населению как к его холопам никто не отменял). Не будучи ограничен общественным контролем или волей царя, утилитаризм неизменно ведет к вырождению власти и трансформации ее в инструмент удовлетворения прихотей правителя.
Примером подобного рода представлений о «пользе» являются кошмарные эпизоды, когда в XVIII веке к власти (полной или ограниченной) прорывались мужчины - Петр II (1727-1730), Петр III (1761-1762) и Павел I (1796-1801). Не только малолетний Петр II, но и его великовозрастные преемники вели себя при этом, как дети (особенно это касается их игр в войну и поведения во время государственных переворотов, что зафиксировано воспоминаниями современников). Выскажу подозрение, что так произошло бы с любым правителем-мужчиной, не имевшим масштаба личности Петра I (например, с несчастным Иваном VI). В традиционном по своей сути обществе Петр I укрепил весьма опасную традицию, согласно которой величие оказывалось неотделимым от своеволия. Особенно это опасно в России, где крайности вообще в большом почете и умеренность сплошь и рядом рассматривается как признак слабости.
Схожий прецедент имел место в конце XVI века, но итоги правления Ивана Грозного были далеко не столь внушительны, как результаты царствования Петра I. Роль церкви и традиции оставалась неизмеримо более высокой, да и его наследник Феодор Иоаннович по своим психофизическим данным не мог играть роль царя-самодура. Тем не менее страна, привыкшая к насилию и непредсказуемости власти, была в итоге ввергнута в Смутное время.
Образно говоря, Петр оставил своим наследникам-мужчинам слишком большие и разношенные сапоги, чтобы хоть один из них мог ими пользоваться без ущерба для себя и страны. Угроза нового Смутного времени была вполне возможной, если бы на этот раз старые сапоги не отставили в сторону и не произвели самый радикальный из политических переворотов, использовав гендерную альтернативу.
Скорее всего этот вариант был выбран случайно: женщин в роду Романовых оставалось больше, чем мужчин. Но значение сделанного поворота нельзя недооценивать. На общем фоне истории трех четвертей XVIII века только женщины-императрицы, несмотря на все их слабости, противоречия, непоследовательность и зависимость от фаворитов, производят впечатление взрослых людей, под ногами которых, прячась за широкие юбки, бегают вечные мальчики-императоры. Оказалось, что женщинам гораздо проще, чем мужчинам, преодолеть искушения нового, в общем довольно неопределенного положения. На первых порах сказывалась теремная дисциплина, обусловленная подчиненным положением женщины в русском обществе XVII века, и воспитание, полученное при иностранных дворах в семье отца или мужа. Затем их место стала занимать дисциплина светская, воспитанная жесткой необходимостью понравиться императрице-предшественнице.
Женщины, не только императрица Анна Иоанновна (1730-1740), но и Елизавета Петровна (1741-1761), были гораздо более богобоязненны, чем императоры-мужчины, и следили за соблюдением народом обрядов православной церкви, удерживая процесс распада традиций. В подражании Петру I его дочь Елизавета не столько проявляла своеволие (хотя фамильные черты сказывались), сколько следовала духу преобразований отца, поддерживала созданные им учреждения, благоговела перед памятью [5, кн. XI, с. 527].. Особая гендерная культура женщин-императриц была основой всей их политики, в том числе ее «мужской», волевой составляющей, которая так не нравится феминисткам, и действительно - это не самое яркое из их достижений.
Волевые акты женщин на российском престоле скорее способны вызвать критику - начиная с выступления Анны Иоанновны, согласившейся на ограничение своей власти, но затем разорвавшей «Кондиции» и поставившей тем самым на место русской олигархии немецкую, и кончая «Константинопольским проектом» восстановления Византийской империи под российским господством и походом в Индию, предпринятыми на закате дней Екатериной II (1762-1796) [3, с. 374]. Даже лучшие из «волевых» проектов последней, такие как попытки разделения властей и создания городских органов самоуправления, оказывались нежизнеспособными и служили разве что образцами для будущих реформаторов.
Но одновременно эпоха женщин-императриц была полна своеобразия и часто игнорируемого значения. В это время из «пустяков», элементов частной жизни, забав и праздного на первый взгляд времяпрепровождения вырастали целые пласты культуры, формировались предпосылки и механизмы дальнейшей модернизации.
Светская жизнь и воспитание дворянства
При Петре I обучение дворянства стало еще одной повинностью, принижавшей родовую знать и вызывавшей подспудное сопротивление. Такой же повинностью было и участие в светской жизни, посещение ассамблей, введенное в Петербурге в 1718 году. С приходом к власти Екатерины I (1725-1727) празднества оживились. Сама императрица, по описанию В. Ключевского, «вела беспорядочную жизнь, привыкнув, несмотря на болезненность и излишнюю полноту, засиживаться до пяти часов утра на пирушках» [6, т. 4, с. 261]. Огромную роль сыграл переезд двора из все еще строившегося Петербурга в Москву, средоточие дворянских усадеб. Произвести впечатление на императрицу и окружавших ее членов Верховного тайного совета, а также их родственников, стремились многие. Карьера и благосостояние зависели от этого в такой же мере, как при Петре I - от доблестной военной службы.
В новых условиях знать создала особые, предназначенные для нее учебные заведения и стремилась приспособить их не только для нужд государства, но и для обучения нормам светской жизни. Это стало возможным в 1731 году, когда был основан Кадетский корпус, имевший хорошее финансирование и призванный выпускать офицеров. Но фактически параллельно с падением интереса дворянства к военной службе, где все лучшие места занимали немцы, корпус стал приобретать значение учебного заведения, ориентированного на подготовку не столько офицеров армии, сколько галантных кавалеров. Уже при его основании было предусмотрено обучение фехтованию, иностранным языкам, истории, танцам, музыке «и прочим полезным наукам», перечисленным в популярном тогда руководстве для молодежи «Юности честное зерцало» (1717), которое уже при Петре I выдержало три издания. В 1733 году при ревизии корпуса выяснилось, что подавляющее большинство слушателей занимается, кроме обязательных дисциплин, в основном указанными «галантными науками» - немецким языком (237 чел.), танцами (110 чел.) и фехтованием (47 чел.) [5, кн. X, с. 514]. Демократ Ключевский писал, что в этих условиях любой дворянин хотел «стать лощеным светским фатом и придворным пройдохой» [6, т. 4, с. 251].
Отчасти это было верно, но не менее прав был и Г. Плеханов, когда указывал, что уравнивание Петром I дворянства с остальными сословиями в тяготах службы и учебы - шаг отнюдь не демократический. Более того, движение от деспотии к демократии заключается именно в том, что свободными сначала становятся представители элиты, аристократы [7, кн. П, с. 38]. Светская жизнь, постепенно теряя черты принудительности, приобретала характер борьбы дворянских партий за влияние на очередную императрицу, и связанная с ней система образования и воспитания выражали именно эту тенденцию, ведущую к культурной, а затем к политической и социальной модернизации.
Правда, свобода светской жизни появилась не сразу. В годы правления Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны основная примета светской жизни - повиновение прихотям и слепое подражание пристрастиям императриц. Но вместе с этим в жизнь дворянства входит новая черта - относительно быстрая смена моды на одежду, популярные произведения литературы, стихи и песни, чего не было раньше. Появилась личная увлеченность нововведениями. При Анне Иоанновне, очень любившей загонную охоту, среди дворянок распространилась мода на стрельбу по го