Отказ от идеи прогресса
.Отказ от идеи прогресса
В течение почти трех тысяч лет доминировавшая в социальной мысли, идея прогресса, похоже, начинает отвергаться в XX в. Обнаруживаются исторические факты, противоречащие этой идее, формируются некоторые интеллектуальные направления, не согласные с ее глубинными, базовыми постулатами (13).
XX век завершается, и на его исходе предпринимаются попытки дать ему оценку. Многие наблюдатели уже называют этот век «ужасным». XX столетие стало свидетелем жертв нацистов и сталинского ГУЛАГа, двух мировых войн, более 100 миллионов убитых в глобальных и региональных конфликтах, широкого распространения безработицы и нищеты, болезней и эпидемий, наркотиков и преступлений, экологического разрушения и распыления ресурсов, тираний и диктатур всех видов — от фашизма до коммунизма и, наконец (последнее по месту, но не последнее по важности), постоянной угрозы атомного уничтожения и глобальной мировой катастрофы. Не удивительно, что разочарование в идее прогресса распространилось столь широко (13; 15— 38). В конце концов, прогресс — рефлексивное понятие: оно соотносится с объективной социальной реальностью, поэтому интерес к нему усиливается в периоды очевидного прогресса и ослабевает, когда реальный прогресс становится сомнительным. Наверное, глубина разочарования обусловлена тем, что этому предшествовало время надежд, повсеместного оптимизма, время чаяний и обещаний «эры прогресса», «триумфа современности» в прошлом и начале нынешнего века.
Роберт Нисбет (313; 317—351), объясняя главные постулаты идеи прогресса, подчеркивает, что все они подвергаются атаке со стороны современного знания. Приведем лишь несколько примеров. Долгое время бытовало убеждение в благородстве, даже превосходстве западной цивилизации. Но недавно вера в ценности и установки современных, высокоразвитых западных обществ была поколеблена. Нисбет находит симптомы разочарования в идее прогресса, во-первых, в широко распространившемся иррационализме, возродившемся мистицизме, бунте против рассудка и науки; во-вторых, в субъективизме и эгоистическом нарциссизме, которые типичны для потребительской культуры; и, в-третьих, в воцарившемся пессимизме, в доминирующем образе дегенерации, разрушения, упадка.
Другой постулат, лежащий в основе идеи прогресса, — уверенность в необходимости неуклонного экономического и технологического роста, безграничного усиления человеческой мощи. Сейчас этому явно противостоит альтернативная идея «пределов роста», барьеров для всякой экспансии (299). В еще одном положении провозглашалась вера в рассудок и науку как единственные источники ценностного и практически применимого знания. Сейчас в противовес этому мы наблюдаем атаку на науку со стороны эпистемологического релятивизма и атаку на разум, которому противопоставляется роль эмоций, интуиции, подсознательного и бессознательного, и утверждение иррационализма. Наконец, концепция прогресса в ее современной секулярной версии основывалась на вере в глубоко присущую важность, в нетленную ценность жизни на земле (313; 317). В нынешнем индустриальном обществе, где царит потребительская культура с ее ориентацией на отдых и гедонистические удовольствия, вдохновляющий и мобилизующий потенциал, похоже, выдыхается, и общество покрывается «саваном скуки», им овладевают чувство бессмысленности, аномия и отчуждение.
К списку Нисбета можно добавить еще два момента: во-первых, крушение утопизма, а во-вторых, утверждение концепции кризиса. Утопизм, т.е. выражение всеобщих идеализированных образов лучшего, желаемого общества, как мы уже видели, в судьбе нескольких поколений был тесно связан с идеей прогресса, однако сейчас мы становимся свидетелями явных антиутопических настроений. Окончательный удар по утопическому мышлению был нанесен недавно падением коммунистической системы, последней из провалившихся попыток практически реализовать утопическое видение мира. Что осталось, так это неуверенность в будущем, его непредсказуемость; будущее представляется всемерно ограниченным, открытым случайности и случайному развитию. Это подрывает другой постулат идеи прогресса — ориентацию на будущее. Не существует больше проектов, ориентированных на будущее, способных захватить человеческое воображение и мобилизовать коллективные действия (роль, которую ранее так эффективно выполняли социалистические идеи). Уже не существует и видения лучшего мира (когда-то его обеспечивала утопия коммунизма); вместо этого мы имеем либо катастрофические пророчества, либо простые экстраполяции нынешних тенденций (как, например, в теориях постиндустриального общества). Более того, не существует программы социальных улучшений, нет понимания того, как избежать пессимистических предсказаний. Не удивительно, что люди не думают о будущем, занимают позицию, ориентированную на сиюминутный успех, на получение немедленной выгоды, их горизонты ограничены ежедневным существованием.
В результате всех этих исторических и интеллектуальных перипетий концепция прогресса была заменена концепцией кризиса — лейтмотив XX столетия. Это справедливо для всего общественного сознания, в котором преобладают пессимистические взгляды на социальную реальность, причем не только в слаборазвитых и бедных странах, но также в ведущих и процветающих. Люди привыкают мыслить в терминах локального или всеобшего кризиса — экономического, политического, культурного. Это справедливо и для социальной науки, в которой также доминирует критическое рассмотрение текущих процессов в терминах кризиса. По словам Хольтона, современная социальная мысль одержима идеей кризиса (195; 39). Далее он проницательно замечает, что мы становимся свидетелями забавной «нормализации кризиса». Сама по себе тема кризиса изначально была характерна для драмы и, может быть, медицины, где она обозначает пересечение, точки раздвоения, т. е. моменты, когда интенсификация процесса требует определенного разрешения — либо позитивного (например, выздоровление пациента), либо негативного (например, смерть). Следовательно, кризис есть явление временное и ведет к улучшению или к катастрофе. Однако люди склонны рассматривать социальный кризис как хронический, всеобщий и не предвидят его будущего ослабления.
Пришедшая на смену идее прогресса идея хронического кризиса определила интеллектуальный климат и общее настроение, в котором, по словам Хольтона, социальный опыт все меньше становится частью героического эпоса и все больше — частью мыльной оперы... Одним из наиболее поразительных симптомов эпохи разговоров о кризисе и его нормализации является провал оптимистических повествований о социальных изменениях и исторической эволюции (195; 43—44). Это яркий пример того, что постмодернисты назвали концом «великих басен» (252).
Означают ли подобные настроения, что концепция прогресса мертва? — Сомневаюсь. Я надеюсь, что идея прогресса слишком важна для человеческого сознания, слишком фундаментальна для смягчения экзистенциальных напряженностей и неуверенности, чтобы от нее отказаться ради чего-то другого. Она переживает временный кризис, но рано или поздно вновь обретет силу и власть над человеческим воображением. Однако для того, чтобы сохранить ее жизнеспособность, ее нужно пересмотреть и переформулировать, очистить от некоторых устаревших и ошибочных положений. Об этом мы поговорим далее, завершая нашу дискуссию о прогрессе.