Теории неомодернизации и неоконвергенции

Теории неомодернизации и неоконвергенции

С 80-х годов началась полоса возрождения теории модерниза­ции (408), а с 1989 г. она сосредоточивается на попытках пост­коммунистических обществ «войти», или «вернуться», в Европу (т. е. в современный западный мир). Оказалось, что данная тео­рия может быть полезной для понимания этих новых историчес­ких процессов, и потому «игнорировать понятие модернизации в настоящее время было бы такой же роковой ошибкой, как и ста­вить ее в центр внимания при изучении социальных изменений, происходивших в 60-х годах» (408; 132). В ответ на призыв «воз­родить исследования модернизации» (109; 239) были выдвинуты проекты «теории неомодернизации» (411) и «теории постмодер­низма» (14). Реанимированная и пересмотренная теория модер­низации учла опыт посткоммунистического мира и действитель­но видоизменила, смягчила свои ключевые положения.

Наиболее важные различия между процессами модернизации в «третьем мире» и в посткоммунистическом «втором мире», долж­но быть, обусловлены «реальным социализмом». Если постколо­ниальные страны представляли собой обычно традиционные, досовременные общества, то в Советском Союзе и Восточной Европе официальная идеология и высоко политизированная, цент­рализованная и плановая экономика в течение многих десятиле­тий направлялись в процесс модернизации «сверху». В результате то, что было достигнуто, оказалось весьма далеким от «истинной современности». Это, скорее, «ложная современность», под кото­рой я подразумеваю несогласованное, дисгармоничное, внутренне противоречивое сочетание трех компонентов: 1) современных черт в отдельных областях общественной жизни; 2) традиционных, домодернистских характеристик во многих других областях и 3) всего того, что облачали в изысканные одежды, призванные ими­тировать современную западную действительность.

Рассмотрим каждый из трех указанных компонентов. Первый включает в себя навязанную индустриализацию с ее явным кре­ном в сторону тяжелой промышленности; сдвиг от сельскохозяй­ственного к индустриальному сектору; широкую пролетаризацию; хаотическую урбанизацию; жесткий контроль над жизнью насе­ления со стороны бюрократического административного аппара­та, полиции и армии; сильное автократическое государство. На­лицо и все побочные эффекты, выраженные иногда в крайней форме: загрязнение и разрушение окружающей среды, распыле­ние ресурсов, аномия и апатия населения. То, что было упущено, отсутствует и по сей день, а именно: частная собственность; ра­циональная организация производства; функционирующий ры­нок; верховенство закона; широкие возможности выбора товаров и услуг для потребителя; «абстрактные системы» типа телекомму­никаций, авиалиний, дорожных сетей, банковских инфраструк­тур (152); крепкая предпринимательская элита и средние классы; прочно укоренившаяся трудовая этика и индивидуализм; плюра­листическая демократия. Каким-то образом эти общества умуд­рились сконцентрировать в себе все худшие, кошмарные черты современности, не обретя при этом ни одной из лучших. Они оплачивают издержки, не получая прибылей. Столь странное, если не сказать шизоидное, наследство все еще имеет место и, вероят­но, сохранится в течение жизни целого поколения или даже не­скольких поколений.

Наряду с имитацией современности в странах Восточной Ев­ропы, сжатых тисками единого социалистического блока все эти десятилетия, обнаруживаются и некоторые архаичные черты, свойственные традиционным обществам. Внутренние автократичес­кие режимы и внешнее имперское господство подавили все ис­покон веков существовавшие разногласия, привели к «липовой» однородности и консенсусу, а по сути — к атрофии «гражданско­го общества». Этническая, региональная, религиозная специфи­ка просто исчезла. С падением советской империи и началом внутренней либерализации возродились так до конца и не унич­тоженные прежние отношения, предпочтения и привязаннос­ти. Причем не только раскололся сам блок как целое, но и в каждой стране началось размежевание, вновь вспыхнули сдер­живавшиеся до поры до времени старые национальные, этничес­кие, региональные конфликты. Объединяющий эффект капита­лизма, рынка и демократии не действовал, и как только рухнули искусственные преграды, досовременный уродливый лик Со­ветского Союза и восточноевропейских обществ открылся со всей очевидностью.

Наконец, существует странный феномен символического, приукрашивающего облачения, который смущает и вводит иног­да в заблуждение западных наблюдателей: конституции, парла­менты, выборы, референдумы, местное самоуправление и т.д. Те, кто с ними сталкивался, отлично знают, какая это все ерунда и какую инструментальную роль выполняет. «Конституция и вы­боры должны лишь свидетельствовать, что тоталитарные режимы соответствуют требованиям современной эпохи» (111; 34).

Сказанное объясняет, почему необходимо серьезно продумать новую концепцию современности и теорию модернизации. Та­кие усилия уже предпринимаются. В частности, пересматривают­ся следующие положения.

1. В качестве движущей силы модернизации уже не рассмат­ривается политическая элита, действующая «сверху». В центр внимания ставится мобилизация масс, т. е. деятельность «снизу», которая часто противостоит инертному и консервативному пра­вительству. Главными агентами модернизации ныне признаются спонтанные общественные движения и харизматические лидеры.

2. Модернизация больше не трактуется как решение, приня­тое образованной элитой и навязанное сопротивляющемуся на­селению, которое цепляется за традиционные ценности и ук­лад жизни (так было в большинстве стран «третьего мира»). Речь идет теперь о массовом стремлении граждан изменить условия своего существования в соответствии с западными стандартами под влиянием средств массовой коммуникации или личных кон­тактов.

3. На смену акцентирования эндогенных, имманентных фак­торов модернизации приходит осознание роли экзогенных фак­торов, включая мировую геополитическую расстановку сил, внеш­нюю экономическую и финансовую поддержку, открытость меж­дународных рынков и, последнее по месту, но не по важнос­ти — доступность убедительных идеологических средств: полити­ческих, социальных доктрин и теорий, обосновывающих и под­держивающих современные ценности (например, индивидуализм, дисциплину, трудовую этику, способность полагаться на себя, ответственность, разум, науку, прогресс, свободу).

4. Вместо единой, универсальной модели современности, ко­торую в качестве образца должны были бы брать на вооружение отсталые общества (в классической теории это чаще всего модель США), вводятся идея «движущихся эпицентров современности» и как венец ее — понятие «образцовые общества» (408). Постком­мунистические страны совсем не обязательно должны следовать американской модели, да и в целом западная модель развития — не единственный образец, которому нужно подражать во всем. В качестве весьма приемлемых примеров все чаще называются Япо­ния и «азиатские тигры».

5. Унифицированный процесс модернизации заменяется ее более разнообразным, многоликим процессом. Все яснее осозна­ется, что темпы, ритм и последствия модернизации в различных областях социальной жизни различны и что в действительности наблюдается отсутствие синхронности в усилиях по модерниза­ции. Ральф Дарендорф предостерегает против «дилеммы трех ча­сов», обращенных циферблатом к посткоммунистическим стра­нам. Если для осуществления конституционной реформы может быть достаточно шести месяцев, то в экономической сфере мо­жет не хватить и шести лет. На уровне глубинных пластов жизни, отношений и ценностей, составляющих современное «граждан­ское общество», обновление затронет несколько поколений (91).

6. В целом картина модернизации становится менее оптимис­тичной, при этом четко прослеживается стремление избежать наивного волюнтаризма некоторых ранних теорий. Опыт постком­мунистических обществ однозначно свидетельствует о том, что не все возможно и достижимо и не все зависит от простой поли­тической воли. В связи с этим гораздо больше внимания обраща­ется на преграды, барьеры, «трения» (120; 394), а также на неиз­бежные отступления, попятные ходы и даже провалы на пути модернизации.

7. Если раньше эффективность модернизации выводилась почти исключительно из экономического роста, то теперь признается важная роль ценностей, отношений, символических смыс­лов и культурных кодов, короче говоря, того «неуловимого и не­ощутимого» (392), без которого модернизация не может быть ус­пешной. Классическое понятие «современная личность» не рас­сматривается более как символ желаемого эффекта процесса мо­дернизации, а признается, скорее, непременным условием эко­номического старта.

8. Антитрадиционалистские рефлексии ранних теорий кор­ректируются теперь указанием на то, что местные традиции мо­гут таить в себе важные модернизационные потенции. Посколь­ку отказ от традиций может спровоцировать мощное сопротивле­ние, постольку предлагается использовать их. Необходимо выяв­лять «традиции модернизации» и брать их на вооружение для даль­нейших преобразований. Это особенно уместно делать в бывших социалистических странах, которые в своей истории, до периода «ложной современности», уже переживали времена капиталисти­ческого развития и демократической эволюции (например, Чехо­словакия, Польша между мировыми войнами).

9. Характер внутренне расколотых посткоммунистических об­ществ, где присутствуют отдельные «островки современности», порожденной процессами индустриализации и урбанизации, и обширные районы, отмеченные архаикой (в отношениях, жиз­ненных укладах, политических институтах, классовом составе и т.д.), выдвигает на первый план вопрос: что делать с этим насле­дием «реального социализма», например, с огромной государст­венной собственностью и нередко устаревшими государственны­ми предприятиями? Основная дискуссия развертывается между сторонниками «большого скачка» (Сакс, Аслунд, Бальцерович), выступающими за полную ликвидацию экономических, полити­ческих и культурных «пережитков социализма» и призывающими начать модернизацию с нуля, и сторонниками «постепенности», которые хотели бы спасти то, что еще сохранилось, ценой более медленных реформ. Поскольку аргументы с обеих сторон доста­точно весомы, постольку решение вопроса остается открытым.

10. Последним фактором, который усложняет и, может быть, даже затрудняет нынешнюю ситуацию с модернизацией в постком­мунистических странах по сравнению со странами «третьего мира» после Второй мировой войны, является идеологический климат, господствующий в «обществах-моделях» развитого Запада. В конце XX в. эра «триумфа современности» с ее процветанием, оптимиз­мом и экспансионизмом, похоже, уже закончилась. Лейтмотивом социального сознания становится кризис, а не прогресс (195). Очевидность побочных результатов и непреднамеренных «эффек-тов бумеранга» современности приводит к разочарованию, разру­шает иллюзии и вызывает чувство отрицания, отвержения. На теоретическом уровне «пост-модернизм» становится сегодня все более модным. Похоже, что как раз в тот момент, когда западные общества, утомленные путешествием, готовы соскочить с поезда современности, посткоммунистический Восток отчаянно пыта­ется взобраться на него. В этой ситуации совсем не просто найти приемлемую идеологическую опору для тех усилий по модерни­зации, которые предпринимаются под эгидой либеральной демо­кратии и рыночной экономики, — единственно приемлемому направлению, если, конечно, мы не будем рассчитывать на фа­шистскую альтернативу или на некий туманный и мистифициро­ванный «третий путь». Анализ этого обстоятельства должен най­ти свое место в пересматриваемой теории модернизации.

Таким образом, теория неомодернизации освободилась от всех наслоений эволюционизма и теории развития; она уже не наста­ивает ни на какой-либо единственной, конечной цели, ни на необратимом характере исторических изменений. Модернизация рассматривается как исторически ограниченный процесс, узако­нивающий институты и ценности современности: демократию, рынок, образование, разумное администрирование, самодисцип­лину, трудовую этику и т.д{ Стать современными (или избежать «ложной современности») до сих пор является жизненно важной задачей для посткоммунистических обществ.

Большинство вопросов, которые мы сейчас обсудили, каса­ются и теории конвергенции. Но ряд ее особенностей все же требует краткого комментария. Как мы уже отмечали, в центре внимания рассматриваемой теории находится тема разрыва меж­ду «первым» и «вторым» мирами. Ее сторонники утверждают, что технологическая «логика индустриализма» неизбежно приведет к взаимному сближению экономической, политической и культур­ной сфер этих миров.

Из факта падения коммунизма можно вынести по меньшей мере три урока, которые ставят под сомнение важнейшие прин­ципы теории конвергенции. Во-первых, идея взаимного обмена оказалась просто неверной. Вместо дружественных отношений между двумя системами, когда каждая старается перенять что-то у своего партнера и в результате возникает некая «третья форма» нового социально-политического режима, мы являемся свидете­лями тотального однонаправленного процесса, в котором неиз­менно доминируют западные модели, в конце концов одержи­вающие победу. Во-вторых, теория конвергенции включала в себя идею мирного, постепенного смешения компонентов обеих сис­тем и не предусматривала ни неожиданного распада, ни оконча­тельного падения коммунистического мира. Ее авторы предпола­гали медленную эволюцию «реального социализма» с заимство­ванием западных образцов, а не быструю революцию. В-третьих, наиболее мощным фактором, вызвавшим столь радикальные сдви­ги, явился психологический фактор надежды, сформировавший­ся благодаря «демонстрационному эффекту» западных стандар­тов. Дело не в том, что социалистические страны стали техноло­гически модернизированными, а в том, что их недостаточно раз­витые технологии стали более невыносимыми в условиях глоба­лизации конкуренции, в условиях, когда благодаря потоку ин­формации, людей, образов и идей открылись окна в мир.

Пример теорий модернизации и конвергенции показывает, как исторические события могут дать мощный стимул для пере­осмысления, переработки и фундаментального пересмотра тех социологических теорий изменения, которые имеют непосредст­венно практическое (историческое) значение. И теория модер­низации, и теория конвергенции вновь обрели жизнеспособность в новых исторических условиях, служа теперь в качестве вполне пригодных средств истолкования и конструирования феномена посткоммунистического переходного периода.