14.  Новая историческая социология: конкретность и случайность. - Подъем исторической социологии

14.  Новая историческая социология: конкретность и случайность. - Подъем исторической социологии

История постепенного подъема исторической социологии длинна и запутанна (387). Широко бытует мнение, что социоло­гия была рождена историей, и потому недавнее оживление инте­реса к истории среди социологов трактуется как возвращение к корням науки. Однако такое мнение весьма далеко от истины. Историческая социология должна рассматриваться как критичес­кая реакция на традиционное, крайне специфическое использо­вание истории, типичное для основателей социологической нау­ки. Одно дело говорить, что социология возникла благодаря ин­тересу к историческим событиям или процессам, и совсем другое — утверждать, что причиной тому явилось научное изучение ис­тории. Первое, несомненно, верно; как мы уже не раз подчерки­вали, европейская социология XIX в. возникла в ответ на попыт­ку понять и объяснить великий переход от традиционного обще­ства к современному со всеми сопровождавшими его сложными процессами урбанизации, накопления капитала, обнищания, про­летаризации, возникновения новых государств и наций, подъема новых классов и т.д. В этом смысле европейская история XIX в. обеспечила естественную проблематику для ранней социологи­ческой мысли, и формула Конта «Savoir, pour prevoir, pour prevenir» («чтобы уметь и предвидеть») указывает ее цели и методы.

Но к субъекту-материи историки подходили не с позиций ис­тинно исторического метода, с помощью которого реконструи­руются конкретные события, затем полученные знания тщатель­но обобщаются и создается не более чем строго ограниченная «история законов» (263). Они поступали как раз наоборот: уни­версальные, всеохватывающие и предположительно все объяс­няющие «законы истории» постулировали априори и по большей части иллюстрировали случайными историческими свидетельст­вами при помощи того, что Конт именовал «сравнительным ме­тодом» (что опять-таки не очень похоже на конкретно-истори­ческий, системно-сравнительный анализ обществ). Конт, Спенсер, Теннис или ранний Дюркгейм не выводили эволюционист­ские схемы и схемы теории развития из истории и не основывали на истории, а, скорее, налагали на историю (311; 164—165). Они также рассматривали историю механистически, как автономную область, «своеобразную реальность», из которой люди-деятели странным образом исчезли, квалифицировали ход истории как предопределенный, фаталистический, независимый от человечес­ких усилий. Такая абстрактная формулировка была порождением «историософии», а не историографии. Эволюционизм и теории развития ничего не сделали для формирования истинно истори­ческого взгляда, наоборот, вместо того, чтобы подвести социоло­гию к истории как можно ближе, они по сути дела представляли собой раннюю форму внеисторизма, которую можно назвать не­сколько парадоксально «историософским внеисторизмом».

Однако даже доминируя, данная тенденция не была единст­венной. XIX век может гордиться рядом теорий, явивших собой истинно историческую социологию, прочно основанную на бога­том историческом материале и осознающую роль субъектов чело­веческой деятельности — индивидуальных и коллективных — как конечных творцов изменяющегося социального мира. Такие тео­рии отрицали механистические и фаталистические предположе­ния, овеществление социального процесса и восстанавливали человека как реального исторического субъекта. Три имени пред­ставляют этот ранний, аутентичный историзм: Карл Маркс (по крайней мере в ранний период его творчества, когда он занимал­ся изучением истории), Алексис де Токвилль (в той мере, в кото­рой он может считаться социологом, а не только историком), а более всего — Макс Вебер.

Именно с последним связано «взросление» исторической со­циологии. Вся необъятная научная деятельность Вебера основы­валась на богатейших исторических знаниях — от древних циви­лизаций до зарождения индустриального капитализма. Видение исторической перспективы привело Вебера к отрицанию внеис-торических, механистических «законов истории», а также схем, составленных в рамках теории развития, и заставило обратиться к конкретным историческим изменениям, переходам от одних эпох и периодов к другим и особенно — к зарождению капита­лизма в Западной Европе. Это привело также к отрицанию меха­нистической или фаталистической интерпретации исторического процесса и придало субъектам человеческой деятельности, их мотивациям, намерениям и действиям решающую роль в произ­водстве социальных, экономических и политических структур в самом широком смысле. Современный комментатор имеет полное право считать Вебера «наиболее исторически мыслящим из всех великих социологов» (65; 20). Недавнее возрождение истори­ческой социологии нужно связывать с наследием Маркса, Токвилля и особенно Вебера, с их собственно историческими работами, а не с философскими, априори ориентированными на теорию раз­вития схемами Конта, Спенсера, Тенниса или Дюркгейма.

До того, как произошло такое возрождение, социология пере­живала длительный период утраты исторической перспективы. Отчасти это объясняется тем, что на рубеже XIX и XX вв. социо­логическая мысль пережила второе рождение в Соединенных Штатах, а корни американской социологии радикально отлича­ются от европейских. Прежде всего она возникла в обществе, более бедном историческими традициями. Ведь оно с самого на­чала представляло собой единую социально-экономическую сис­тему индустриального капитализма и понятия не имело о родо­вых муках, свойственных периоду перехода традиционного об­щества в современное. В то же время американское общество — крайне сложно по своему расовому, этническому и классовому составу; его изначально раздирали многочисленные противоре­чия, расколы и конфликты. Оно было буквально нашпиговано всякого рода отклонениями и социальной патологией. Поэтому для него важнее всего было очистить, улучшить существующий порядок, а не установить новую социальную формацию. Амери­канские социологи сосредоточили свое внимание на сохранении стабильности, бесперебойной деятельности социальной системы, на уничтожении преступности и социальных беспорядков, на интеграции местных сообществ, на повышении эффективности социальных институтов, производительности труда и управления. Поиски решения этих проблем велись и на уровне конкретного эмпирического анализа, но главным образом — на микросоцио­логическом уровне (16; 1—2).

Заботы об оздоровлении ситуации требовали сиюминутных, эмпирически выверенных рекомендаций и вместе с тем с необ­ходимостью подталкивали к микросоциологическим исследова­ниям. Все это стимулировало обращение американских социоло­гов к другим интеллектуальным источникам, к традициям психо­логии, а не историософии. Типичная для американской социоло­гии теоретическая направленность — прагматизм, социальный бихевиоризм, символический интеракционизм, а позднее и тео­рия обмена — явно обусловливалась ее психологической ориен­тацией. Если вставали вопросы, связанные с деятельностью всего общества (на макроуровне), то американцы охотно адаптировали традиции британской функциональной антропологии Малиновского и Радклиффа-Брауна, которые рассматривали общество как саморегулирующуюся, уравновешенную, внутренне гармоничную систему (281). Уже в 40-х годах возникла школа структурного функционализма, которая стала доминирующей в американской социологии, и такое свое положение она сохраняла в течение тридцати последующих лет. Таким образом, и на микро-, и на макротеоретическом уровнях традиции, характерные для амери­канской социологии, отличались тем, что были абстрагированы от исторического измерения социальной реальности. Некрити­чески настроенные исследователи ответственны не только за уз­кий эмпиризм и прагматический подход, но и за черты внеисто-ризма, свойственные американской социологии. Я буду называть эту ветвь внеисторизма, рожденного и выпестованного в Соеди­ненных Штатах, а затем распространившегося по всему миру, «сиюминутным внеисторизмом».

Так в результате двойственности генеалогии социологической науки, европейской и американской, внеисторическая ориента­ция господствовала в этой дисциплине на протяжении большей части XX в. Наследие первого (европейского) источника обнару­живается в историософском внеисторизме социологии, которую ставят выше исторической науки. В результате такой ситуации появились различные направления эволюционизма, неоэволюци­онизма, теории экономического роста, модели модернизации, а также фаталистические и детерминистские версии неомарксиз­ма. Наследие второго (американского) источника происхожде­ния сказывается в «сиюминутном внеисторизме» социологии, которая никак не соприкасается с исторической наукой. Вслед­ствие этого американской социологии свойственны узкий эмпи­ризм, а также внеисторизм теорий, которые без тени смущения игнорируют историческое время как измерение.

В эпоху господства внеисторизма историческая точка зрения, будучи вытесненной на обочину, тем не менее полностью не ис­чезла. Два мостика связывают традиции Маркса, Токвилля и Ве-бера с современной социологией. Один — мощный поток «дея-тельностного марксизма»: работы Грамши, Лукача, Франкфурт­ской школы, новых левых и т.д. Правда, в основном данное на­правление было весьма влиятельным в философии и не оказыва­ло непосредственного воздействия на социологическую практи­ку, которая тогда еще была запрограммирована на отрицательное отношение к философии. Поэтому более важным представляется другой интеллектуальный феномен, когда «чудаковатые, хотя и вполне заслуженные великие мэтры науки» (358; 357) время от времени брали на себя роль историков и изучали некоторые ограниченные, конкретные фрагменты прошлого. Однако, имея со­циологическую выучку, они были готовы подвести под подобные исследования свою концептуальную основу. Вот несколько при­меров: Р.К. Мертон прослеживал возникновение эксперименталь­ной науки в XVII в. в Англии (288); Н.Дж. Смелзер описывал возникновение хлопковой индустрии в Британии в преддверии современной эпохи (359); Ш.Н. Айзенштадт анализировал поли­тические системы древних, централизованных империй (102); С.М. Липсет реконструировал историческую генеалогию американской нации (242). Подобные (хотя и единичные) работы стали извест­ны широкой аудитории и подготовили почву для полного воз­рождения исторической перспективы в социологии, которое на­чалось лишь в 70-х — 80-х годах.

В конце 50-х годов узкий эмпиризм и сиюминутность под­верглись сильной критике. Это можно назвать первым этапом кризиса послевоенной социологии. Доказывая необходимость тео­рии, некоторые авторы решительно требовали восстановить ис­торическую перспективу. К. Райт Миллз, например, видел в этом предпосылку истинно «социологического воображения»: «Каж­дая социальная наука — или лучше, каждое хорошо продуманное социальное исследование — требует концепций с широким исто­рическим диапазоном и полного использования исторического материала» (297; 145).

В 60-х и 70-х годах функциональную «великую теорию» кри­тиковали в первую очередь за то, что она приводит к утопическо­му, неадекватному видению истории. Так наступил второй этап кризиса социологии. Модель интеграции, консенсуса и стабиль­ности теоретики конфликта переработали в модель конфликта, напряженности и изменения (86; 337). Акцент сместился с меха­нистической саморегуляции системы к целенаправленным дей­ствиям индивидов, групп, коллективов, социальных движений, социальных масс, которых стали рассматривать в качестве «при­чинных агентов» или по меньшей мере носителей социальных изменений. Формула «социология без истории» (или «сиюминут­ный внеисторизм») все больше утрачивала былую популярность. Критика дошла и до формулы «социология над социологией», или «историософского внеисторизма».

В главе 12 мы проанализировали, как фаталистическая, меха­нистическая, пророческая интерпретации марксизма были оспо­рены Поппером (331; 332), а также как метафора роста, лежащая в основе всех эволюционистских и неоэволюционистских тео­рий, подверглась уничтожающей критике со стороны Нисбета (311; 312) и Тилли (403).