Трудности, обусловленные «социалистической ментальностью»

Трудности, обусловленные «социалистической ментальностью»

До сих пор мы вели речь о позитивной роли идей, идеологий, психологических свойств или, по крайней мере, об их вкладе в экономическое развитие и прогресс. Но при специфических об­стоятельствах те же самые факторы могут оказывать обратное воздействие — тормозить или блокировать перемены. Подобная их роль в процессах социальных изменений отчетливо прояви­лась в недавних событиях в Восточной Европе.

Многие исследователи подчеркивают, что одним из главных барьеров, или «трений» (120), препятствующих переходу от «ре­ального социализма» к демократическому рынку, является широ­ко распространенный синдром личности, который именуется «со­циалистической ментальностью», «социалистическим духом», «гомо советикус» или «плененным разумом» (298) и представляет собой продукт нескольких десятилетий тоталитарного или полу­тоталитарного правления, оставившего глубокий отпечаток на мотивациях и социальных установках населения. «Реальный со­циализм» формировал личность двумя способами. Во-первых, путем длительного давления, «контроля над мыслями» (219) со стороны социалистических институтов и идеологических струк­тур, внедрения фальшивой «идеологической реальности» в чело­веческие мозги до такого состояния, когда она достигает области мотивации на уровне безусловных рефлексов, подсознания, глу­боко заложенных психологических кодов. Во-вторых, существо­вал, пожалуй, еще более сильный ненаправленный механизм формирования «адаптивных реакций» (защитные механизмы), ко­торые люди развивали в себе, чтобы преодолеть «социалистичес­кие» условия. Такие защитные механизмы, оказавшиеся весьма эффективными, глубоко укоренились в массовом сознании.

Сфера массовой психологии проявляет удивительное сопро­тивление изменениям, и, похоже, это сопротивление длится доль­ше существования организационных и институциональных форм «реального социализма», которые были уничтожены демократи­ческими движениями 80-х годов. На мой взгляд, именно здесь сохраняется главный механизм, посредством которого коммунизм пытается реанимировать посткоммунистические общества. Кто-то из журналистов выразил эту мысль весьма образно: берлин­ская стена может рухнуть, но остается «стена в нашем сознании».

Проанализируем анатомию «социалистической ментальности» на примере Польши. Аналогичная картина, за исключением не­которых национальных различий, характерна и для других стран бывшего социалистического лагеря.

Современный исследователь отмечает: «Сорокапятилетний пе­риод «построения социализма» изменил польское общество гораз­до глубже, чем можно было ожидать, наблюдая за постоянным со­противлением поляков коммунистическому режиму» (300; 3). И далее: «В Польше, несмотря на экономический крах и тяжелое пси­хологическое состояние общества, дорога к демократии блокиро­вана в некотором смысле самим обществом, его глубинной, внут­ренней архитектурой» (300; 13). Другой польский социолог предо­стерегает: «Основная проблема, которую должны осознать рефор­маторы, связана с тем, что повседневные действия людей будут моделироваться привычками, сформированными в ходе социаль­ного опыта, радикально отличного от того, который должен со­ставить сущность наших новых институтов» (269; 167).

Эмпирическое изучение ценностей, предпочтений, вкусов, моделей потребления и т.д. было главной заботой и чем-то вроде торговой марки польской социологии. В течение сорока лет она осуществляла сбор информации, позволяющей достаточно надеж­но описать состояние «польского сознания» в период коммунис­тического правления. Пожалуй, самое разительное из всех много­численных открытий заключается в том, что социальное созна­ние поляков раскалывается по принципу дихотомии «обществен­ный — частный». К этим двум сферам люди обнаруживают раз­личное отношение. Из длинного списка таких антиномий (267; 268) рассмотрим лишь некоторые.

1. Люди по-разному относятся к работе. Небрежность, недо­статочное усердие, расхлябанность, типичные для работы на го­сударственных предприятиях, разительно контрастируют с дис­циплинированностью, аккуратностью и полной отдачей тех, кто трудится в частном секторе, работает на себя или за границей.

2. Беспомощность, неспособность принимать решения, жела­ние снять с себя ответственность, стремление к безопасности и эгоистической выгоде, доминирующие в общественных институ­тах, предприятиях, административных конторах и т.д., уступают место уверенности в себе, инициативности, стремлению к нова­циям, готовности к риску и альтруизму, проявляемым в отноше­ниях с семьей дома.

3. Пренебрежение к государственной или общественной соб­ственности резко контрастирует с заботой и охраной частной соб­ственности. Во дворах и на лестничных площадках царят грязь, беспорядок и вандализм, а внутри квартир — уют, чистота, тща­тельно продуманный интерьер. Стоит только взглянуть на фасад здания и окружающую территорию, чтобы отличить государственное предприятие от личной мастерской, государственный ма­газин от частной лавочки. Особенно грустное впечатление про­изводит такой шизоидный раскол в отношении к собственности: кража запчастей, материалов или оборудования на государствен­ных предприятиях широко распространена и не порицается, тог­да как кража частных товаров сурово осуждается.

4. Пассивность, конформизм, подчиненность и посредствен­ность в общественных ролях явно не совпадают со стремлением к успеху, самореализации, личным достижениям в частной жиз­ни. Первое ведет к фатализму, чувству безнадежности в общест­венных делах, формированию отношения типа «поживем-увидим» и синдрома «свободного наездника». Люди отказываются участ­вовать в общественной жизни, потому что не видят реальных путей что-нибудь изменить и вместе с тем отчетливо осознают риск и цену активности. «Фаталистическая ориентация представляет со­бой отклик на отдалившуюся, непредсказуемую и безответствен­ную власть, которая оказывает постоянное давление» (398; гл. 12; 3—4). Известный польский социолог Станислав Оссовски назы­вает это «синдромом лилипута».

5. Люди не доверяют официальным заявлениям, критикуют средства массовой информации и в то же время наивно готовы верить сплетням, слухам, всяческим пророчествам, доходящим до них по неофициальным каналам. Те, кто убежден, что «ТВ лжет» и «в прессе лишь некрологи — правда», могут соглашаться с самыми дикими мифами, распространяемыми друзьями, сосе­дями или родственниками.

6. Официальные авторитеты как в высших эшелонах власти, так и на местном уровне отрицаются. Действия правительства расцениваются как тайный сговор, ложь и цинизм или, в лучшем случае, как глупость и некомпетентность. Что же касается част­ных связей и отношений, то они явно идеализируются.

Если представленный психоанализ «социалистического созна­ния» верен (а каждое его положение может быть подтверждено весомыми социологическими свидетельствами, не говоря об обыч­ных наблюдениях), то складывается неприглядная картина. Есте­ственно, что патологический раскол в социальном сознании от­ражается на реальном поведении. Приведу опять-таки лишь не­которые примеры из обширной социологической литературы, посвященной этой проблеме.

1. Наверное, чаще всего отмечается разница между тем, что люди говорят, и тем, что они действительно делают, глубочай­ший разрыв между словом и делом, декларациями и поведением.

Наиболее характерна в этом смысле ситуация в политической сфере с ее тотальным всеотрицанием, лицемерием и цинизмом. Многие, вероятно, не осознают, что двойные стандарты слова и дела присуши не только простым людям, но и в значительной степени власть предержащим. Но поскольку «наверху» тоже не верили в то, что провозглашали в качестве идеологически моти­вированных законов, постольку в итоге это давало большую само­стоятельность и свободу, чем можно было предположить, вос­принимая те или иные политические заявления буквально. Не случайно, введенное в Польше в 1981 г. военное положение, не­смотря на все страшные угрозы, оказалось самым безобидным за всю недавнюю историю страны.

2. Польские социологи выделили особые случаи двойных стан­дартов. Одни из них можно объединить под знаком фальшивых, либо имитационных, действий (251). Имеется в виду загадочная ритуальная активность, лишенная какого-либо внутреннего зна­чения и смысла. Классический пример — отчеты о выполнении планов, практически всегда фальсифицированные. Проходя по различным уровням централизованной экономики, такая отчет­ность создает совершенно нереальную статистику, которая при­нимается затем за основу для следующих планов. Еще один ха­рактерный пример — дорогостоящие и утомительные выборы, хотя о том, кто должен быть избран, было известно заранее. Тот факт, что при этом все делают вид, будто верят в происходящее, объясняется лишь «внешними функциями», которые призваны подтвердить участие в игре с ее странными, но жесткими прави­лами и принципами.

3. Еще один вариант двойного стандарта связан, скорее, не с действиями, а с речью. Иногда его называют «двойной речью», или, более жестко, «структурами организованной лжи» (27; 18). Эш описывает различие между публичными высказываниями и частными разговорами. В первом случае люди используют специ­фический синтаксис, фразеологию, символы (то, что Джордж Оруэлл называл «новоязом»), во втором случае они способны даже отстраниться от собственного поведения, занять критическую позицию и высмеять свои же слова. Создается впечатление, буд­то есть две различные игры, в которые играют по противополож­ным правилам.

4. Противоположность общественной и частной сфер порож­дает такой феномен, как постоянное стремление «обдурить сис­тему». Социологи называют это «паразитической новацией» (269). Помимо простого обмана, она может принимать и другие фор­мы. Например, человек ищет лазейки, учитывая законодательный хаос, противоречивость, несостоятельность и чрезмерно ка­зуистический, детализированный характер «социалистических законов», или пытается защититься от повышения цен, налогов и т.д. с помощью того, что делает запасы, обращается к импорту или экспорту товаров, открывает дело с расчетом на быструю прибыль, а не на долговременные вложения. Преобладание тако­го отношения, которое можно охарактеризовать выражением «хап­нул — и бежать», показывает, что большинство стараются до­стичь своих личных целей «вопреки», а не «благодаря» системе. Примечательно, что подобное поведение воспринимается обыч­но с одобрением, более того, те, кому удается перехитрить систе­му, пользуются уважением, им завидуют. В основе оправдания такого поведения лежит убежденность, что это своего рода месть властям, которые обманывают своих граждан, и своеобразная компенсация за понесенные потери.

5. Следующая характерная поведенческая модель заключается в том, что люди либо вообще отказываются принимать ответст­венные решения, либо стремятся ограничить их теми способами, которые не поддаются учету (по телефону, устно, без протокола и т.д.). С одной стороны, широкое распространение получает тен­денция перекладывать ответственность (бесконечная «передача эстафетной палочки»), а с другой — требовать от властей заботы, социальной зашиты и других гарантий. Такой синдром обычно присущ детям, поэтому у взрослых его можно назвать «пролонги­рованным инфантилизмом». Как замечает Стефан Новак, «уве­ренность в том, что наша система должна удовлетворять по мень­шей мере минимальные нужды всех граждан, вытекает из сорока лет социалистического режима. Любое отклонение от этого пра­вила создает серьезную угрозу общественной легитимности сис­темы» (315; 11).

6. Многие авторы обращают внимание на так называемую «незаинтересованную зависть». Социалистическая идеология с ее основной идеей примитивного равноправия, что хорошо отража­ет лозунг «у всех людей — одинаковые желудки», порождает своего рода инстинкт против любого необычного достижения, слишком большой выгоды, исключительного успеха, неприязнь к какой бы то ни было элитарности. Отсюда вытекают разнообразные дейст­вия, направленные на то, чтобы не дать другим достичь более высокого положения, даже если это происходит не в процессе соревнования и чей-либо успех не уменьшает шансов остальных. Известная шутка описывает «польский ад»: грешники всех наци­ональностей варятся в больших котлах на открытом огне, причем каждый котел охраняется вооруженными чертями. Только котел с надписью «поляки» не охраняется. Почему? Да если даже кому и удастся добраться до верху, его друзья назад за ноги стянут.

Можно было ожидать, что со свержением институциональ­ных структур «реального социализма» исчезнет и «социалисти­ческий разум». К несчастью, этого не произошло. «Что более всего поражает, когда мы анализируем политические отношения 1990-х годов, так это их удивительная структурная схожесть с прежними отношениями» (269; 166). По злой иронии истории, противопо­ложность частной и общественной сфер как в психологии, так и в поведении пережила коммунистическую систему и преграждает путь посткоммунистическим реформам. Позволю себе перечис­лить некоторые наиболее очевидные симптомы этой удивитель­ной живучести.

Несмотря на постоянные напоминания, что «вот мы, нако­нец, и дома», люди отказываются принимать участие в общест­венной жизни. Продолжающаяся пассивность и политическая апатия удивительны: на первых за несколько десятков лет демо­кратических выборах предпочли не голосовать 38% населения, а в местных выборах (т. е. еще ближе к «дому») — 58%. Почти каждый второй поляк не счел нужным отдать свой голос за пер­вого демократического президента, а при всем плюралистичес­ком спектре ассоциаций и политических партий, растущих в те­чение года как грибы, более 90% населения решили не принадле­жать ни к одной из них (газета «Выборча», 25 апреля 1991 г.).

Правительство все еще воспринимается как противостоящее обществу, как «они» против «нас». В свободных президентских выборах Тадеуш Мазовецки, человек безупречной честности и неоспоримых достоинств, был «замаран» тем, что являлся пер­вым премьер-министром посткоммунистической Польши, и на­брал меньше голосов, чем абсолютно никому не известный Ста­нислав Тимински, популист и демагог, прибывший из Канады. Любая связь с властями по-прежнему считается подозрительной.

Люди продолжают свою игру, цель которой — «перехитрить систему», словно ничего не изменилось, будто система все еше остается чужой, навязываемой, отрицаемой. «Паразитическая но­вация» расцветает в новых формах, которые стали возможными в условиях приватизации, возникновения капиталистического рын­ка и шаткости временных законов. Массы людей вовлечены во все виды незаконной торговли, контрабанды, уклонения от налогов и обязанностей. И просто удивительно, как много среди сегодняш­них предпринимателей тех, кто не уверен в будущем и действует согласно традиционному принципу «хапнул — и бежать».

До сих пор еще весьма сильна и «незаинтересованная зависть», более того, сейчас число мишеней увеличилось, ведь достигших высокого политического положения, быстро разбогатевших, от­крывших выгодное дело или приобретших известность день ото дня становится все больше. Неприязнь к таким людям выражает­ся в старой уравнительской риторике. Как замечает проницатель­ный наблюдатель, «в большинстве восточноевропейских стран до сих пор широко распространена поддержка уравнительного рас­пределения» (27; 21). Негативное отношение испытывают на себе все виды элит, включая интеллектуалов (которых, конечно, на­зывают «яйцеголовыми»).

Тех же, кто не только не улучшил своего положения, но и многое потерял в водовороте революционных изменений (напри­мер, большая часть рабочего класса и крестьянства, не говоря о безработных — феномене, которого не было в социалистические времена), охватывает ностальгия. Они требуют от правительства бесплатного медицинского обслуживания и образования, рабо­ты, пенсии, социальной защиты. Наверное, не многие люди хо­тели бы вернуться к коммунизму, но многие мечтают о некоем «третьем пути», гуманном капитализме, или, перефразируя ста­рые лозунги о социализме, «капитализме с человеческим лицом», «польском пути» к капитализму. Таким образом, наследие «ре­ального социализма» существует, и если его не преодолеть (что может потребовать целого поколения), полный успех посткомму­нистических реформ вряд ли реален. Это доказывает еще раз, каким сильным фактором социальных изменений могут быть идеи, которые исповедуют люди.