Судьба русской крестьянской общины
.Судьба русской крестьянской общины
Главной задачей труда “Развитие капитализма в России” сам Ленин считал укрепление марксистских взглядов на исторический процесс в России. Эту задачу он выполнил как политик - в существенной мере в ущерб научному анализу. В таком споре не рождается истина, не в этом его и цель. Ленин слишком “затвердил” установки марксизма, не вскрыв рациональное зерно взглядов народников. В тот момент народники не имели еще за своей спиной ни С.Подолинского с В.Вернадским, ни А.Чаянова, ни современной антропологии, ни даже позднего Маркса. Всего того, что сегодня заставляет нас совершенно по-иному взглянуть на крестьянскую общину и ее связь с экологическими постиндустриальными укладами.
В предисловии к 1-му изданию Ленин специально подчеркнул свою солидарность с главными выводами работы К.Каутского “Аграрный вопрос”, которую он получил уже после того, как книга была набрана. Он пишет: “Каутский категорически признает, что о переходе деревенской общины к общинному ведению крупного современного земледелия нечего и думать”.
Что крупное предприятие в земледелии несравненно эффективнее (“прогрессивнее”) мелкого крестьянского, для марксистов было настолько непререкаемой догмой, что об этом и спору не могло быть. Сегодня это утверждение далеко не очевидно, но мы тоже не будем с ним спорить - через сто лет после выхода книги. Главное, что и в рамках этой догмы Ленин ошибался - община показала удивительную способность сочетаться с кооперацией и таким образом развиваться в сторону крупных хозяйств. В 1913 г. в России было более 30 тыс. кооперативов с общим числом членов более 10 млн. человек. Смогла община, хотя и с травмами, восстановиться и в облике колхозов - крупных кооперативных производств.
К сожалению, в начале ХХ века кооперацию в России экономисты (за исключением народников) считали чисто буржуазным укладом и в ее развитии видели как раз признак разложения общины. С.Ю.Витте писал в 1904 г.: “Кооперативные союзы возможны только на почве твердого личного права собственности и развитой гражданственности... Община и кооперативный союз резко отличаются друг от друга по своей экономической и правовой структуре”.
Сегодня, после опыта реформы Столыпина и трудов А.Чаянова, показавшего тесную и органичную связь крестьянского двора и кооперации, мы видим дело иначе. В.Т.Рязанов в своей фундаментальной книге “Экономическое развитие России. XIX-XX вв.” (из которой я почерпнул ряд данных для этого раздела) дает такую трактовку: “Как представляется, чрезвычайно быстрое распространение кооперативных форм было защитной реакцией общинно организованной деревни на усиление рыночных отношений и развитие капитализма. Так община приспосабливалась к новым рыночным условиям хозяйствования”.
О кооперативном движении в России надо сказать особо. Подробно его история изложена в статье А.Ю.Давыдова «Свободная кооперация в России (до октября 1917 года)» в журнале «Вопросы истории» (1996, № 1). Кооперативное движение возникло сразу после реформы 1861 г. и вызвало большие симпатии в обществе. В отличие от Англии, оно действовало в основном в деревне. Инициатором его стал Н.В.Верещагин – помещик, отставной морской офицер, брат ходожника. Он изучал сыроваренное и кооперативное дело в Швейцарии, а в 1865 г. начал учреждать артельные сыроварни в Тверской губернии. Дело пошло хорошо, крестьяне получали большую выгоду, но со временем почти все артели перешли в руки частников («частному предпринимателю выгодно фигурировать в артельной шкуре» – писали газеты). Как говорили, под кооперативным флагом рождалась в России буржуазия – из артелей возникло несколько тысяч частных маслоделен. Как писал будущий меньшевик А.Н.Потресов, «либералы скорбели и сводили неудачу на случайности, на некультурность русского народа… Народники – те больше отмалчивались, неохотно вспоминая о своем былом грехопадении».
Одновременно с артельной кампанией началось создание потребительских обществ и ссудосберегательных товариществ ( к началу 1880-х годов их было около тысячи). Эти товарищества имели неограниченную ответственность, отвечали за долги личным имуществом и потому им доверяли и вкладчики, и кредиторы. Особенно выгодными кредитные товарищества оказались средним крестьянам. Они могли получить в год до 50 рублей (это цена двух лошадей или четырех коров) под 5-7% годовых, в то время как сельские ростовщики брали от 50 до 200%. Попытка завладеть этими кооперативами со стороны частников провалилась – они были выгодны именно обществу. С 1895 г. они перешли на «беспаевое начало», получая деньги для создания капитала из Госбанка. В ходе революции 1905 г. Государственный банк открыл таким кооперативам кредит в 20 млн. рублей. Вообще, роль государства в кредитных кооперативах, в отличие от Запада, в России была очень велика (это даже называлось «русской системой»). К 1914 г. из 12 млн. членов кооперативов 9 млн. состояли в кредитных.
Такой кредит был весьма эффективным, он выдавался под 6% годовых в размере 100-200 рублей. В 1910 г. Госбанк списал безнадежных долгов на 194 тыс. рублей, а процентов по ссудам получил более 2,5 млн. руб. В годы столыпинской реформы кредитные товарищества стали крупными покупателями земли, с ними так или иначе была связана примерно треть населения России. В 1908 г. на I Всероссийском съезде работников кооперации было решено создать большой банк. В 1911 г. был учрежден Московский народный банк, 90% акций которого приобрели кооперативы. Он координировал деятельность кооперативов, давал им кредиты и гарантировал их займы. Его оборот вырос к 1916 г. до 1,2 млрд. руб. Это, видимо, был крупнейший кооперативный банк в мире.
Вокруг кредитной кооперации стала развиваться и сельскохозяйственная – закупка машин, обработка льна, строительство зернохранилищ и зерноочистительных станций, маслодельных заводов. Первая неудача артельного дела при развитой кооперации уже не могла повториться. После первой революции отношение правительства к самой массовой, потребительской, кооперации изменилось. 85% таких обществ работало в деревне, и в них было сильно влияние социалистов. МВД подозревало эти кооперативы в революционной деятельности, запрещались собрания их членов. В 1915 г. созданный потребительными обществами Центральный кооперативный комитет и его 100 провинциальных отделений были запрещены. Главное, кооперация в России стала огромной системой самоорганизации, которая вовлекла в себя десятки миллионов человек. И Ленин признал, незадолго до смерти: «Социализм – это строй цивилизованных кооператоров».
Но вернемся назад, к крестьянской общине. Самым дальновидным из марксистов в отношении общины оказался сам Маркс - мы и сегодня в этом вопросе до него не доросли. Он увидел именно в сельской общине зерно и двигатель социализма, возможность перейти к крупному земледелию и в то же время избежать мучительного пути через капитализм. Он писал в 1881 г.:
“Россия - единственная европейская страна, в которой “земледельческая община” сохранилась в национальном масштабе до наших дней. Она не является, подобно Ост-Индии, добычей чужеземного завоевателя. В то же время она не живет изолированно от современного мира. С одной стороны, общая земельная собственность дает ей возможность непосредственно и постепенно превращать парцеллярное и индивидуалистическое земледелие в земледелие коллективное, и русские крестьяне уже осуществляют его на лугах, не подвергшихся разделу. Физическая конфигурация русской почвы благоприятствует применению машин в широком масштабе. Привычка крестьянина к артельным отношениям облегчает ему переход от парцеллярного хозяйства к хозяйству кооперативному... С другой стороны, одновременное существование западного производства, господствующего на мировом рынке, позволяет России ввести в общину все положительные достижения, добытые капиталистическим строем, не проходя сквозь его кавдинские ущелья”.
Как заметил современный исследователь крестьянства Т.Шанин, “Маркс в меньшей степени, чем Ленин, был озабочен тем, чтобы оставаться марксистом. В 1881 г. это привело его более прямым путем к выводам, к которым Ленин пришел только в 1920-х годах”. Впрочем, эти взгляды о русской крестьянской общине настолько противоречили ортодоксальному марксизму, что и сам Маркс не решился их обнародовать - они остались в трех (!) вариантах его письма В.Засулич, и ни один из этих вариантов он так ей и не послал. Позже, в 1893 г., Энгельс в письме народнику Даниельсону (переводчику первого тома “Капитала”) пошел на попятный, сделав оговорку, что “инициатива подобного преобразования русской общины может исходить не от нее самой, а исключительно от промышленного пролетариата Запада”. Таким образом, после некоторых колебаний Маркс и Энгельс уступили марксизму.
В своем труде Ленин дал в основном одномерную, сведенную к производственно-экономическим отношениям модель общины (всю “лирику” народников он просто высмеивал). Но революция 1905-1907 гг. и последующая реформа Столыпина показали неадекватность как раз ленинской модели. Из нее вытекало, что эта реформа, силой государства подавляющая “азиатчину”, должна была бы моментально рассыпать общину, освободив место более эффективным формам. Все оказалось иначе.
По данным Вольного экономического общества, за 1907-1915 гг. из общины вышли 2 млн. семей. По данным МВД Российской империи, 1,99 млн. Более половины из этого числа вышли за два года - 1908 и 1909, потом дело пошло на спад, вопреки сильному экономическому и административному давлению. То есть, всего из общины вышло около 10% крестьянcких семей России. Возникло около 1 млн. хуторов и отрубов. Немного. Причем 57% всех вышедших из общины пришлось на 14 губерний юга, юго-востока и северо-запада. Иными словами на все губернии с русским населением пришлось лишь 43% тех, кто покинул общину. Это данные из статьи 1916 г., в которой приведены итоги землеустройства по всем районам России (Н.Рожков. Аграрный вопрос и землеустройство. - Современный мир, 1916, № 3).
Другая мерка реформы - переток земли. В целом после реформы 1861 г. на рынке земли стали господствовать трудовые крестьянские хозяйства, а не фермеры. Если принять площади, полученные частными землевладельцами в 1961 г. за 100%, то к 1877 г. у них осталось 87%, к 1887 г. 76%, к 1897 г. 65%, к 1905 г. 52% и к 1916 г. 41%, из которых 2/3 использовалось крестьянами через аренду. То есть, за время “развития капитализма” к крестьянам перетекло 86% частных земель. А.Чаянов дает к этому такой комментарий: “Наоборот, экономическая история, например, Англии дает нам примеры, когда крупное капиталистическое хозяйство... оказывается способным реализовать исключительные ренты и платить за землю выше трудового хозяйства, разлагая и уничтожая последнее”.
Во время реформы Столыпина земля продавалась через Крестьянский поземельный банк. За время его существования по 1913 г. "сельскими обществами" было куплено 3,06 млн. дес. земли, "товариществами" (кооперативами) 10 млн., а частными хозяевами 3,68 млн. Если учесть, что всего в России в 1911-1915 гг. посевных площадей было 85 млн. дес., то видно, что распродать в руки частников удалось немного земли. Переворота реформа Столыпина не сделала. На рис. 1* показана динамика покупки земли кооперативами и частниками. Спад покупок частными хозяевами – теми, кто, как предполагалось, должен был бы стать русскими фермерами, показывает, что реформа, по сути, исчерпала свой потенциал. Было скуплено именно столько земли, сколько могло быть освоено в производстве с получением капиталистической ренты – прямо или через аренду. Остальная земля оставалась в общинном крестьянском землепользовании, ибо только так она и могла быть эффективно использована. Идеологические доктрины тут ни при чем.
Очевидно, что реформа не создала таких условий, чтобы процесс пошел сам, по нарастающей, чтобы он втягивал в себя крестьянство, пусть и после начального периода сопротивления. Более того, переселенцы в Сибири стали объединяться в общины, и сам Столыпин, посетив те места, признал, что это разумно.
Замысел, на котором стояла программа Столыпина, был известен давно – это европейский путь развития капитализма в деревне. А.Н.Энгельгардт рассказывает: «Один немец - настоящий немец из Мекленбурга - управитель соседнего имения, говорил мне как-то: «У вас в России совсем хозяйничать нельзя, потому что у вас нет порядка, у вас каждый мужик сам хозяйничает - как же тут хозяйничать барину. Хозяйничать в России будет возможно только тогда, когда крестьяне выкупят земли и поделят их, потому что тогда богатые скупят земли, а бедные будут безземельными батраками. Тогда у вас будет порядок и можно будет хозяйничать, а до тех пор нет». Вот это как раз в России и не удавалось.
Да и не только в России это не удавалось. Сегодня мы имеем исследованный многими школами опыт множества крестьянских стран «третьего мира». Она показывает, что образ жизни крестьянина (общинного или кооперированного), предоставляет человеку такие блага, которых не компенсирует более высокий денежный доход батрака. Еще более важен тот факт, что модернизация через превращение крестьян в фермеров неизбежно выбрасывает из общества большое число крестьян. Такая модернизация, даже если она считается успешной с точки зрения монетаризма, разрушительна для общества и тем более для народа.
Сегодня в России демократы много говорят о «замечательном успехе» Пиночета. Тут как раз полезно вспомнить о крестьянах, а то наша пресса все о банках да о среднем классе. Вот данные Экономической комиссии ООН по Латинской Америке, которые приводит историк З.И.Соколова на международном семинаре в 1994 г.: «После прихода к власти Пиночета были расформированы кооперативы, которые вызывали негодование политиков своей неэффективностью и в которых было занято примерно 450 тыс. крестьян. Порядка 50 тыс. крестьянских хозяйств, можно сказать, «состоялись» на участках, полученных от разрушения кооперативов. 400 тыс. крестьян оказались пауперами. Их расселили вдоль дорог. Иногда в распоряжении семьи паупера лишь 100 кв. м земли. А ведь, считая с семьями, это девятая часть населения страны, выпавшая из экономически активного населения, поскольку они даже не маргиналы, а именно пауперы. И это явление настолько универсально для стран, пошедших по пути разрушения кооперативов, что чилийские экономисты даже оперируют термином «пауперизирующее окрестьянивание»… Произошло сращивание финансового капитала и аграрного – и не в пользу Латинской Америки и его крестьянства. Крестьянин часто соглашается на специализацию по программе ТНК за право посеять небольшой огород. И вот эта готовность отдавать наиболее трудоемкую часть своей продукции за свое право на огород, за сохранение себя как крестьянина – это наиболее характерная сегодня в Латинской Америке ситуация».
Если считать крестьян, составлявших в начала ХХ века 85% населения России, разумно мыслящими людьми, то надо признать как факт: раз они сопротивлялись реформе Столыпина, значит, “развитие капитализма в России” противоречило их фундаментальным интересам. Примечательно, что Столыпина не поддерживали даже те крестьяне, которые выделились на хутора и отруба (одно дело личная выгода, другое - поддержка смены всего уклада деревни).
При этом всем было очевидно, что вести хозяйство на крупных участках выгоднее: трудозатраты на десятину составляли в хозяйствах до 5 дес. 22,5 дней, а в хозяйствах свыше 25 дес. - 6,1 день. Значит, переход к капиталистическим фермам нес крестьянам такие потери, которые перекрывали эту огромную выгоду. Этого не видел в 1899 г. Ленин, зажатый в рамки политэкономии западного капитализма. Маркс верно сказал, что крестьянин - “непонятный иероглиф для цивилизованного ума”.
Исходя из политэкономии, Ленин был уверен, что освобождение крестьян от оков общины - благо для них, и так определял в книге позицию социал-демократов: “Мы стоим за отмену всех стеснений права крестьян на свободное распоряжение землей, на отказ от надела, на выход из общины. Судьей того, выгоднее ли быть батраком с наделом или батраком без надела, может быть только сам крестьянин. Поэтому подобные стеснения ни в каком случае и ничем не могут быть оправданы”.
Строго говоря, это - типично либеральный взгляд. Он сводится к простой мысли: быть свободным индивидом лучше, чем входить в солидарный человеческий коллектив. Община и свободный индивидуум вообще-то исходят из разных мироощущений и разных идеалов, о которых бесполезно спорить. Но в случае, который разбирал Ленин, и прагматические интересы оправдывают “оковы общины”.
Общинное право запрещало продавать и даже закладывать землю - это, конечно, стеснение. Почему же крестьяне его поддерживали? Потому что знали, что в их тяжелой жизни чуть ли не каждый попадет в положение, когда отдать землю за долги или пропить ее будет казаться наилучшим выходом. И потерянное не вернешь. Не вполне распоряжаться своим урожаем, а сдавать в общину часть его для создания неприкосновенного запаса на случай недорода - стеснение. Но в каждой крестьянской семье была жива память о голодном годе, когда этот запас спасал жизнь (хотя бы память о страшном голоде 1891 г.). И это тоталитарное общинное правило, гарантирующее выживание, ценилось крестьянами выше глотка свободы. Как говорили сами крестьяне: “Если нарушить общину, нам и милостыню не у кого попросить будет”.
Но эту проблему Ленин вообще исключал из рассмотрения. А ведь она - часть хозяйственного строя. Конечно, после двухсот лет “дикого” капитализма на Западе социал-демократы убедили общество в необходимости сознательной солидарности и организации системы социальных гарантий через государство. Но русские крестьяне рассудили, что они до этого могут и не дожить, да и не получит Россия тех огромных средств из колоний и “третьего мира”, на которые создает эти системы западное государство.
Вообще, спор о земледельческой общине можно считать законченным после двух исторических экспериментов: реформы Столыпина и Октябрьской революции 1917 г. Получив землю, крестьяне повсеместно и по своей инициативе восстановили общину. В 1927 г. в РСФСР 91% крестьянских земель находился в общинном землепользовании. Как только история дала русским крестьянам короткую передышку, они определенно выбрали общинный тип жизнеустройства. И если бы не грядущая война и жестокая необходимость в форсированной индустриализации, возможно, более полно сбылся бы проект государственно-общинного социализма народников.
Общая ошибка марксистов, слишком жестко применявших формационный подход, заключалась в том, что они часто ставили знак равенства между докапиталистическими формами и некапиталистическими. Если не видеть в общине ее цивилизационное, а не формационное, содержание, то она, естественно, будучи “докапиталистической” формой, в конце XIX века выглядит как пережиток, дикость и отсталость. Если же рассматривать общину как продукт культуры, жестко не связанный с формацией, то в ней виден особый гибкий и насыщенный содержанием уклад, совместимый с самыми разными социально-экономическими базисами. На основе общинных отношений во многом строилась ускоренная индустриализация Японии, Китая и стран Юго-Восточной Азии. Принципы общины лежат в построении больших кооперативов малых предприятий юга Италии, которые конкурируют с крупными корпорациями даже в области микроэлектроники.
Возможность русской общины встроиться в индустриальную цивилизацию еще до народников предвидели славянофилы. А.С.Хомяков видел в общине именно цивилизационное явление - “уцелевшее гражданское учреждение всей русской истории” и считал, что община крестьянская может и должна развиться в общину промышленную. О значении общины как учреждения для России он писал: “Отними его, не останется ничего; из его развития может развиться целый гражданский мир”.
Еще более определенно высказывался Д.И.Менделеев, размышляя о выборе для России такого пути индустриализации, при котором она не попала бы в зависимость от Запада: “В общинном и артельном началах, свойственных нашему народу, я вижу зародыши возможности правильного решения в будущем многих из тех задач, которые предстоят на пути при развитии промышленности и должны затруднять те страны, в которых индивидуализму отдано окончательное предпочтение”.
Упомяну здесь крайний, но очень важный для нашей темы результат, который десять лет отторгается нашими обществоведами - не верят. Но теперь вдруг его вспомнил либеральный журнал «Вопросы экономики». В одной статье (№ 4, 2000, с. 105) говорится: «После скандально известных исследований рабского труда в южных штатах США... совершенно иной видится взаимосвязь понятий «архаичность» и «эффективность». Ранее a priori считалось, что архаичные, унаследованные от предшествующих эпох экономические структуры обязательно менее эффективны, чем новые, рожденные более высокоразвитым общественным строем» и т.д. Надо сказать, что автор этих «скандально известных исследований» получил в 1993 г. Нобелевскую премию по экономике.
Речь о том, что негры-рабы в США, которые фактически были на оброке (плантаторы не вмешивались в организацию их быта и труда), были поразительно эффективнее белых фермеров. Во время уборки хлопка рабов не хватало, и обычно на сезон нанимали белых рабочих. У них в среднем выработка была вдвое ниже, чем у негров-рабов (кстати, раб при этом получал и зарплату вдвое более высокую, чем свободный белый работник). Как пишут авторы исследования, белые протестанты были неспособны освоить сложную организацию коллективного труда, которая была у африканцев. В целом же душевая выработка негра была на 40% выше, чем у фермера.
Наконец, главный для нас опыт истории: русские крестьяне, вытесненные в город в ходе коллективизации, восстановили общину на стройке и на заводе в виде “трудового коллектива”. Именно этот уникальный уклад со многими крестьянскими атрибутами (включая штурмовщину) во многом определил “русское чудо” - необъяснимо эффективную форсированную индустриализацию СССР. Но это - особая тема.