2. Исходные концептуальные положения социологической теории трансформации свободы
.2. Исходные концептуальные положения социологической теории трансформации свободы
Дальнейший анализ будет базироваться на ряде исходных концептуальных положений и предпосылок. Некоторые из них уже обозначены при характеристике собственно социологической перспективы изучения феномена свободы (глава 3). Дополню их теми положениями, которые непосредственно вытекают из особенностей предложенного теоретико-методологического подхода. Перечисляя основные положения, буду стараться подкреплять те или иные спорные (“неочевидные”) моменты данными специальных обследований.
1. В социологическом предметном поле феномен свободы нельзя понять вне связи с основными социальными отношениями и институтами данного общества. Конкретные образы индивидуальной свободы, несмотря на все свое многообразие, в значительной степени отражают характер доминирующих в данном обществе социальных институтов, уровень развития экономической системы общества и др. Ибо сами жизненные цели и ценности, а также возможности их достижения в значительной степени определяются особенностями социализации, характером социальных институтов и ограничений, местом, занимаемым индивидом (группой) на шкале социальных неравенств в прошлом и настоящем, и др. Общественная система не только ограничивает, но одновременно и формирует личность, подавляя одни и развивая другие социальные качества.
Так, в античности и средневековье свобода, как определили ее сначала Аристотель, а затем св.Августин и Фома Аквинский, представляла собой право членов общины быть управляемыми в их собственных интересах. Анализируя знаменитую лекцию Б.Констана “О свободе у древних в сравнении со свободой у современников”, К.С.Гаджиев заключает, что ее автор совершенно справедливо обосновал мысль о том, что “в античности свобода реализовывалась коллективно, как свобода участвовать в осуществлении суверенитета общины и не толковалась как свобода от ее вмешательства. О специфике понимания свободы в античном мире свидетельствует, к примеру, институт остракизма. Чтобы подвергнуть того или иного индивида этому наказанию, не требовалось предъявлять ему какого-либо конкретного обвинения, он не имел также права на защиту или апелляцию. Подвергаемые этой процедуре лица зачастую были обречены на изгнание просто потому, что члены народного собрания желали от них избавиться. Остракизм символизировал конечную власть общины над отдельным индивидом и отсутствие у последнего прав против вмешательства в его частную жизнь” [К.С.Гаджиев, С.34].
Иной смысл вкладывается в понятие “свобода” в Новое время. Как мы уже видели при анализе либеральных концепций свободы (глава 2), все они, в конечном счете, исходят из того, что “индивид лучше любого правительства знает, чего он хочет, что для него хорошо, а что плохо”. “Общество – арена, где каждый преследует свои собственные цели, а политические институты созданы добровольным согласием всех для обеспечения наиболее благоприятных возможностей их реализации” [К.С.Гаджиев, С.35].
Современные общества значительно различаются не только типами экономических и политических систем, но и социально-культурными особенностями, которые отражаются в их социальных институтах и сказываются на понимании членами данных обществ феномена свободы.
Так, функция системы воспитания в любом обществе состоит в подготовке индивида “к выполнению той роли, которую ему предстоит играть в обществе. То есть воспитание должно сформировать его характер таким образом, чтобы он приближался к социальному характеру, чтобы его собственные стремления совпадали с требованиями его социальной роли” [Э.Фромм, С. 237]. И контрасты между обществами по этому основанию могут быть огромными. Например, национальные подходы к воспитанию в Японии и США, как известно, по существу, прямо противоположны. Японских детей приучают не раскачивать лодку, не выделяться среди других (как гласит японская пословица: “Надо вбить каждый гвоздь, который торчит”), приспосабливаться к остальным членам коллектива, стремиться избежать конфликта с ними. Все это помогает индивиду добиться того, чтобы окружающие были к нему снисходительны, как мать к ребенку. В Японии ребенок, а впоследствии и взрослый, стремится не к независимости, как это культивируется на Западе, а к “отношениям идеальной зависимости, которые помогут ему заслужить снисхождение матери, а потом и коллектива” [Этьен Барраль, С.20, 22]. По мнению американского социолога Рут Бенедикт: “Японцы любят жить коллективно, им крайне трудно отделить себя от коллектива и действовать самостоятельно. У них такое ощущение, что действовать независимо – значит предать. Им даже стыдно делать что-либо самостоятельно”. Здесь опять напрашивается параллель между коллективом, который индивиду стыдно разочаровывать или быть изгнанным из него, и матерью: японская мать, наказывая своего ребенка, символически дает ему понять, что он изгоняется из семьи, что он останется один, раз не подчиняется семейным правилам, “тогда как западные родители в качестве наказания за излишнюю независимость скорее оставят ребенка взаперти дома” [Этьен Барраль, С. 22].
К сожалению, мы плохо знаем особенности русского национального характера. Но если принять во внимание, что каждое общество пытается сформировать такого индивида, который ему нужен, то (даже с поправкой на небезграничность приспособляемости индивидов и остававшуюся у них автономию) вряд ли стоило ожидать, что зажатая “в жесткие рамки административно-командной системы” инициатива и энергия индивидов выплеснется наружу и станет движущей силой общественных преобразований, как только эти рамки будут разрушены.
В этом смысле проблема свободы имеет два уровня, которые, правда, можно отделить один от другого с большой долей условности. На первом сложившаяся в обществе система социальных институтов и социальных неравенств рассматривается с точки зрения ее воздействия на свободу формирования жизненных ценностей и потребностей индивидов, на становление и развитие их индивидуальностей. На втором мы имеем дело с уже сформировавшимися индивидуальностями, с оформившейся системой потребностей, жизненных ценностей, черт характера, привычек, которые индивиды (группы) не могут изменить мгновенно или не могут (не хотят) менять совсем. И пусть в прежние времена их индивидуальность подавлялась или ограничивалась (а она действительно подавлялась — и через духовный диктат и через материально-потребительскую сферу, когда повседневные заботы, относительно низкий уровень жизни “поглощали” индивидов, не оставляя времени и сил для удовлетворения (появления) других потребностей), но сегодня они такие, какие есть. И оценивать динамику своей свободы социальные субъекты будут, исходя именно из этой системы жизненных целей (ценностей), равно как и из изменений в возможностях и способах их реализации в новых условиях по сравнению со старыми.
2. Говорить о свободе или несвободе индивида (группы) в каком-то конкретном отношении будем тогда и только тогда, когда это конкретное “нечто” (объективное или субъективное) действительно значимо для социального субъекта — либо само по себе, либо как средство достижения (сохранения) других жизненно важных целей, ценностей. В самом деле, если тот или иной элемент социальной реальности (отношение, норма, процесс и др.) для индивида (группы) НЕ значим, если он привык (научен) обходиться без него и не испытывает в нем никакой нужды, бессмысленно говорить о несвободе индивида в данном конкретном отношении. В этом смысле, “осознание несвободы зависит от устремлений каждого человека, от того, что он считает нормальным, законным, необходимым” [Р.Арон, С.134]. Иными словами, тот или иной элемент объективной или субъективной реальности должен быть действительно актуальным для социального субъекта; и кроме того, у него должна быть потребность в социальном действии для достижения или сохранения этого конкретного “нечто”.
Например, весьма многочисленная группа опрошенных нами жителей сибирских сел (42%) — по причинам, которые пока оставлю в стороне, — признает, что их вполне устраивали прежние права и никакие из новых свобод (будь то социально-экономические, социально-политические или гражданские свободы) для них незначимы. Значит, провозглашение или даже внедрение последних не сделает эту группу более свободной, по крайней мере, до тех пор, пока новые свободы не начнут цениться, не переместятся из области незначимого, несущественного для данных индивидов в область значимого и существенного. Пока же те или иные составляющие новой социетальной свободы, если и представляются важными, то относительно небольшим группам сельского населения: от 6% (право свободного вступления в разные партии и движения) до 29% (право приватизировать жилье).
3. Поскольку у разных индивидов (групп) в каждый данный момент имеются различные цели и ценности, а также неодинаковые возможности их реализации, то неизбежно будут различными как конкретные смысловые образы желаемой индивидуальной свободы, так и ее динамика, ограничители и благоприятствующие факторы. Как показали обследования, у респондентов нет единого мнения даже по базовым признакам и ограничителям свободы.
Так, одни (70% — в городе, 75% — в селе) придерживаются мнения о том, что свобода – это возможность делать то, что они хотят и могут делать, но только (по крайней мере, на словах) в том случае, если это не запрещено общими для всех законами, нравятся они им или нет. Другие же (10% — в городе, 19% — в селе) – открытые сторонники “незаконопослушной” свободы, и свою возможность делать то, что они хотят и могут, не считают нужным ограничивать законами, поскольку они пишутся в чьих-то интересах, до которых им нет дела. У одних свобода ассоциируется с возможностью жить в согласии с собой, безнаказанно поступать по своим убеждениям, жизненным принципам (в городе таких 32%, в селе — 51%). Другие (47% — в городе, 32% — в селе) внутренним аспектам свободы не придают особого значения, выставляя на первый план возможность делать то, что улучшит их будущее – даже если сегодня для этого приходится поступать вразрез со своими убеждениями и принципами (“Это и есть свобода”; среди молодежи таких – почти половина). И хотя для абсолютного большинства респондентов свобода – это не только внутреннее состояние человека, но и “внешняя” свобода его выбора и действий, по составу называемых при этом элементов и условий свободы различия весьма велики.
У одних свобода сегодня ассоциируется лишь с высоким материальным достатком и ничем кроме него; у других — со стабильной и спокойной жизнью, без всяких неожиданностей в политике верхов; у третьих — с правовой защищенностью со стороны государства, с законами, общими для всех (“Мы не защищенные, а это не свобода”) и др. Однако в большинстве случаев (85%) конкретные смысловые образы индивидуальной свободы весьма многогранны, хотя число жизненных аспектов, которые респонденты принимают во внимание, оценивая динамику своей свободы, очень различно.
Здесь уместно будет вновь обратиться к ярким образным сравнениям Д.С. Милля: “Люди не бараны, да и бараны даже не до такой степени схожи между собой, чтобы совершенно не отличались один от другого. Чтобы иметь платье или сапоги, которые были бы ему впору, человек должен заказывать их по своей мерке или выбирать в целом магазине, — неужели же легче снабдить человека пригодной для него жизнью, чем пригодным для него платьем? Неужели люди более схожи между собой в физическом и нравственном отношении, чем по форме своих ног? … Различные люди требуют и различных условий для своего умственного развития, и если, несмотря на свое различие, будут все находиться в одной и то же нравственной атмосфере, то не могут все жить здоровой жизнью, точно так же, как не могут все различные растения жить в одном и том же климате. То, что для одного человека есть средство к развитию, для другого, напротив, составляет гнетущую тяжесть, которая приостанавливает или прекращает всякую внутреннюю жизнь” [Д.С. Милль, С.347]. Короче, у разных людей разные представления о важном и нужном, и они никогда не достигнут того совершенства, на которое способны, если “их различию между собой не соответствует различие в образе жизни”, то есть если они не будут развиваться свободно, по законам своей собственной жизнедеятельности.
Добавлю, что конкретные смысловые образы свободы отличаются не только характером и числом, но и иерархией своих составляющих. Поскольку жизненные цели и ценности социальных субъектов в каждый момент времени определенным образом иерархизированы, а способности и возможности действовать в наиболее актуальных направлениях различаются, то разные виды и условия свободы значимы для них неодинаково. Так, в условиях обнищания больших групп населения самым распространенным элементом и условием свободы становится либо высокий материальный достаток, либо простое отсутствие материальной стесненности, нужды (77-78% и в городе, и в селе). Эти элементы экономической свободы в современных условиях стали своеобразным “узким местом” в системе видов и составляющих свободы, отодвигая на второй план или так и оставляя невостребованными многие из социально-политических и гражданских свобод. В то же время и сегодня часть респондентов (20-28%) из группы беднейших и бедных не включает материальное благополучие ни в число важнейших жизненных целей и ценностей, ни в число необходимых условий свободы (“Много денег — не значит много свободы”).
4. Важным свойством свободы в социологическом предметном поле является ее относительность в пространстве и во времени, динамичность. Поскольку свобода (равно как и ее составляющие: самостоятельность в выборе целей и средств их достижения, беспрепятственность их реализации и др.) по природе своей относительна, то социальный субъект оценивает ее уровень либо путем сравнения тех возможностей достижения своих целей и ценностей, которые он имел в момент времени “t”, с теми возможностями, которые он имеет в момент времени “t+n” (где n>0, а оценка в момент “t+n” содержит не только элементы прошлого и настоящего, но и оценку будущего (своего или значимых других) в момент времени “t+n+k”, k>0), либо путем сравнения своих возможностей в каждый момент времени с возможностями (динамикой возможностей) других групп (или даже обществ), либо на основе динамического и социального (социетального) сравнения одновременно.
Так, исторический анализ “писем во власть” (1917 – 1927 гг.), сделанный И.Б. Орловым и А.Я. Лившиным, свидетельствует о том, что первоначально революция в России ассоциировалась с ощущением грядущего очищения от несвободы старого мира. При — чем, старое общество воспринималось несвободным прежде всего из-за его социальной несправедливости: “В 1917 г. практически нет ощущения свободы без социальной компоненты; справедливость воспринимается подчеркнуто эгалитарно. Отсюда характерное представление революционной эпохи: свобода не есть наиболее полное воплощение и раскрытие индивидуальности, а скорее – уравнивание всех в социальном статусе и материально-имущественном отношении. В массовом менталитете “свободный строй” — перевернутая социальная пирамида, меняющая местами господ и подчиненных” [И.Б. Орлов, А.Я. Лившин, С. 79, 80].
Однако уже во время гражданской войны крепнет ощущение новой несвободы. Военный коммунизм, конфискации, мобилизации и прочие чрезвычайные меры породили шок “несбывшихся надежд”. Дореволюционное и советское общество на шкале свободы-несвободы поменялись местами: на фоне новых порядков теперь уже ранее проклинавшаяся несвободная Россия стала восприниматься свободной страной. Рядовые граждане пишут Ленину: “…как обманула нас русская революция, посулив всяческие свободы, а на деле превратив в несмеющих пикнуть рабов …, так не обманет никто из вновь грядущих насильников…”; “…Для кого же мы [демобилизованные солдаты из крестьян] добились свободы, вот подходит весна, люди собираются сеять, а нам нечего и нечем…”; “…так поступают с рабами, а не со свободными гражданами, какими Вы нас так неудачно сделали. Я сам говорю: будь трижды проклята такая свобода. К великому стыду моему, я мечтаю теперь о той свободе, которой было так мало при Николае и которой так много теперь”. А вот какую характеристику новой свободы дал Патриарх Тихон: “Великое благо свобода, если она правильно понимается, как свобода от зла, не стесняющая других, не переходящая в произвол и своеволие. Но такой-то свободы вы и не дали: во всяческом потворстве низменным страстям толпы, в безнаказанности убийств и грабежей заключается дарованная вами свобода” [И.Б. Орлов, А.Я. Лившин, С.82-83].
Великая Отечественная война стала новой важной точкой отсчета в динамике индивидуальной свободы. Несколько поколений людей, на долю которых выпали лишения и потери военного времени, впоследствии были готовы терпеть многие тяготы мирного времени, мотивируя это одним — “лишь бы не было войны”. Уже тот факт, что длительное время не было войны, расценивался как великое благо брежневского периода. А медленное повышение реальных доходов населения, возможностей повысить образование, улучшить жилищные условия и пр., которое происходило в то время, позволило многим отнести брежневский “административно-командный” период к одним из самых благополучных в своей жизни.
В ходе современных российских реформ точкой отсчета чаще всего выступает уровень свободы в этот, “административно-командный”, или советский период. Поскольку основная часть российских граждан (более 90%) за рубежом не бывала и не могла ощутить на себе преимущества и недостатки жизни в обществе с рыночной экономикой и развитыми демократическими традициями, то, оценивая динамику своей свободы, она сравнивает свое “административно-командное” прошлое и “рыночное, демократическое” настоящее (и предполагаемое будущее) здесь, в России.
Поэтому те группы российских граждан, которые в ходе реформ, например, вынужденно увеличили нагрузку в личном подсобном хозяйстве, вынужденно многое делают своими руками в свободное от работы время, остаются глухи к тому, что в благополучной части Северной Америки люди находят в этом особое удовольствие, за которое платят большие деньги. Они тратят тысячи долларов на покупку туров “Сделай сам” и посвящают свой отпуск исключительно тому, чтобы куда-то поехать и что-то смастерить там своими руками, совершенно ненужное и неважное, и просто наслаждаются этим процессом. Аналогичным образом для тех российских граждан, уровень жизни которых за годы реформ резко снизился и которые сегодня с трудом удовлетворяют даже первичные социально-экономические потребности, слабым утешением будет информация о том, что где-то в Латинской Америке люди терпят куда большие лишения и невзгоды, но, тем не менее, не отказываются от реформ, ради лучшего будущего. Ни в Северной, ни в Южной Америке большинство российских граждан не проживало: они хорошо знают только две жизни: ту жизнь, которой жили до реформ, и ту жизнь, которой живут сейчас. И обе они в России.
Отсюда, в частности, следует, что, если, высказывая свое отношение к новой свободе, одни группы придерживаются суждения: “Зачем мне нужна такая свобода?! Возьмите ее обратно!” (42% — в городе, 66% — в селе), — то зачислять их в стан противников западной свободы можно лишь после того, как убедимся в том, что современная социетальная свобода в России идентична западной. Аналогичная процедура потребуется и для того, чтобы зачислить в стан сторонников западной свободы тех, кто сегодня охарактеризовал свое отношение к предложенной в ходе реформ свободе как: “Это то, что нужно. Теперь все зависит от меня!” (7% — в городе, 6% — в селе).
Говоря об относительности и динамичности свободы, я имею в виду не только динамику позиций индивида на шкале свободы-несвободы в прошлом, настоящем и предполагаемом будущем, но и соотношение свободы с ее ограничителями. То, что сегодня кажется свободой, завтра может выступить ее ограничителем. Например, приватизация домов в обследованных нами сибирских селах, первоначально казавшаяся благом, впоследствии, когда хозяйства отказались помогать в ремонте этих домов, в большом числе случаев обернулась новым социальным ограничителем. Многие фермеры, первоначально вдохновленные экономической свободой, впоследствии кое-как рассчитались с долгами или так и не смогли оправиться от непродуманных государственных решений и правовых нарушений.
Иными словами, в реальной жизни грань между свободой и ограничителем свободы может быть очень тонкой. По меткой формулировке С.Ниринга, “временами переход от свободы к ограничению и обратно происходит столь неожиданно и мгновенно, что напоминает манипуляции, которыми фокусник поражает зрителей, пряча голубя под шляпу, а через секунду показывая пустую шляпу. […] свобода подобна ветру. Здесь она или ее уже нет, можно ощутить лишь во время приливов и отливов, после того, как она появилась или исчезла” [С. Ниринг, С.135].
5. В основе реализуемой социологической модели лежит, как видно из предыдущих концептуальных положений и внутренней проекции свободы, представление о человеке как существе преимущественно рациональном: он сам определяет, что для него важно в данный момент времени, а что нет; при каких условиях и какими способами он с меньшими препятствиями и усилиями (затратами) достигает своих целей, а при каких – с большими и почему; что такое свобода, а что такое несвобода и пр. В отличие от психологии, социология не может проникнуть в глубины иррациональных импульсов и заглянуть дальше целенаправленности и рациональной обусловленности человеческого поведения. Именно в этой невозможности проникнуть в пространство бессознательного, которое, как установили психологи, в значительной степени определяет индивидуальное поведение, и видится главная ограниченность реализуемого подхода.
Однако, думается, что в периоды кардинальных социальных изменений возникает ряд обстоятельств, которые отчасти смягчают это ограничение.
Во-первых, в переходном, нестабильном обществе индивиды чаще “подталкиваются” быть существами рациональными, осознанно направляющими свое поведение. В эти времена большие группы индивидов вынуждены принимать “сильные” решения: о перемене места работы, профессии (специальности), места жительства, выборе государственного или негосударственного учебного заведения и пр. Изменение институционально-правовой среды стимулирует часть из них откликнуться на расширяющийся выбор способов достижения жизненных целей, по-новому осознать некоторые из них, выбрать приемлемые модели адаптации к новым условиям как в сфере занятости, так и за ее пределами. Во всяком случае, в переходном обществе сужается пространство действий “по привычке”, индивиды, столкнувшись с незнакомыми ранее условиями и правилами игры, стараются взвесить все “за” и “против”, прежде чем остановить свой выбор на наиболее подходящем из числа доступных решений. Это, хотя и не спасает их от “обманчивых рационализаций”, все же повышает долю рационального в их социальном поведении.
Во-вторых, в условиях обнищания основной части индивидов их поведение в значительной степени определяется удовлетворением первичных социально-экономических потребностей, потребностей самосохранения, которые, вероятно, менее подвержены воздействию иррациональных сил и чаще осознаются, чем не осознаются.
В-третьих, при изучении внешней проекции свободы степень осознания изменений во внешней среде вообще не имеет особого значения, а при изучении внутренних аспектов свободы в предложенной социологической модели обманчивая рационализация в той же степени выступает как реальность, что и действительная. К тому же, поскольку предметом данного исследования является динамика свободы, то стадия осмысления происходящих изменений, каким бы поверхностным оно ни было, актуализирует значимость осознавамых социальных действий и состояний. Как справедливо заметил Э.Фромм, “мы не всегда знаем, какая пища здоровая, а какая нет, но никому не приходит в голову утверждать, что яды вообще не распознаваемы” [Э.Фромм, С.221].
6. В кардинально меняющихся обществах, особенно если они ставят перед собой задачу перехода к более свободному состоянию, ось свободы имеет все основания стать отдельной (пусть и зависимой, интегральной) осью социальной стратификации. На этой интегральной стратификационной оси разные группы размещаются в зависимости от того, расширяются или сужаются их возможности (объективные и субъективные) жить так, как они сами считают наиболее подходящим для себя. Конкретное наполнение этого “наиболее подходящего для себя” у разных субъектов может быть разным. Однако динамики изменения возможностей его достижения могут быть во многом схожими, иерархизироваться, легко размещаясь на одной оси в пространстве “лучше — хуже”.
Кроме того, поскольку в каждый момент времени в каждом обществе имеется множество образов индивидуальной свободы, то разные оси социальной стратификации для разных индивидов (групп) обладают различной значимостью и сами нуждаются в оценке в контексте свободы-несвободы. Только в этом случае можно будет выявлять воздействие социостратификационной динамики на уровень реальной социальной свободы, на ее ограничители и благоприятствующие факторы.
Предлагаемый в рамках данной концепции теоретико-методологический подход в основу стратификационного анализа кладет феномен свободы-несвободы. Суть данного подхода излагается в следующей главе (глава 6). Здесь же ограничусь указанием на его необходимость и важность как исходного концептуального положения.
Таким образом, интеграция внутренней и внешней проекций свободы позволяет рассматривать ее одновременно на трех уровнях: социетальном, социальном (групповом) и индивидуальном. Как видно, они находятся в тесной взаимосвязи друг с другом, которая может быть как положительной, так и отрицательной. В определенных пределах возможна и автономная трансформация тех или иных уровней свободы. Как взаимосвязь, так и автономия со временем могут усиливаться или ослабляться. Но, так или иначе, у провозглашенной социетальной свободы тем больше шансов институционализироваться, чем сильнее ее положительная взаимосвязь со свободой индивидуальной и групповой.
Прежде чем продолжить разговор о феномене свободы в контексте социологии, обозначу два важных следствия, которые вытекают из исходных концептуальных положений.
Первое. В терминах социолого-экономического подхода (в отличие от социально-психологического и политического) вообще не стоит говорить о “бегстве от свободы”, коль скоро свобода понимается как способность (умение и возможность) социального субъекта самостоятельно выбирать и беспрепятственно реализовывать жизненно важные цели и ценности. В этом контексте может быть бегство лишь от такой свободы, которую индивид (группа) воспринимает как НЕсвободу, то есть от свободы, которая является таковой лишь в представлении других индивидов (групп), а данный субъект этих представлений не разделяет (пока или уже). В этом смысле может быть бегство как от “административно-командной” свободы, так и от свободы “рыночной”. Любая из этих социетальных свобод при насаждении ее индивидам (группам) может восприниматься как ограничитель их собственной свободы. Так что обратной стороной бегства от насаждаемой социетальной свободы является стремление сохранить свою собственную свободу (в том смысле, какой сами индивиды в нее вкладывают).
Второе. Коль скоро конкретные смысловые образы свободы у разных индивидов (групп) неодинаковы, то в соответствии с реализуемым подходом она является универсальной ценностью прежде всего в том смысле, что всегда, везде и для всех индивидов сама по себе важна способность (умение и возможность) достигать те цели, которые они сами считают важными или следовать тем ценностям и моделям поведения, которые им самим представляются важными (и тем самым сохранять свою внутреннюю целостность). И в этом значении свобода одинаково важна и для американца, и для японца, и для русского, хотя ее “конкретное наполнение” при этом будет весьма различным. Если же какое-то конкретное представление о свободе (пусть даже самое прогрессивное с точки зрения каких-либо групп или обществ) расходится с представлением о свободе других групп (обществ), то эта конкретная свобода не может выступать универсальной ценностью, даже если на официальном уровне она и признается “единственно правильной” и разными способами насаждается в обществе.
Таким образом, в данном случае свобода выступает универсальной ценностью лишь постольку, поскольку допускается ее содержательное многообразие, отсутствие в каждый момент времени единого конкретного смыслового образа свободы. И поскольку это многообразие в переходный период от одной общественной системы к другой особенно велико, то степень реализации как можно большего числа разнообразных образов свободы (при данных технико-производственных, экологических и др. свойствах системы) выступает важным индикатором продвижения к более свободному обществу.
Обоснование исходных концептуальных положений дает основание выдвинуть основную гипотезу данного исследования.
При крупных переменах, таких как происходящие сейчас в российском обществе, необходимо различать два процесса:
(1) провозглашенное движение к такой социетальной свободе, которая максимально приближена к западной институционально-правовой свободе;
(2) движение к такой социетальной свободе, при которой все большее число членов общества (с теми целями и ценностями, которые у них имеются в данный момент и которые не изменить мгновенно) обретают все больше возможностей для развития по законом своей собственной жизнедеятельности, т.е. для увеличения индивидуальной свободы в том смысле, как они сами ее понимают.
Это два разных процесса, которые требуют разных условий и разного времени для своей реализации и которые в реальной жизни могут пересекаться лишь частично, а могут вообще развиваться в прямо противоположных направлениях.
В настоящее время имеется существенный разрыв между этими процессами, причем за годы реформ он увеличился и в ближайшей перспективе при сохранении существующих условий будет расти.
Однако, прежде чем приступить к проверке этих гипотез и изложению социологической концепции трансформации свободы, завершу характеристику предложенного теоретико-методологического подхода рассмотрением его важного элемента — социальной стратификации в контексте свободы. Тем более, что эмпирическая иллюстрация этого частного теоретико-методологического подхода позволит познакомиться с теми стратификационными осями, динамика позиций на которых в наибольшей степени определяет динамику индивидуальных свобод в современном российском обществе. Это – предмет следующей главы.