МОРЕЛЛИ

МОРЕЛЛИ

Человек не имеет ни прирожденных идей, ни прирожденных склонностей. Первый момент его жизни находит его погруженным и полное безразличие, даже к собственному существованию. Пер­вое побуждение, нарушающее это безразличие, есть слепое чувст­во, носящее чисто животный характер. Не входя в подробное опи­сание первых предметов, выводящих человека из этого состояния оцепенения, ни того способа, каким это происходит, я скажу, что человека постепенно пробуждают потребности; они возбуждают его внимание к самосохранению, а свои первые идеи он извлекает из первых предметов, вызывающих его внимание в этом направ­лении.

Природа устроила наши потребности в мудром соответствии с нашими силами; затем, установив число наших потребностей на все остальное время нашей жизни, она устроила так, что они всегда несколько превосходят границы наших способностей. Вот основа­ния этого устройства. Если бы человек не находил никаких препят­ствий к удовлетворению своих потребностей, а удовлетворял бы их всякий раз беспрепятственно, то он впал бы в первоначальное безразличие. Он выходил бы из этого состояния только тогда, когда его возбуждало бы чувство возрождающихся потребностей. Если бы он их легко удовлетворял, он не нуждался бы в высшем просве­щении, чем животный инстинкт; он был бы не более общественным, чем животное. Но не таковы были намерения высшей премудрости. Она хотела, чтобы человеческий род был разумным целым, которое устраивает само себя посредством механизма столь же простого, сколь удивительного: его части приготовлены и, так сказать, вык­роены для того, чтобы образовать наиболее прекрасное сочетание; некоторые легкие препятствия должны были бы скорее настойчиво толкать их к соединению, чем противодействовать этому стремле­нию, потому что в отдельности эти части слабы, деликатны и чувст­вительны. Желание, беспокойство, причиняемые временным отда­лением предмета, способного их удовлетворить, заставляют воз­растать это моральное притяжение.

Что должно было произойти из напряжения этих двигателей? Два удивительных последствия: 1) благожелательное чувство ко всему, что помогает нашей слабости или облегчает ее, 2) развитие разума, который природа поместила рядом с этой слабостью, чтобы помогать ей. Из этих двух обильных источников должны были в свою очередь проистечь общественный дух и побуждения к общест­венности, искусства и мастерства, предусмотрительность и соли­дарность, наконец, все идеи и познания, непосредственно относя­щиеся к общему благу. Можно сказать вместе с Сенекой: Quidquid nos meliores beatosque facturum est, Natura in aperto aut in proximo posuit**. Именно в этих целях природа распределила способности всего человечества в различных пропорциях между отдельными личностями. Но она оставила в их нераздельном обладании поле, производящее ее дары; она предоставила всем и каждому пользо­ваться ее щедротами. Мир — это стол, достаточно снабженный для всех пирующих; яства его частью принадлежат всем, потому что все испытывают голод, а частью только некоторым, потому что дру­гие пресыщены. Но никто не является его абсолютным хозяином и, не имеет права притязать на такое положение...

На каких принципах должны были основывать свои правила и свои учреждения мораль и политика? Мораль и политика должны были ad ea principia quae accepimus consequentia exquirere**. Они должны были, согласно этим превосходным принципам, ревностно помогать природе посредством искусства. Они должны были уста­навливать правила искусства в соответствии с процессами приро­ды. Они должны были регулировать права и обязанности всех чле­нов общества, распределить между ними их функции в соответст­вии с распределением человеческих сил; вот здесь-то следовало применить принцип равновесия гирь, принцип cuique suum***. Все искусство управлять сердцами и действиями людей должно было основываться на существующем соотношении частей Целого. Из этого соотношения должны были быть выведены действительные средства сохранения и развития согласия в обществе, его восстано­вления, если бы оно было нарушено чем-либо или вовсе расторгну­то. То, что называют тонами этой гармонии, т. е. чины, звания и по­чести, должны были бы распределяться согласно степени рвения, способностей и полезной деятельности каждого гражданина; для того чтобы поощрять всякое благородное усилие, направленное к общему благу, можно было бы тогда без всякого опасения связать с ним те щекочущие самолюбие идеи, которыми украшают теперь ложные призраки, служащие суетными предметами зависти. Этот порок, как он ни постыден, ополчается только против того, что нам бесполезно; он имеет место и существует только там, где тщеславие присвоило и название, и преимущества заслуги. Одним словом, если бы был установлен такой порядок, что знатность и уважение, которым пользуются люди, определяются их добротой и становятся тем больше, чем они лучше, тогда между людьми существовало бы соперничество лишь в том, чтобы делать друг друга взаимно счаст­ливыми. Тогда пороком, преступлением и бесчестным поступком считались бы исключительно праздность и безделие. Тогда често­любие состояло бы не в желании подчинять и притеснять людей, а в том, чтобы превосходить их в ловкости, трудолюбии, прилежании. Внимание, хвала, почести, слава были бы постоянными спутниками благодарности и сочувствия радостям ближнего, а не постыдной данью низости или страха со стороны тех, кто их воздает, или же пустой и горделивой опорой того, что называется счастьем, возвы­шением для тех, кто их требует и получает.

Единственный порок, который я знаю во вселенной,— это жад­ность; все остальные, какое бы имя им ни давали, только тоны, сту­пени ее; она — Протей, Меркурий, основание, проводник всех по­роков. Анализируйте тщеславие, фатовство, гордость, честолюбие, надувательство, лицемерие, злодейство; разложите точно так же большинство наших софистических добродетелей — все они раз­решатся в этот тонкий и опасный элемент: в желание владеть; вы его найдете даже в лоне бескорыстия.

Итак, могла ли возникнуть эта всемирная чума, частный инте­рес, эта изнурительная лихорадка, эта чахотка всех обществ там, где она не нашла бы для себя не только пищи, но и малейшей опас­ной закваски? Я полагаю, что не будут опровергать очевидность этого положения: там, где не существовало бы никакой собственно­сти, не могло бы. существовать ни одно из ее гибельных последст­вий...

Чтобы предупредить множество пустых возражений, которым не предвидится конца, я здесь выставляю в качестве бесспорного принципа, что природа нравственного порядка едина, постоянна и неизменна, как я показываю выше; что законы ее никогда не меня­ются и что эти законы в общем производят в одушевленных суще­ствах мирные склонности и всякие побуждения, способствующие им; и, наоборот, все, что удаляется от этих мирных склонностей, противоестественно, т. е. удаляется от природы. Все, что утверждают относительно изменчивости нравов диких или цивилизованных народов, не доказывает того, что природа меняется. Это доказывает в крайнем случае, что вследствие некоторых случайных обсто­ятельств одни народы удалились от правил природы, другие остались подчиненными им в некоторых отношениях в силу простой привычки, третьи же подчинены им благодаря сочиненным зако­нам, не всегда противоречащим природе. Точно так же в некоторых:

странах, если природа остается в пренебрежении, ее место занима­ет жестокость; в других же ее действие нарушено неблагоприятны­ми обстоятельствами; затем ошибки затемняют ее; но портятся науки, а не природа. Человек удаляется от истины, но истина не уничтожается. Все, что мне можно возразить, ничуть не касается моего общего тезиса. Всякий дикий и другой народ мог и может быть приведен к законам чистой природы, если он точно соблюдает то, чему она благоприятствует, и отбрасывает то, чего она не одобряет. |

...Эти искусственные и случайные законы начали с того, что; стали в непосредственное противоречие с вечным законом, у которого они должны были бы черпать всю свою силу; вот почему не надо удивляться их неустойчивости, их спутанности и их множест­ву. Эти законы,— я не устану повторять это,— установив чудо­вищное разделение произведений природы и даже самих стихий, разделяя то, что должно было оставаться в своей совокупности или приобрести первоначальную целость, если бы какой-нибудь случай нарушил ее,— тем самым помогали и благоприятствовали разру­шению всякой общественности. Не изменяя целости неподвижных вещей, они должны были ограничиться лишь регулированием не собственности, а употребления и разделения движимых вещей; для этого следовало только распределить занятия и обоюдную помощь членов общества. Если между гражданами должно царствовать гармоническое неравенство, то оно должно соответствовать силам каждой части целого, но не должно задевать самого основания общественного механизма...

Когда народ единодушно согласится повиноваться только законам природы,— в таком виде, как мы их развили,— и, следовательно, подчиниться руководству отцов семейств,— тогда это будет демократия. Если для того, чтобы эти священные законы соблюдались более свято и выполнялись в большем порядке и с большей быстротой, народ передаст власть в руки мудрых, как бы обязанных, так сказать, давать сигнал к действиям, намеченным и предписанным этими законами,— тогда это будет аристократическое, правление. Если для того, чтобы движения политического механизма получили еще больше определенности, правильности и точности, один будет двигать все пружины,— государство станет монархией, которая никогда не выродится, если в ней не будет введена собственность; это несчастье может все погубить, но в нашей гипотезе есть тысяча средств предупредить его.

Я вижу последовательное развитие во всех явлениях, вплоть до крыла мошек; я испытываю и чувствую прогресс моего разума; я могу сказать с полным основанием, что по чудесной аналогии суще­ствуют благоприятные изменения и в области морали,— законы природы, несмотря на их силу и кротость, только постепенно приоб­ретают полную власть над человечеством. Так что нации сначала, при своем объединении, чувствуют только пользу общества вооб­ще, но не понимают в точности, что именно данное общество явля­ется наилучшим. И только после долгого ряда моральных заблуж­дений, пройдя через тысячу испытаний, человеческий разум откры­вает наконец, что нет более счастливого положения, чем простое естественное состояние. Но каким образом могли бы научиться этому нации, если бы они не прошли через разные формы правле­ний, через различные системы, недостатки которых должны были рано или поздно объединить все голоса в пользу природы.

Почти все народы имели или имеют еще и теперь представление о золотом веке. Таким золотым веком был воистину тот, когда меж­ду людьми царствовала совершенная общественность, законы ко­торой я развил. Возможно, что в этом состоянии первобытной не­винности люди жили в течение первых веков, не размышляя о нем, а потому оно было подвержено порче. Эта порча вызвала состояние варварства и разбоя,— состояние, бедствия которого показали лю­дям цену их первобытного состояния. Они попытались приблизить­ся к нему путем установления законов, которые, будучи в течение долгого времени весьма несовершенными, были заменены други­ми, менее несовершенными; эти в свою очередь были заменены и будут, по-видимому, заменяться и впредь новыми, еще менее оши­бочными и т. д., пока очистившийся разум не привыкнет прислуши­ваться к урокам природы и повиноваться всегда только ее внуше­ниям. Дойдя до этого счастливого предела, разумное существо приобретает всю ту доброту или все то моральное совершенство, к которым оно способно; вероятно, по этим ступеням провидение и ведет человечество.

Морелли. Законодательство природы// Предшественники современного социа­лизма в отрывках из их произведений. М.: Л.. 1928. С. 147—151, 155. 156—157