3. ФРЕЙД

3. ФРЕЙД

...Ограничимся повторением*, что термин «культура» обозна­чает всю сумму достижений и институций, отличающих нашу жизнь от жизни наших предков из животного мира и служащих двум целям: защите человека от природы и урегулированию от­ношений между людьми. Для лучшего понимания рассмотрим подробно характерные черты культуры, какими они себя проявля­ют в человеческих коллективах. При этом без опасений позволим себе руководствоваться обычным словоупотреблением, или, как го­ворится, будем следовать чувству языка в расчете на то, что таким образом мы сможем учесть внутреннее содержание, еще противя­щееся выражению в абстрактных терминах.

Начать легко: мы признаем в качестве свойственных культуре все формы деятельности и ценности, которые приносят человеку пользу, способствуют освоению земли, защищают его от сил при­роды и т. п. По поводу этого аспекта культуры возникает меньше всего сомнений. Заглядывая достаточно далеко в прошлое, можно сказать, что первыми деяниями культуры были - применение орудий, укрощение огня, постройка жилищ. Среди этих достиже­ний выделяется, как нечто чрезвычайное и беспримерное,— укро­щение огня, что касается других, то с ними человек вступил на путь, по которому он с тех пор непрерывно и следует; легко дога­даться о мотивах, приведших к их открытию. При помощи всех своих орудий человек усовершенствует свои органы — как мотор­ные, так и сенсорные — или раздвигает рамки их возможностей. Моторы предоставляют в его распоряжение огромные мощности, которые он, как и свои мускулы, может использовать в любых на­правлениях; пароход и самолет позволяют ему беспрепятственно передвигаться по воде и по воздуху. При помощи очков он исправ­ляет недостатки кристаллика своего глаза; при помощи телескопа он видит далеко вдаль, а микроскопы позволяют ему преодолеть границы видимости, поставленные ему строением его сетчатки. Он создал фотографическую камеру — аппарат, фиксирующий самые мимолетные зрительные впечатления, что граммофонная пластинка позволяет ему сделать в отношении столь же преходя­щих звуковых впечатлений; и то и другое является, по существу, материализацией заложенной в нем способности запоминать, его памяти. При помощи телефона он слышит на таком расстоянии, которое даже в сказках казалось немыслимым, письменность пер­воначально — язык отсутствующих, жилище — подмена материн­ского чрева, первого и, вероятно, по сей день вожделенного обита­лища, в котором человек чувствовал себя так надежно и хорошо.

Это звучит не только как сказка, это просто исполнение всех,— нет — большинства — сказочных пожеланий; и все это осущест­влено человеком при помощи науки и техники на земле, на которой он сначала появился как слабое животное, на которой и теперь каждый индивид должен появляться как беззащитный младенец — Oh inch of nature! Все это достояние он может рассматривать как достижение культуры. С давних времен человек создавал себе идеальное представление о всемогуществе и всезнании, которые он воплощал в облике своих богов, приписывая им все, что

* См. «Die Zukunft einer Illusion», 1927 (Ges. Werke, Bd. XIV).

каза­лось ему недостижимым для его желаний или что было ему запре­щено. Поэтому можно сказать, что боги были идеалами культуры. И вот ныне человек значительно приблизился к достижению этих идеалов и сам стал почти богом. Правда, лишь в той мере, в какой идеалы достижимы по обычному человеческому разумению. Не полностью, в каких-то случаях, и вообще не стал, а в иных — лишь наполовину. Человек таким образом как бы стал чем-то вроде бога на протезах, очень могущественным, когда он применяет все свои вспомогательные органы, хотя они с ним и не срослись и порой причиняют ему еще много забот. Но человек вправе утешаться тем, что это развитие не кончится 1930-м годом нашей эры. Будущие времена принесут новый прогресс в этой области культуры, кото­рый, вероятно, трудно себе даже представить и который еще боль­ше увеличит богоподобие человека. Но в интересах нашего иссле­дования мы не должны забывать, что современный человек, при всем своем богоподобии, все же не чувствует себя счастливым.

Итак, мы считаем, что та или иная страна достигла высот куль­туры, если видим, что в ней все, что касается использования чело­веком земли и защиты его от сил природы, тщательно и целесо­образно обеспечено, т. е., короче говоря, обращено на пользу че­ловека. В такой стране реки, грозящие наводнениями, урегулиро­ваны в своем течении, а их воды отведены через каналы в те места, где в ней есть нужда. Почва тщательно возделана и засеяна расте­ниями, для произрастания которых она пригодна; ископаемые бо­гатства усердно подаются на гора и перерабатываются в требуемые орудия и аппараты. Средств сообщения много, они быстры и на­дежны; дикие и опасные животные уничтожены, а разведение прирученных домашних животных процветает. Но к культуре мы предъявляем и иные требования и, как это ни удивительно, рассчи­тываем увидеть их реализованными в тех же странах. Дело проис­ходит так, как если бы мы, отказавшись от нашего первоначально­го критерия, приветствовали в качестве достижения культуры за­боты человека о вещах, которые ни в коей мере не являются по­лезными, а скорее кажутся бесполезными, например, когда мы отмечаем, что парковые насаждения, необходимые для города в качестве площадок для игр или резервуаров свежего воздуха, используются также и для цветочных клумб, или когда мы отме­чаем, что окна в квартирах украшены цветочными горшками. Лег­ко заметить, что бесполезное, оценку которого мы ждем от культу­ры, есть не что иное, как красота; мы требуем, чтобы культурный человек посчитал красоту каждый раз, как он с ней сталкивается в природе, и чтобы он ее создавал предметно, в меру возможностей труда своих рук. И этим еще далеко не исчерпываются наши притя­зания к культуре. Мы хотим еще видеть признаки чистоты и поряд­ка. У нас не создается высокого мнения о культуре английского провинциального города времен Шекспира, когда мы читаем, что у дверей его родительского дома в Стратфорде лежала высокая куча навоза; мы возмущаемся и осуждаем как «варварсто», т. е. как антипод культуры, когда мы замечаем, что дорожки Венского парка усеяны разбросанными бумажками. Любая грязь кажется нам несовместимой с культурой; требования чистоплотности рас­пространяем мы и на человеческое тело; мы с удивлением узнаем о том, какой плохой запах шел от особы Короля-Солнца, и покачи­ваем головой, когда на Isola bella нам показывают крошечный тазик для мытья, которым пользовался Наполеон для своего утрен­него туалета. Мы отнюдь не удивляемся, когда кто-то считает пот­ребление мыла прямым критерием высокого уровня культуры. То же можно сказать и в отношении порядка, который так же, как и чистота, полностью является творением рук человеческих. Но в то время, как рассчитывать на чистоту в природе едва ли приходится, порядок нами скопирован скорее всего именно с нее, наблюдение над большими астрономическими закономерностями создало для человека не только прообраз, но и первые исходные предпосылки для установления порядка в собственной жизни. Порядок — это своего рода принудительность повторения, будучи раз установлен­ным, он определяет — что, когда и как должно быть сделано, чтобы в каждом аналогичном случае можно было бы избежать промед­ления и колебания. Благо порядка нельзя отрицать, он обеспечи­вает человеку наилучшее использование пространства и времени и экономит его психические силы. Мы были бы вправе рассчиты­вать, что порядок с самого же начала и без принуждения устано­вится в сфере человеческой деятельности, и можно только уди­вляться, что этого не случилось; человек в своей работе скорее об­наруживает врожденную склонность к небрежности, неупорядочен­ности, он ненадежен, и только с большим трудом его можно воспи­тать так, чтобы он стал подражать небесным образцам порядка.

Красота, чистоплотность и порядок занимают, очевидно, особое место в ряду требований, предъявляемых культурой. Никто не будет утверждать, что они столь же жизненно необходимы, как и господство над силами природы и другие факторы, с которыми нам еще предстоит познакомиться; но и никто охотно не согласится рассматривать их как нечто второстепенное. То, что культура за­ботится не только о пользе, нам показывает уже пример с красотой, которая не может быть исключена из сферы культурных интересов. Польза порядка вполне очевидна, что же касается чистоты, то мы должны принять во внимание, что ее требует гигиена, и мы можем предположить, что понимание этой зависимости не было полностью чуждо людям и до эпохи научного предупреждения болезней. Но польза не объясняет нам полностью это стремление; тут должно быть замешано еще что-то другое.

Никакая другая черта культуры не позволяет нам, однако, оха­рактеризовать ее лучше, чем ее уважение к высшим формам психи­ческой деятельности, к интеллектуальным, научным и художест­венным достижениям и забота о них, к ведущей роли, которую она отводит значению идей в жизни человека. Среди этих идей во главе стоят религиозные системы, сложное построение которых я поста­рался осветить в другом месте; затем следуют философские дис­циплины и, наконец, то, что можно назвать формированием чело­веческих идеалов, т. е. представления возможного совершенства отдельной личности, целого народа или всего человечества, и тре­бования, ими на основании этих представлений выдвигаемые. Так как эти творческие процессы не протекают независимо друг от друга, а скорее друг с другом тесно переплетены, это затрудняет как их описание, так и психологическое исследование их генезиса. Если мы в самом общем порядке примем, что пружина всей челове­ческой деятельности заключается в устремлении к двум конверги­рующим целям — пользе и получению наслаждения, то мы это должны признать действительным и для вышеприведенных куль­турных проявлений, хотя это легко заметить только в отношении научной и художественной деятельности. Но не приходится сомне­ваться, что и другие формы соответствуют каким-то сильным чело­веческим потребностям, хотя они, быть может, развиты только у меньшинства. Не следует также давать вводить себя в заблужде­ние оценочными суждениями по поводу отдельных религиозных или философских систем и их идеалов; будем ли мы их рассматривать как величайшие достижения человеческого духа, или осуждать как заблуждения, мы должны признать, что их наличие, а в особен­ности их господствующее положение, является показателем высо­кого уровня культуры.

В качестве последней, однако, отнюдь не маловажной характер­ной черты культуры мы должны принять во внимание способ, ка­ким регулируются отношения людей между собой, т. е. социальные отношения, касающиеся человека как соседа, как вспомогательной рабочей силы, как чьего-нибудь сексуального объекта, как члена семьи или государства. В этой сфере будет особенно трудно от­решиться от определенных идеальных требований и выделить то, что относится к культуре, как таковой. Быть может, следовало бы начать с утверждения, что фактор культуры появляется с первой же попытки установить эти социальные взаимоотношения. Если бы не было такой попытки, эти взаимоотношения подчинились бы своеволию каждой отдельной личности, т. е. устанавливались бы в зависимости от физической силы этой личности и согласно ее инте­ресам и влечениям. Положение не менялось бы от того, что эта сильная личность, наталкивалась бы в свою очередь на личность еще более сильную. Совместная человеческая жизнь становится возможной только тогда, когда образуется некое большинство, бо­лее сильное, чем каждый в отдельности, и стойкое в своем противо­поставлении каждому в отдельности. Власть такого коллектива противостоит тогда, как «право», власти отдельного человека, ко­торая осуждается как «грубая сила». Эта замена власти отдельно­го человека властью коллектива и есть решительный шаг на пути культуры. Сущность этого шага заключается в том, что члены коллектива ограничивают себя в своих возможностях удовлетворе­ния, в то время как отдельный человек не признает этих рамок. Первое требование культуры заключается, следовательно, в требо­вании справедливости, т. е. гарантии того, что раз установленный правовой порядок не будет вновь нарушен в чью-либо индиви­дуальную пользу. Но этим еще не решается вопрос об этической ценности такого права. Дальнейшее культурное развитие как буд­то бы направлено на то, чтобы такого рода право не стало воле­изъявлением небольшого коллектива — касты, прослойки населе­ния, племени,— правом коллектива, который по отношению к дру­гим, может быть даже более многочисленным массам, не занял бы позицию, подобную индивидуального насильника. Конечным ре­зультатом должно явиться право, в создании которого участвовали бы все (по меньшей мере — все способные к общественному объе­динению), пожертвовавшие своим инстинктом; право (с тем же ог­раничением), которое не позволяет никому стать жертвой грубой силы.

Индивидуальная свобода не есть достижение культуры. Она была максимальной еще до всякой культуры, правда, тогда она не имела большой цены, так как единичный человек едва ли был в состоянии ее защитить. Развитие культуры налагает ограничения на эту свободу, а справедливость требует, чтобы от этих ограничений никому нельзя было уклониться. То, что в человеческом об­ществе проявляется как жажда свободы, может быть направлено на борьбу с существующей несправедливостью и в этом смысле быть благоприятным для дальнейшего развития культуры. Но это же может брать свое начало в недрах первобытной, неукрощенной культурой личности и тогда быть враждебным самим основам куль­туры. Жажда свободы, таким образом, или направлена против от­дельных форм и притязаний культуры, или — вообще против куль­туры. Едва ли какое-либо воздействие может позволить преобра­зовать природу человека в природу термита, он, вероятно, всегда будет защищать, вопреки воле масс, свое притязание на индиви­дуальную свободу. Значительная часть борьбы человечества кон­центрируется вокруг одной задачи — найти целесообразное, т.е. счастливое, равновесие между индивидуальными требованиями и культурными требованиями масс; одна из роковых проблем челове­чества заключается в том, достижимо ли это равновесие при по­мощи определенной организации человечества или этот конфликт останется непримиримым.

До тех пор пока мы руководствовались общим впечатлением о том, какие черты в жизни людей могут быть названы культурны­ми, мы создали себе довольно ясное представление об общем ха­рактере культуры, но, однако, пока еще не узнали ничего, что не было бы общеизвестным. При этом мы старались избежать пред­рассудка, который ставит знак равенства между культурой и совер­шенством или путем к этому совершенству, для человека предре­шенным. Теперь, однако, напрашивается подход, который, возмож­но, уведет нас в иную сторону. Культурное развитие представляет­ся нам в виде какого-то своеобразного процесса, протекающего в среде человечества и как будто напоминающего нечто знакомое. Этот процесс можно охарактеризовать изменениями, вызываемыми им в сфере наших инстинктивных предрасположений, удовлетворе­ние которых и есть задача психической экономии нашей жизни. Некоторые из этих первичных позывов ослабляются таким обра­зом, что на их месте появляется то, что мы в случае отдельного индивида называем чертами характера. Самый яркий пример этого процесса был обнаружен в области детской анальной эротики. По мере повзросления первоначальный интерес к функции экскре­ции, ее органам и продуктам заменяется рядом свойств, которые нам известны как бережливость, стремление к порядку и чистоте; эти качества, ценные и желанные сами по себе, могут стать явно преобладающими, и тогда получается то, что называется анальным характером. Мы не знаем, как это происходит, но в правильности этого взгляда не можем сомневаться*. Но вот мы обнаружили, что порядок и чистоплотность являются существенными требованиями культуры, хотя их жизненная необходимость отнюдь не очевидна, так же как и их пригодность в качестве источников наслаждения. В этом пункте нам впервые бросается в глаза сходство между куль­турным процессом и развитием либидо отдельного человека. Дру­гие первичные позывы принуждаются к изменению условий своего существования, к переключению на другие пути, что совпадает в большинстве случаев с хорошо известным нам процессом суб­лимации (целей первичных позывов), но в некоторых случаях может быть и отличным от него явлением. Сублимация первичных позывов — особо ярко выраженная черта культурного развития; именно она дает возможность высшим формам психи­ческой деятельности — научной, художественной и идеологичес­кой — играть в культурной жизни столь значительную роль. Под влиянием первого впечатления появляется искушение сказать, что сублимация вообще есть навязанная культурой судьба первичных позывов. Но над этим вопросом следует больше поразмыслить. В-третьих, наконец,— и это кажется нам наиболее существен­ным,— невозможно не заметить, в какой мере культура вообще построена на отказе от первичных позывов, в какой мере ее посыл­кой является неудовлетворение (подавление, вытеснение или еще что-нибудь?) самых сильных первичных позывов. Эти «культур­ные лишения» являются доминирующими в большой области социальных взаимоотношений людей; мы уже знаем, что здесь кроет­ся причина враждебности, с которой приходится бороться всем культурам. Эти же обстоятельства предъявляют большие требо­вания и к нашей научной работе;

мы должны многое разъяснять. Нелегко понять, как можно лишить первичный позыв возможности удовлетворения. Это отнюдь не так безопасно; если не принять мер для психологической компенсации, следует считаться с возмож­ностью серьезных потрясений.

Если мы хотим, однако, выяснить, какова возможная ценность нашего взгляда на культурное развитие как на особый процесс, сравнимый с нормальным созреванием индивида, мы, очевидно, должны будем заняться другой проблемой, а именно, поставить се­бе вопрос, с какими влияниями связано происхождение культурно­го развития, как оно возникло и чем определяется его течение...

Эта задача кажется чрезмерной, и следует признаться, что от нее можно впасть в уныние. Вот то немногое, что мне удалось раз­гадать.

После того как примитивный человек открыл, что возможность улучшения его судьбы на земле при помощи труда находится — буквально — в его руках, ему не могло быть безразлично, работает ли кто-либо другой с ним или против него.

* См. «Charakter und Analerotik», 1908 (Ges. Werke, Bd. VII) и другие много­

численные работы Е. Jones и др

Этот другой приобрел для него ценность сотрудника, совместная жизнь с которым была полезной. Еще раньше, в своем обезьяноподобном прошлом, он приобрел привычку создавать семьи; члены семьи и были, вероят­но, его первыми помощниками. Создание семьи было, вероятно, связано с тем, что нужда в половом удовлетворении перестала посещать человека неожиданно, как гостья, с тем чтобы после ее отбытия долго о себе ничего не давать знать, а поселилась у чело­века прочно, как постоянный жилец. Так появилась у мужчины-самца причина, чтобы держать при себе постоянно женщину-самку или, в более общем смысле,— свой сексуальный объект; что ка­сается женщины, то она, не желая расставаться со своими безза­щитными детенышами, должна была в их интересах оставаться с более сильным мужчиной. В среде такой примитивной семьи от­сутствует еще одна культурная черта: произвол главы семьи и отца был неограниченным. В «Тотем и табу»1 я попытался пока­зать путь, который ведет от такой семьи к следующей ступени сов­местной жизни в виде братств.

При расправе с отцом сыновья убедились на опыте, что объеди­нение может быть сильнее каждого в отдельности. Тотемическая культура покоится на ограничениях, которые должны были возла­гаться друг на друга для сохранения нового положения. Предпи­сания табу были первым «правом». Сожительство людей покоилось на двух основаниях — на принудительности труда, созданной внешней нуждой, и на силе любви, которая для мужчины определя­лась нежеланием лишиться своего сексуального объекта в лице женщины, а со стороны женщины — нежеланием расставаться с выделившимися из ее организма детьми. Так Эрос и Ананке также стали праотцами человеческой культуры. Первый успех культуры состоял в том, что отныне большое количество людей смогло оста­ваться в коллективе. А так как, кроме того, обе мощные силы дейст­вовали солидарно, можно было рассчитывать, что и дальнейшее развитие будет протекать гладко как для вящего господства над внешним миром, так и для дальнейшего расширения количества людей, охватываемых коллективом. И нелегко понять, как эта культура может дарить ее участникам что-либо кроме счастья.

Прежде чем приступить к исследованию вопроса,— откуда может возникнуть помеха, позволим себе отвлечь наше внимание рассмотрением положения, согласно которому любовь является одной из основ культуры, и тем заполнить пробел в наших преды­дущих рассуждениях. Мы уже отмечали, что половая (генитальная) любовь, давая человеку наивысшие переживания удовлетво­рения, дает ему, собственно говоря, и идеал счастья, а поэтому естественно было бы и дальше искать удовлетворения стремления к счастью в той же области половых отношений и, следовательно, рассматривать половую эротику как жизненный центр. Мы упоми­нали также, что, следуя по этому пути, человек становится самым опасным образом зависимым от известной части внешнего мира, а именно от избранного предмета любви, и тем самым подвергает себя опасности самых жестоких страданий, если этот предмет от­талкивает его или если он его теряет в силу измены или смерти. Мудрецы всех времен всячески поэтому отсоветовали идти этим жизненным путем; но несмотря на это, для множества людей он не потерял своей привлекательности.

Незначительному меньшинству, благодаря его конституции, все же окажется возможным найти счастье на этих путях любви, но при этом неизбежны глубокие психические изменения ее функции. Эти личности делают себя независимыми от согласия объекта, при­давая главную ценность не тому, чтобы быть любимым, а собствен­ной любви; они защищаются от потери любимого объекта, направ­ляя свою любовь не на отдельные объекты, а в равной мере на всех людей; они избегают изменчивости и разочарований половой люб­ви, отвлекаясь от сексуальной цели и превращая первичный позыв в заторможенный в смысле цели импульс. То, что у них таким обра­зом получается,— некое ощущение уравновешенности, уверен­ности и нежности, имеет лишь очень отдаленное внешнее сходство с беспокойной и бурной жизнью половой любви, из которой оно, однако, произошло. Святой Франциск Ассизский ушел, может быть, дальше всех в таком использовании любви для достижения внутреннего чувства счастья; то, что мы обозначаем как одну из методик осуществления принципа наслаждения, не раз связыва­лось с религией, с которой она могла соприкасаться в тех высоких сферах, где пренебрегается как отличием «Я» от объекта, так и различиями между объектами. Этические соображения, глубинная мотивация которых нам еще откроется, склонны рассматривать эту способность всеобъемлющей любви к человечеству и миру как наивысшее достижение, до которого может возвысится человек. По этому поводу мы уже сейчас не можем удержаться от высказывания двух основных сомнений. Любовь, не производящая выбора, теряет часть своей собственной ценности, так как она несправедли­ва по отношению к объекту. А затем — не все люди достойны любви.

Любовь, легшая в основу семьи в своем первоначальном обли­ке, в котором она не отказывается от сексуального удовлетворения, и в своей модифицированной форме, как заторможенная в смысле цели нежность, продолжает влиять на культуру. В обеих формах она продолжает выполнять свою функцию — связывания воедино множества людей, причем в более интенсивной форме, чем это уда­ется достичь интересу трудового содружества. Небрежность языка при употреблении слова любовь имеет свое генетическое оправда­ние. Мы называем любовью отношения между мужчиной и женщи­ной, создавшие семью на основе полового удовлетворения, но мы называем любовью и добрые отношения между родителями и деть­ми или между братьями и сестрами в семье, хотя эти отношения — лишь ингибированная любовь*), которую мы должны были бы обозначать как нежность. Ингибированная любовь была первона­чально любовью вполне чувственной и в бессознательном человека она осталась по-прежнему таковой. Как чувственная, так и инги­бированная любовь выходит за рамки семьи и создает новые от­ношения там, где раньше была отчужденность. Половая любовь ведет к новым семейным образованиям, а ингибированная лю­бовь — к «дружбе», к явлению, которое приобретает важность с точки зрения культуры, так как оно выходит за рамки некоторых ограничений половой любви, например ее исключительности. Но в течение эволюции отношение любви к культуре теряет свой одно­значный характер. С одной стороны, любовь противопоставляет себя интересам культуры, а с другой стороны, культура угрожает любви чувствительными ограничениями.

Такое раздвоение кажется неизбежным, но его причину трудно сразу же распознать. Прежде всего оно проявляет себя в виде конфликта между семьей и теми более крупными коллективами, в состав которых входит отдельный человек. Мы уже догадались, что одним из главных устремлений культуры является объединение людей в большинстве единства. Семья, однако, не хочет освободить человека. Чем теснее связь членов семьи друг с другом, тем больше и чаще они склонны отгораживаться от других и тем труднее для них становится вхождение в более широкий круговорот жизни. Более старая филогенетически (а в детстве исключительная) фор­ма совместной жизни противится смене позднее приобретенной культурной формой. Отделение юноши от семьи становится зада­чей, при разрешении которой общество ему зачастую помогает ри­туалами празднования половой зрелости и принятия в среду взрослых. Получается впечатление, что эти трудности свойственны каждому психическому, а по существу и каждому органическому развитию.

* Заторможенная в смысле цели.— Прим. перев.

Затем в конфликт с культурой вступают и женщины, осущест­вляя то же самое сдерживающее и тормозящее влияние, которое вначале проистекало из требований их любви и было положено в основу культуры. Женщины представляют интересы семьи и сек­суальной жизни; культурная деятельность все больше и больше становилась делом мужчин и всегда ставила перед ними тяжелые задачи, принуждая их к сублимации первичных позывов, к чему женщины менее приспособлены. Так как человек не располагает неистощимым запасом психической энергии, он должен разрешать свои задачи при помощи целесообразного распределения либидо. То, что он тратит на достижение культурных целей, он отнимает главным образом от женщины и сексуальной жизни; постоянное общение с мужчинами, его зависимость от отношений с ними от­чуждают его даже от обязанностей мужа или отца. Так требова­ниями культуры женщина оттесняется на второй план и вступает с ней во враждебное отношение.

Что касается культуры, то ее тенденция к ограничению сек­суальной жизни выступает не менее явственно, чем другая ее тен­денция по расширению культурного круга. Уже первая фаза куль­туры, фаза тотемизма, несет собой запрет кровосмесительного выбора объекта; запрет, нанесший любовной жизни человека, вероятно, самое сильное увечье за все истекшие времена. Табу, закон и обычай вводят затем новые ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Не все культуры идут одинаково да­леко в этом направлении; объем остаточной сексуальной свободы зависит также и от экономической структуры общества.

Мы уже знаем, что под давлением психоэкономической необ­ходимости культура должна отнимать от сексуальности значи­тельное количество психической энергии, нужной ей для собствен­ного потребления. При этом культура ведет себя по отношению к сексуальности как победившее племя или слой народа, эксплуати­рующий других — побежденных. Страх перед восстанием угнетен­ных требует применения самых строгих мер предосторожности. Наивысшая точка такого рода развития достигнута в нашей за­падноевропейской культуре. Психологически вполне оправдано, что эта культура берется наказывать проявления детской сексуаль­ной жизни, так как без такой предварительной обработки еще в детстве не будет надежд на укрощение сексуальных вожделений у взрослых. Но никоим образом нельзя оправдать культурное об­щество, когда оно заходит так далеко, что, несмотря на легкую доказуемость и очевидность, отрицает и само наличие явления. Для индивида выбор объекта, достигшего половой зрелости, ог­раничивается партнером противоположного пола, а все внегенитальные удовлетворения запрещаются, как извращения. Заклю­чающееся в этих запретах требование одинаковых для всех форм сексуальной жизни, не считаясь с различиями в прирожденной и благоприобретенной сексуальной конституции людей, лишает большое их количество сексуального наслаждения и тем самым становится источником жестокой несправедливости. Успех этих ограничительных мероприятий может заключаться только в том, что сексуальные интересы нормальных людей, тех, кому их конститу­ция не служит помехой, направляются без ущерба в допущенное русло. Но и то, что остается в этой сфере без осуждения,— гетеросексуальная половая любовь,— подвергается дальнейшим ограни­чениям законом и институцией единобрачия. Современная культу­ра дает ясно понять, что она разрешает сексуальные отношения только на базе одной, единственной и нерасторжимой связи меж­ду мужчиной и женщиной, что она не признает сексуальности как самостоятельного источника наслаждения и склонна терпеть его только в качестве незаменимого способа размножения людей.

Это, конечно, крайнее положение. Как известно, оно оказалось нереализуемым даже на короткий срок. Только люди слабого ха­рактера покорились столь далеко идущему вторжению в сферу их сексуальной свободы, более же сильные натуры — только на не­которых компенсирующих условиях, о которых речь будет впереди. Культурное общество сочло себя вынужденным молча допускать некоторые нарушения, которые, согласно установленным прави­лам, должны были бы им преследоваться. Но с другой стороны, не следует вводить себя в заблуждение и считать, что такая позиция культуры вообще безобидна, так как она не достигает реализации всех своих намерений. Сексуальная жизнь культурных людей все же сильно искалечена и производит впечатление столь же деградирующей функции, как наша челюсть или волосы на голове. Можно, вероятно, с правом утверждать, что сексуальная жизнь, как источ­ник ощущения счастья, т. е. как средство достижения нашей жиз­ненной цели, чувствительно ослаблена*. Иногда может создаться впечатление, что дело заключается не только в давлении культуры, что, быть может, и в самой природе этой функции есть нечто, отка­зывающее нам в возможности полного удовлетворения и толкаю­щее нас на иные пути. Такой взгляд может быть и ошибочным, решить этот вопрос трудно... Фрейд 3. Неудовлетворенность культу­рой

 II Избранное. Лондон, 1969. С. 280-295

Если долгое время живешь внутри какой-то определенной культуры и неоднократно принимаешься исследовать, какими были ее истоки и путь развития, то рано или поздно чувствуешь искуше­ние обратить взор в другом направлении и поставить вопрос, какая дальнейшая судьба предстоит этой культуре и через какие переме­ны ей назначено пройти. Вскоре замечаешь, однако, что подобное разыскание с самого начала оказывается во многих отношениях ущербным. Прежде всего потому, что лишь немногие люди способ­ны обозреть человеческую деятельность во всех ее разветвлениях. Большинство поневоле вынуждено ограничиться одной, отдельно

взятой, или несколькими областями; а чем меньше человек знает о прошлом и настоящем, тем ненадежнее по необходимости окажет­ся его суждение о будущем. Во-вторых, потому, что как раз в тако­го рода суждении субъективные упования индивида играют роль, которую трудно переоценить; упования же эти неизбежно зависят от чисто личных моментов его собственного опыта, от большей или меньшей оптимистичности жизненной установки, которая диктует­ся ему темпераментом, успехом или неуспехом его усилий. Наконец, дает о себе знать то примечательное обстоятельство, что люди в общем и целом переживают свою современность как бы наивно, не отдавая должное ее глубинному содержанию: они должны сперва неким образом взглянуть на нее со стороны; то есть совре­менность должна превратиться в прошлое, чтобы мы смогли опе­реться на нее в своем суждении о будущем.

Человек, поддавшийся искушению предложить от своего име­ни какое-то предсказание о вероятном будущем, поступит поэто­му благоразумно, если будет помнить о вышеназванных помехах, равно как и о ненадежности, присущей вообще всяким пророчест­вам. Лично меня все это заставляет поспешно уклониться от слиш­ком обширной задачи и сразу заняться небольшой частной об­ластью, которая к тому же и прежде привлекала мое внимание. Сперва мне, правда, придется как-то определить ее место внутри всеобъемлющего целого.

Человеческая культура — я имею в виду все то, в чем челове­ческая жизнь возвысилась над своими биологическими обстоя­тельствами и чем она отличается от жизни животных, причем я пренебрегаю различением между культурой и цивилизацией,— обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны. Она охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее блага для удовлетворения человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для упорядочения человеческих взаи­моотношений и особенно — для дележа добываемых благ. Оба эти направления культуры связаны между собой, во-первых, посколь­ку на взаимоотношения людей оказывает глубокое влияние мера удовлетворения влечений, дозволяемая наличными благами, во-вторых, поскольку отдельный человек сам может вступать в отно­шения с другим по поводу того или иного блага, когда другой использует его рабочую силу или делает его сексуальным объектом, а в-третьих, поскольку каждый отдельный индивид виртуально является врагом культуры, которая тем не менее должна оставать­ся делом всего человеческого коллектива. Примечательно, что, как бы мало ни были способны люди к изолированному существо­ванию, они тем не менее ощущают жертвы, требуемые от них куль­турой ради возможности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна поэтому защищать себя от одиночек, и ее инсти­туты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче; они имеют целью не только обеспечить известное распределение благ, но и постоянно поддерживать его, словом, должны защищать от враждебных побуждений людей все то, что служит покорению природы и производству благ. Создания человека легко разрушимы, а наука и техника, построенные им, могут быть применены и для его уничтожения.

Так создается впечатление, что культура есть нечто навязанное противящемуся большинству меньшинством, которое ухитрилось завладеть средствами власти и насилия. Естественно, напраши­вается предположение, что все проблемы коренятся не в самом существе культуры, а вызваны несовершенством ее форм, как они складывались до сего дня. Нетрудно обнаружить эти ее недостатки. Если в деле покорения природы человечество шло путем постоян­ного прогресса и вправе ожидать еще большего в будущем, то трудно констатировать аналогичный прогресс в деле упорядочения человеческих взаимоотношений, и, наверное, во все эпохи, как опять же и теперь, многие люди задавались вопросом, заслуживает ли вообще защиты эта часть приобретений культуры. Хочется ду­мать, что должно же быть возможным какое-то переупорядочение человеческого общества, после которого иссякнут источники не­удовлетворенности культурой, культура откажется от принужде­ния и от подавления влечений, так что люди без тягот душевного раздора смогут отдаться добыванию благ и наслаждению ими. Это был бы золотой век, спрашивается только, достижимо ли подобное состояние. Похоже, скорее, что всякая культура вынуждена стро­иться на принуждении и запрете влечений; неизвестно еще даже, будет ли после отмены принуждения большинство человеческих индивидов готово поддерживать ту интенсивность труда, которая необходима для получения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считаться с тем фактом, что у всех людей имеют место дест­руктивные, то есть антиобщественные и антикультурные, тенден­ции и что у большого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе.

Этому психологическому факту принадлежит определяющее значение при оценке человеческой культуры. Если вначале еще можно было думать, что главное в ней — это покорение приро­ды ради получения жизненных благ и что грозящие ей опасности устранимы целесообразным распределением благ среди людей, то теперь центр тяжести переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями, примирить их с неизбежным ми­нимумом такой жертвы и чем-то ее компенсировать. Как нельзя обойтись без принуждения к культурной работе, так же нельзя обойтись и без господства меньшинства над массами, потому что массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от вле­чений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого от­каза, и индивидуальные представители массы поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влия­нию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, от чего зависит существование культуры. Все это хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пониманием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над собственными влечениями. Но для них существует опасность, что, не желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были независимым от массы как распорядители средств власти. Короче говоря, люди обладают двумя распространенными свойст­вами, ответственными за то, что институты культуры могут поддер­живаться лишь известной мерой насилия, а именно люди, во-пер­вых, не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума бессильны против их страстей.

Я знаю, что можно возразить против этих соображений. Мне скажут, что обрисованные здесь черты человеческой массы, приз­ванные доказать неизбежность принуждения для культурной деятельности, сами лишь следствие ущербности культурных ин­ститутов, по вине которых люди стали злыми, мстительными, зам­кнутыми. Новые поколения, воспитанные с любовью и приученные высоко ценить мысль, заблаговременно приобщенные к благодея­ниям культуры, по-иному и отнесутся к ней, увидят в ней свое интимнейшее достояние, добровольно принесут ей жертвы, трудясь и отказываясь от удовлетворения своих влечений необходимым для ее поддержания образом. Они смогут обойтись без принужде­ния и будут мало чем отличаться от своих вождей. А если ни одна культура до сих пор не располагала человеческими массами такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок, при котором человек формировался бы в нужном направлении, причем с самого детства.

Можно сомневаться, мыслимо ли вообще или по крайней мере сейчас, при современном состоянии овладения природой, достичь подобной реорганизации культуры; можно спросить, где взять достаточное число компетентных, надежных и бескорыстных вож­дей, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений; можно испугаться чудовищных размеров принужде­ния, которое неизбежно потребуется для проведения этих намере­ний в жизнь. Невозможно оспаривать величие этого плана, его значимость для будущего человеческой культуры. Он, несомненно, покоится на понимании того психологического обстоятельства, что человек наделен многообразнейшими задатками влечений, кото­рым ранние детские переживания придают окончательную направ­ленность. Пределы человеческой воспитуемости ставят, однако, границы действенности подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой мере иная культурная среда оба вышеназванных свойства человеческих масс, так сильно затрудняющих руководство обществом. Соответствующий экспе­римент еще не осуществлен. По всей вероятности, определенный процент человечества — из-за болезненных задатков или чрез­мерной силы влечений — навсегда останется асоциальным, но если бы удалось сегодняшнее враждебное культуре большинство превратить в меньшинство, то было бы достигнуто очень многое, пожалуй, даже все, чего можно достичь...

Мера интериоризации предписаний культуры — популярно и ненаучно выражаясь, нравственный уровень ее участников,— не единственное духовное благо, которое надо принимать в расчет при оценке культуры. У нее есть и другое богатство — идеалы и творения искусства, то есть виды удовлетворения, доставляемые теми и другими.

Мы слишком склонны причислять идеалы той или иной культу­ры — то есть ее оценку того, что следует считать высшим и наибо­лее престижным достижением — к ее психологическому достоя­нию. При первом приближении кажется, будто этими идеалами определяются успехи культуры; реальная зависимость может быть, однако, иной: идеалы формируются после первых успехов, которым способствует взаимодействие внутренних задатков с внешними обстоятельствами, и эти первые успехи фиксируются в идеале, зовущем к их повторению. Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, имеет тем самым нарциссическую природу, оно покоится на гордости от уже достигнутых успехов. Для своей полноты оно требует сравнения с другими культурами, ринувшими­ся к другим достижениям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурны­ми регионами, что всего отчетливее наблюдаются между нациями.

Нарциссическое самодовольство собственным идеалом тоже относится к тем силам, которые успешно противодействуют внутри данного культурного региона разрушительным настроениям. Не только привилегированные классы, наслаждающиеся благодея­ниями своей культуры, но и угнетенные могут приобщаться к этому удовлетворению, поскольку даруемое идеалом право презирать чужаков вознаграждает их за униженность в своем собственном обществе. Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской по­винностью плебей, но зато я римлянин, имею свою долю в общей задаче покорять другие народы и предписывать им законы. Такая идентификация угнетенных с классом своих правителей и эксплуа­таторов есть опять же лишь частичка более широкой картины. С другой стороны, угнетаемые могут быть аффективно привязаны к угнетателям, видеть в своих господах, вопреки всей враждебнос­ти, воплощение собственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимно удовлетворяющих отношений, остава­лось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную враждебность к ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время.

Другого рода удовлетворение доставляет представителям того или иного культурного региона искусство, правда, как правило, не доступное массам, занятым изнурительным трудом и не получив­шим индивидуального воспитания. Искусство, как мы давно уже убедились, дает эрзац удовлетворения, компенсирующий древнейшие, до сих пор глубочайшим образом переживаемые культурные запреты, и тем самым как ничто другое примиряет с принесенными им жертвами. Кроме того, художественные создания, давая повод к совместному переживанию высоко ценимых ощущений, вызы­вают чувства идентификации, в которых так остро нуждается всякий культурный круг; служат они также и нарциссическому удовлетворению, когда изображают достижения данной культуры, впечатляющим образом напоминают о ее идеалах.

Фрейд 3. Будущее одной иллюзии / / Ницше Ф., Фрейд 3., Фромм Э., Ка­мю А., Сартр Ж. П. Сумерки богов. М., 1989. С. 94—98, 101—103