Н. Ф. ФЕДОРОВ

Н. Ф. ФЕДОРОВ

Из всех разделений распадение мысли и дела (ставших при­надлежностями особых сословий) составляет самое великое бедст­вие, несравненно большее, чем распадение на богатых и бедных. Социализм, и вообще наше время, придает наибольшее значение разделению на богатых и бедных, полагая, конечно, что с устра­нением этого разделения исчезнет и первое, т. е. все станут обра­зованными. Но мы разумеем не образование популярное, которое с устранением бедности, действительно, будет распределено равно­мернее, мы разумеем самое участие в знании и участие именно вообще, всех; участие же в знании всех, без чего разделение на ученых и неученых не исчезнет, одним устранением бедности вызвано быть не может. Пока же в знании не будут участвовать все, до тех пор чистая наука останется равнодушною к борьбе, к истреблению, и прикладная не перестанет помогать истреблению, помогать и прямо, изобретением орудий истребления, и косвен­но, придавая соблазнительную наружность вещам, предметам потребления, вносящим вражду в среду людей. Не принимая непо­средственного, личного участия в борьбе, т. е. в самой войне, и стоя вне бедствий естественных, защищенная от природы кресть­янством, которое находится в непосредственном к ней отношении, наука остается безучастною даже к истощению естественных сил, к изменению самого климата, для горожан даже приятному, хотя это изменение и производит неурожаи. Только тогда, когда все будут участниками в знании, чистая наука, познающая теперь природу как целое, в котором чувствующее принесено в жертву бесчувственному, не будет оставаться равнодушною к такому из­вращенному отношению бесчувственной силы к чувствующему су­ществу; тогда и прикладная наука не будет участницей и союзни­цей бесчувственной силы и орудия истребления превратит в орудие регуляции слепой, смертоносной силы. Геккель признает «научный материализм» и отрицает нравственный материализм, высшее благо, наслаждение, видит в знании, в открытии законов приро­ды. Допустим, что для всех будет доступно такое знание,— в чем же будет наслаждение? Все повсюду будут «видеть беспощад­ную, крайне смертоносную борьбу всех против всех». Можно ли наслаждаться таким адом?..

Труд всеобщего воскрешения, начатком которого было воскре­сение Христово, не прекращался, хотя в то же время не останав­ливалось и противодействие ему. Труд Запада в деле воскре­шения, в коем и мы принимали некоторое участие, может быть назван воскрешением мертвых; ибо какое другое имя может быть дано этому собиранию различных памятников, вещественных и письменных, кои сохранились от самых отдаленных времен с целью восстановить образ только мира в области мысли (т. е. совер­шить мысленное или мнимое воскрешение)? Кроме этого собира­ния различных остатков, или останков (реликвий), прошедшего наука имеет в своем распоряжении, для попыток воспроизве­дения явлений жизни в малом виде, лаборатории, физические кабинеты и т. п. Затем остаются еще страдательные созерца­ния, или наблюдения, над теми условиями, небесными и земными, от которых зависит жизнь. Этими тремя способами исчерпываются в настоящее время все средства науки для мысленного восста­новления целого образа мира.

Но если довольствоваться только мысленным восстановлением, в таком случае мы или никогда не можем быть убеждены, что этот образ соответствует действительности (это субъективное только знание), или же, если мы его примем за действительный образ мира, в таком случае этот образ, как его знает настоящая наука, будет изображением всеобщего шествия к смерти, сопро­вождаемого всякого рода страданиями; т. е. такое представление будет истинным мучением для человека, ибо созерцать страдания и смерть, не иметь возможности помочь и при этом не чувствовать мучения от такого созерцания могут только ученые, по самому своему положению не обязанные иметь ни сердца, ни воли, а один только ум. К тому же должно заметить, что, пока наука находит­ся в своей языческой, т. е. городской, стадии развития, пока она есть только образ мира, каким он дается нам в нашем ограни­ченном опыте и остается в лабораториях и кабинетах, истинного единства между нею и религией быть не может. Сомнение для науки в таком состоянии обязательно (и это есть сомнение, не жаждущее видеть и слышать, сомнение бесчувственное, не из люб­ви проистекающее), религия же при этом сама ограничивает свое дело храмом, пресуществлением вместо воскрешения, и самое собирание, производимое ею, будет бесцельно. В такой науке на­род не принимал никакого участия, ибо для него, как не лишен­ного ни чувства, ни воли, живущего сердцем и нуждающегося в деятельности, нужно не мертвое, не мнимое или мысленное, а живое, действительное воскресение; он не может найти утеше­ния в воскрешении мнимом, в какие бы пышные фразы оно ни было облечено и как бы ни были соблазнительны эти фразы для сословий вроде адвокатов, ораторов, живущих фразами. Вот, на­пример, как изображают это мнимое воскрешение: «Мир прошед­ший, покорный мощному голосу науки, поднимается из могилы сви­детельствовать о переворотах, сопровождавших развитие поверх­ности земного шара (поднимается из могилы не для себя, не для жизни, а лишь для того, чтобы удовлетворить наше праздное любопытство); почва, на которой мы живем, эта надгробная доска жизни миновавшей, становится как бы прозрачною, каменные склепы раскрылись; внутренности скал не спасли хранимого ими. Мало того, что полуистлевшие, полуокаменелые остовы обрастают снова плотью! Палеонтология стремится раскрыть закон отно­шения между геологическими эпохами и полным органическим населением их. Тогда все, некогда живое, воскреснет в человече­ском разумении, все исторгнется от печальной участи бесследного забвения, и то, чего кость истлела, чего феноменальное бытие совершенно изгладилось, восстановится в светлой обители науки, в этой области успокоения и увековечения временного» (Герцен. Письма об изучении природы). Впоследствии, впрочем, тот же писатель логику назвал кладбищем и в этом ближе подо­шел к истине.

Все сказанное относительно того, что сделано Западом для мнимого, или мертвого, воскрешения, относится, конечно, к одной лишь чистой, неприкладной, науке. Но приложения науки случай­ны и не соответствуют широте ее мысли, иначе она вышла бы из рабства торгово-промышленному сословию, которому в настоящее время служит; в этом служении и заключается характеристика западной науки, которая с тех пор, как из служанки богословия сделалась служанкою торговли, уже не может быть орудием дейст­вительного воскрешения. Если бы наука имела в виду быть вполне прилагаемой, то, развившись внутри торгово-промышлен­ного организма, она должна была бы выйти на свет, родиться в новую жизнь.

Начало настоящей, нынешней науки положено вместе с обра­зованием особого городского сословия, с отделением города от села, имеющего дело с живою природою, живущего одною с при­родою жизнью; вместе с отделением мануфактурного промысла от земледелия полагаются основы мертвого, так называемого субъек­тивного знания, мысленного или мнимого восстановления. Вся­кое ремесло должно прежде всего лишить жизни растение или животное, выделить из общего хода или строя предмет или вещь, чтобы произвести над ними свои операции. Среди таких-то работ и родилась наука; мастерская была колыбелью физики и химии. За этими эмпирически отвлеченными науками последовали, пошли тем же путем анализа, разделения, и умозрительные. Все развитие этих последних состоит в разделении и отвлечении: человека наука рассматривает отдельно от условий его жизни, антрополо­гию от космологии; точно так же душу отделяют от тела, психо­логию от соматологии; последняя также разделяется на физио­логию и анатомию; словом, чем далее идет анализ, тем мертвен­нее продукты его. Выше всего, казалось бы, стоит в этом отноше­нии метафизика, эта мертвеннейшая из мертвых, отвлеченнейшая из отвлеченных. Однако есть еще онтология, наука о самом отвлеченном бытии, равнозначащем уже небытию. Поэтому по­нятно выражение Плотина (который в данном случае является представителем вообще спиритуализма—откуда и аскетизм), что состояние смерти есть самое философское понятие; и еще бо­лее ясно, почему воскресение есть самое нефилософское понятие: воскресение все собирает, восстановляет и оживляет, тогда как философия все разделяет, все отвлекает и тем умерщвляет, в кон­це же концов философия не только восстановление делает лишь мысленным, т. е. самым отвлеченным, но даже самый внешний, существующий мир благодаря созерцательной, сидячей, недея­тельной жизни обращается в представление, в психический лишь факт, в фантом; и такое превращение действительного мира в субъективное явление есть результат сословной жизни, функция мыслящего органа человечества.

Но тем не менее все это необходимый, предшествующий мо­мент, ибо прежде нужно все разложить, разделить, чтобы потом сложить и соединить, так как только смертью может быть попрана смерть. Нужно было дойти именно до такой глубины сомнения, чтобы только воссоздание, восстановление всего исчезнувшего и бессмертие исчезающего признать полным доказательством дей­ствительного существования, и для такого доказательства необ­ходимо, чтобы мышление стало действием, чтобы мысленный полет превратился в действительное перемещение.

Федоров Н. Ф. Философия общего дела. Т. 1

II Сочинения. М., 1982. С. 61— 62, 314—317