А. ШВЕЙЦЕР

А. ШВЕЙЦЕР

Что говорит этика благоговения перед жизнью об отношениях между человеком и творением природы?

Там, где я наношу вред какой-либо жизни, я должен ясно соз­навать, насколько это необходимо. Я не должен делать ничего, кроме неизбежного,— даже самого незначительного. Крестьянин, скосивший на лугу тысячу цветков для корма своей корове, не дол­жен ради забавы сминать цветок, растущий на обочине дороги, так как в этом случае он совершит преступление против жизни, не оправданное никакой необходимостью.

Те люди, которые проводят эксперименты над животными, связанные с разработкой новых операций или с применением новых медикаментов, те, которые прививают животным болезни, чтобы использовать затем полученные результаты для лечения людей, никогда не должны вообще успокаивать себя тем, что их жестокие действия преследуют благородные цели. В каждом отдельном случае они должны взвесить, существует ли в дейст­вительности необходимость приносить это животное в жертву человечеству. Они должны быть постоянно обеспокоены тем, чтобы ослабить боль, насколько это возможно. Как часто еще кощунствуют в научно-исследовательских институтах, не применяя наркоза, чтобы избавить себя от лишних хлопот и сэкономить время! Как много делаем мы еще зла, когда подвергаем живот­ных ужасным мукам, чтобы продемонстрировать студентам и без того хорошо известные явления! Именно благодаря тому, что жи­вотное, используемое в качестве подопытного, в своей боли стало ценным для страдающего человека, между ним и человеком уста­новилось новое, единственное в своем роде отношение соли­дарности. Отсюда вытекает для каждого из нас необходи­мость делать по отношению к любой твари любое возможное добро. Когда я помогаю насекомому выбраться из беды, то этим я лишь пытаюсь уменьшить лежащую на человеке вину по отношению к другому живому существу. Там, где животное принуждается слу­жить человеку, каждый из нас должен заботиться об уменьше­нии страданий, которые оно испытывает ради человека. Никто из нас не имеет права пройти мимо страданий, за которые мы, собственно, не несем ответственности, и не предотвратить их. Никто не должен успокаивать себя при этом тем, что он якобы вынужден будет вмешаться здесь в дела, которые его не касаются. Никто не должен закрывать глаза и не считаться с теми стра­даниями, которых он не видел. Никто не должен сам себе облег­чать тяжесть ответственности. Если встречается еще дурное обра­щение с животными, если остается без внимания крик скота, не на­поенного во время транспортировки по железной дороге, если на наших бойнях слишком много жестокости, если в наших кухнях неумелые руки предают мучительной смерти животное, если живот­ные испытывают страдания от безжалостных людей или от жесто­ких игр детей,— то во всем этом наша вина.

Мы иногда боимся, что на нас обратят внимание, если мы обна­ружим свое волнение при виде страданий, причиняемых челове­ком животному. При этом мы думаем, что другие были бы «разум­нее» в данном случае, и стараемся показать, что то, что причи­няло муки, есть обыкновенное и даже само собой разумеющееся явление. Но затем вырывается из уст этих других слово, кото­рое показывает, что они также в душе переживают виденные стра­дания. Ранее чужие, они становятся нам близкими. Маска, ко­торая вводила нас в заблуждение, спадает. Мы теперь знаем, что не можем пройти мимо той жестокости, которая беспрерывно со­вершается вокруг нас. О, это тяжкое познание!

Этика благоговения перед жизнью не позволяет нам молчаливо согласиться с тем, что мы уже якобы не переживаем то, что долж­ны переживать мыслящие люди. Она дает нам силу взаимно под­держивать в этом страдании чувство ответственности и бес­страшно говорить и действовать в согласии с той ответствен­ностью, которую мы чувствуем. Эта этика заставляет нас вместе следить за тем, чтобы отплатить животным за все причиненные им человеком страдания доброй помощью и таким путем избавить их хотя бы на мгновение от непостижимой жестокости жизни.

Этика благоговения перед жизнью заставляет нас почувство­вать безгранично великую ответственность и в наших взаимоотно­шениях с людьми. Она не дает готового рецепта для объема доз­воленного самосохранения; она приказывает нам в каждом отдель­ном случае полемизировать с абсолютной этикой самоотречения. В согласии с ответственностью, которую я чувствую, я должен ре­шить, что я должен пожертвовать от моей жизни, моей собствен­ности, моего права, моего счастья, моего времени, моего покоя и что я должен оставить себе.

В вопросе о собственности этика благоговения перед жизнью высказывается резко индивидуалистически в том смысле, что все приобретенное или унаследованное может быть отдано на службу обществу не в силу какого-либо закона общества, а в силу абсо­лютно свободного решения индивида. Этика благоговения перед жизнью делает большую ставку на повышение чувства ответствен­ности человека. Собственность она расценивает как имущество об­щества, находящееся в суверенном управлении индивида. Один че­ловек служит обществу тем, что ведет какое-нибудь дело, которое дает определенному числу служащих средства для жизни. Другой служит обществу тем, что использует свое состояние для помощи людям. В промежутке между этими крайними случаями каж­дый принимает решение в меру чувства ответственности, опреде­ленного ему обстоятельствами его жизни. Никто не должен судить Другого. Дело сводится к тому, что каждый сам оценивает все, чем он владеет с точки зрения того, как он намерен распоряжаться этим состоянием. В данном случае ничего не значит, будет ли он сохранять и увеличивать свое состояние или откажется от него. Его состоянием общество может пользоваться различными спосо­бами, но надо стремиться к тому, чтобы это давало наилучший результат.

Чаще всего подвергаются опасности быть эгоистичными в ис­пользовании своего состояния те люди, которые наименее склонны называть что-либо своей собственностью. Глубокая истина зало­жена в той притче Иисуса, согласно которой меньше всего верен тот раб, который получил меньше всего.

Но и мое право делает этику благоговения перед жизнью не принадлежащей мне. Она не разрешает мне успокаивать себя тем что я, как более способный, могу продвигаться в жизни дозволен­ными средствами, но за счет менее способных. То, что мне позволя­ют закон и мнение людей, она превращает в проблему. Она застав­ляет меня думать о другом и взвешивать — разрешает ли мне мое внутреннее право собирать все плоды, до которых дотягивается моя рука. Может случиться, что я, повинуясь чувству, предписыва­ющему мне учитывать интересы других людей, совершу поступок, который обычное мнение сочтет глупостью. Возможно, эта глупость выразится в том, что мой отказ от своих интересов не пойдет на пользу другому. И тем не менее я остался правдив. Благогове­ние перед жизнью — высшая инстация. То, что она прика­зывает, сохраняет свое значение и тогда, когда это кажется глупым или напрасным. Мы всегда обвиняем друг друга в глупостях, кото­рые свидетельствуют о том, что мы глубоко ощущаем свою от­ветственность. Этическое сознание проявляется в нас и делает разрешимыми ранее неразрешимые проблемы как раз в той степе­ни, в какой мы недостаточно разумно поступаем по оценке обыч­ного мнения.

Благоговение перед жизнью не покровительствует и моему счастью. В те минуты, когда я хотел бы непосредственно радо­ваться чему-нибудь, оно уносит меня в мыслях к той нищете, кото­рую я когда-то видел или о которой слышал. Оно не разре­шает мне просто отогнать эти воспоминания. Как волна не сущест­вует для себя, а является лишь частью дыхания океана, так и я не должен жить моею жизнью только для себя, а вбирать в себя все, что меня окружает. Истинная этика внушает мне тревожные мыс­ли. Она шепчет мне: ты счастлив, поэтому ты обязан пожертвовать многим. Все, что тебе дано в большей степени, чем другим — здо­ровье, способности, талант, успех, чудесное детство, тихий домаш­ний уют,— все это ты не должен считать само собой разумеющим­ся. Ты обязан отплатить за это. Ты обязан отдать силы своей жизни ради другой жизни.

Голос истинной этики опасен для счастливых, если они начина­ют прислушиваться к нему. Она не заглушает иррациональное, ко­торое тлеет в их душе, а пробует поначалу, не сможет ли выбить человека из колеи и бросить его в авантюры самоотречения, в ко­торых мир так нуждается...

Этика благоговения перед жизнью — неумолимый кредитор, отбирающий у человека его время и его досуг. Но ее твердость добрая и понимающая. Многие современные люди, которых труд на производстве превращает в машины, лишая их возможности отно­ситься к окружающим с тем деятельным соучастием, которое свойственно человеку как человеку, подвергаются опасности прев­ратить свою жизнь в эгоистическое прозябание. Некоторые из них чувствуют эту опасность. Они страдают от того, что их повседнев­ный труд не имеет ничего общего с духовными идеалами и не позво­ляет им использовать для блага людей свои человеческие качест­ва. Некоторые на том и успокаиваются. Их устраивает мысль о том, что им не нужно иметь никаких обязанностей вне рамок своей ра­боты.

Но этика благоговения перед жизнью не считает, что людей на­до осуждать или хвалить за то, что они чувствуют себя свободными от долга самоотречения ради других людей. Она требует, чтобы мы в какой угодно форме и в любых обстоятельствах были людьми по отношению к другим людям. Тех, кто на работе не может применить свои добрые человеческие качества на пользу другим людям и не имеет никакой другой возможности сделать это, она просит по­жертвовать частью своего времени и досуга, как бы мало его ни было. Подыщи для себя любое побочное дело, говорит она, пусть даже незаметное, тайное. Открой глаза и поищи, где человек или группа людей нуждается немного в твоем участии, в твоем вре­мени, в твоем дружеском расположении, в твоем обществе, в твоем труде. Может быть, ты окажешь добрую услугу человеку, чувству­ющему себя одиноко, или озлобленному, или больному, или не­удачнику. Может быть, это будет старик или ребенок. Или доброе дело сделают добровольцы, которые пожертвуют своим свободным вечером или сходят по какому-либо делу для других.

Кто в силах перечислить все возможности использования этого ценного капитала, называемого человеком! В нем нуждаются во всех уголках мира. Поэтому поищи, не найдешь ли ты применения своему человеческому капиталу. Не пугайся, если вынужден бу­дешь ждать или экспериментировать. Будь готов и к разочарова­ниям. Но не отказывайся от этой дополнительной работы, ко­торая позволяет тебе чувствовать себя человеком среди людей. Та­кова твоя судьба, если только ты действительно этого хочешь...

Так говорит истинная этика с теми, кто может пожертвовать частицей своего времени или человечности. Пожелаем им счастья, если они послушаются ее голоса и уберегут себя тем самым от ду­ховного оскудения.

Всех людей независимо от их положения этика благоговения перед жизнью побуждает проявлять интерес ко всем людям и их судьбам и отдавать свою человеческую теплоту тем, кто в ней нуж­дается. Она не разрешает ученому жить только своей наукой, даже если он в ней и приносит большую пользу. Художнику она не разрешает жить только своим искусством, даже если он тво­рит добро людям. Занятому человеку она не разрешает счи­тать, что он на своей работе уже сделал все, что должен был сде­лать. Она требует от всех, чтобы они частичку своей жизни отдали

другим людям. В какой форме и в какой степени они это сде­лают, каждый должен решать соответственно своему разумению и обстоятельствам, которые складываются в его жизни. Жертвы од­ного внешне незаметны. Он приносит их, не нарушая нормального течения своей жизни. Другой склонен к ярким, эффектным поступ­кам в ущерб своим интересам. Никто не должен помышлять судить другого. Тысячью способами может выполнить человек свое пред­назначение, творя добро. Жертвы, которые он приносит, должны оставаться его тайной. Но все вместе мы должны знать, что наша жизнь приобретает ценность лишь тогда, когда мы ощутим истин­ность следующих слов: «Кто теряет свою жизнь, тот ее находит».

Этические конфликты между обществом и индивидом возника­ют потому, что человек возлагает на себя не только личную, но и «надличную» ответственность. Там, где речь идет только обо мне, я должен проявлять терпение, всегда прощать, быть внимательным к другим и добросердечным. Но каждый из нас может оказаться в таком положении, когда он отвечает не только за себя, но за дело и вынужден поступать вразрез с личной моралью.

Ремесленник, стоящий во главе пусть даже самой небольшой мастерской, и музыкант, отвечающий за программу концерта, не могут быть теми людьми, какими бы они хотели быть. Первый вы­нужден увольнять нерадивого рабочего или пьяницу, несмотря на все сочувствие к их семьям. Второй не может допустить выступле­ния певицы, потерявшей голос, хотя он знает, насколько это для нее мучительно.

Чем шире сфера деятельности человека, тем чаще ему прихо­дится приносить свои чувства в жертву общественному долгу. Из этого конфликта обычно находят выход в том, что якобы общая ответственность в принципе устраняет личную ответственность. В этом плане общество и рекомендует человеку поступать. Для успо­коения совести тех, кому такое решение кажется слишком катего­ричным, оно предлагает еще несколько принципов, определяющих, согласно принятым нормам, степень возможного участия личной морали.

Обычной этике не остается ничего другого, как подписать эту капитуляцию. В ее распоряжении нет средств защиты личной мо­рали, ибо она не располагает абсолютными понятиями добра и зла. Иначе обстоит дело с этикой благоговения перед жизнью. Она об­ладает тем, чего не имеют другие. Поэтому она никогда не сдает свою крепость, хотя постоянно находится в осаде. Она чувствует в себе силы все время удерживать ее и держать в постоянном напря­жении противника путем частых вылазок.

Этична только абсолютная и всеобщая целесообразность со­хранения и развития жизни, на что и направлена этика благогове­ния перед жизнью. Любая другая необходимость или целесообраз­ность не этична, а есть более или менее необходимая необ­ходимость или более или менее целесообразная целесообразность. В конфликте между сохранением моей жизни и уничтожением других жизней или нанесением им вреда я никогда не могу соединить этическое и необходимое в относительно этическом, а должен выби­рать между этическим и необходимым, и в случае, если я намерен выбрать последнее, я должен отдавать себе отчет в том, что беру на себя вину в нанесении вреда другой жизни. Равным образом я не должен полагать, что в конфликте между личной и надличной ответственностью я могу компенсировать в относительно этическом этическое и целесообразное или вообще подавить этическое целе­сообразным,— я могу лишь сделать выбор между членами этой альтернативы. Если я под давлением надличной ответственности отдам предпочтение целесообразному, то окажусь виновным в на­рушении морали благоговения перед жизнью.

Искушение соединить вместе целесообразное, диктуемое над­личной ответственностью, с относительно этическим особенно ве­лико, поскольку его подкрепляет то обстоятельство, что человек, повинующийся надличной ответственности, поступает неэгоистич­но. Он жертвует чьей-то жизнью или чьим-то благополучием не ра­ди своей жизни или своего благополучия, но только ради того, что признает целесообразным в плане жизни и благополучия неко­торого большинства. Однако этическое — это нечто большее, чем неэгоистическое! Этическое есть не что иное, как благогове­ние моей воли к жизни перед другой волей к жизни. Там, где я каким-либо образом жертвую жизнью или наношу ей вред, мои поступки выходят за рамки этики и я становлюсь винов­ным, будь то эгоистически виновным ради сохранения своей жизни или своего благополучия, будь то неэгоистически — ради сохране­ния жизни и успеха некоторого большинства людей.

Это столь частое заблуждение — приписывать этический ха­рактер нарушению морали благоговения перед жизнью, совершае­мому из неэгоистических побуждений,— является тем мостом, вступив на который этика неожиданно оказывается в области не­этического. Этот мост необходимо разрушить.

Сфера действия этики простирается так же далеко, как и сфе­ра действия гуманности, а это означает, что этика учитывает интересы жизни и счастья отдельного человека. Там, где кончается гуманность, начинается псевдоэтика. Тот день, когда эта грани­ца будет всеми признана и для всех станет очевидной, явится самым значительным днем в истории человечества. С этого времени станет невозможным признавать действительной этикой ту этику, которая перестала уже быть этикой, станет невозможным одурачи­вать и обрекать на гибель людей.

Вся предшествующая этика вводила нас в заблуждение, скры­вая от нас нашу виновность в тех случаях, когда мы действо­вали в целях самоутверждения или по мотивам надличной ответст­венности. Это лишало нас возможности серьезно задуматься над своими поступками. Истинное знание состоит в постижении той тайны, что все окружающее нас есть воля к жизни, в признании то­го, насколько мы каждый раз оказываемся виновными перед жиз­нью.

 Одурманенный псевдоэтикой, человек, подобно пьяному, не­верными шагами приближается к сознанию своей вины. Когда же он наконец серьезно задумывается над жизнью, он начинает искать путь, который бы меньше всего толкал его на моральные проступки.

Мы все испытываем искушение преуменьшить вину антигуман­ных поступков, совершаемых по мотивам надличной ответствен­ности, ссылкой на то, что в данном случае мы в наибольшей сте­пени отвлекаемся от самих себя. Но это лишь хитроумное оправда­ние виновности. Так как этика входит в миро- и жизнеутверждение, она не разрешает нам такого бегства в мироотрицание. Она запрещает нам поступать подобно той хозяйке, которая поручает убивать рыбу кухарке, и заставляет нас взять на себя все поло­женные следствия надличной ответственности даже и в том случае, когда мы в состоянии отвести ее от себя под более или менее благовидными предлогами.

Итак, каждый из нас в зависимости от жизненных обстоя­тельств должен был совершать поступки, связанные с надличной ответственностью. Эти поступки диктуют нам не коллективистские взгляды, а побуждения человека, стремящегося действовать в сог­ласии с этическими нормами. В каждом отдельном случае мы бо­ремся за то, чтобы в подобных поступках сохранить максимум гу­манности. В сомнительных случаях мы решаемся поступить скорее в интересах гуманности, чем в интересах преследуемой цели. Когда наконец мы приобретаем способность серьезно и со знанием дела оценивать поступки людей, то начинаем задумываться над тем, над чем обычно не задумываются, например над тем, что любая пуб­личная деятельность человека связана не только с фактами, реали­зованными в интересах коллектива, но и с созданием определен­ных нравственных убеждений, которые служат делу совершенство­вания коллектива. Причем создание таких убеждений даже важ­нее, чем непосредственно достигаемые цели. Общественная дея­тельность, при которой не прилагают максимума сил для соблю­дения гуманности поступков, разрушает эти убеждения. Тот, кто, ссылаясь на надличную ответственность, не задумываясь жертвует людьми и счастием людей, когда это кажется ему необходимым, конечно, чего-то достигает. Но высшие достижения ему недоступ­ны. Он обладает только внешней, а не внутренней силой.

Духовную силу мы обретаем лишь тогда, когда люди замечают, что мы поступаем не автоматически, всякий раз согласно одним и тем же принципам, а в каждом отдельном случае боремся прежде всего за гуманность. Люди слишком мало вкладывают сил в эту борьбу. Все мы — начиная от самого маленького работника самого маленького предприятия и кончая политическим деятелем, ведающим судьбами войны и мира,— нередко действуем по гото­вым рецептам и, следовательно, уже не как люди, а как исполни­тели, служащие общим интересам. Поэтому-то мы часто не испы­тываем доверия к справедливости, осененной светом человечнос­ти. Мы по-настоящему даже и не уважаем друг друга. Все мы чувствуем себя во власти морали благоприятных обстоятельств, морали расчетливой, безличной, прикрывающей себя принципами и обычно не требующей большого ума. Эта мораль способна ради осуществления ничтожных интересов оправдать любую глупость и любую жестокость. Поэтому у нас безличная мораль благопри­ятных обстоятельств противостоит столь же безличной морали бла­гоприятных обстоятельств. Все проблемы решаются бесцельной борьбой этих сил, ибо не существует нравственных убеждений, ко­торые могут сделать эти проблемы разрешимыми.

Только в нашей борьбе за гуманность рождаются силы, спо­собные действовать в направлении истинно разумного и целесооб­разного и одновременно оказывать благотворное влияние на су­ществующие нравственные убеждения. Поэтому человек, посту­пающий по мотивам надличной ответственности, должен чувство­вать свою ответственность не только за достигаемые цели, но и за создаваемые его действиями взгляды.

Итак, мы служим обществу, не принося себя в жертву ему. Мы не разрешаем ему опекать нас в вопросах этики, подобно тому как скрипач не будет брать уроки музыки у контрабасиста. Ни на одно мгновение не должно оставлять нас недоверие к идеалам, созда­ваемым обществом, и убеждениям, господствующим в нем. Мы знаем, что общество преисполнено глупости и намерено обма­нывать нас относительно вопросов гуманности. Общество — нена­дежная и к тому же слепая лошадь. Горе кучеру, если он заснет!

Все это звучит слишком категорично. Общество служит интере­сам этики, когда оно санкционирует законом ее элементарные пра­вила и передает из поколения в поколение этические идеи. В этом его большая заслуга, и мы благодарны ему. Но это же общество все время задерживает развитие этики, беря на себя роль этического воспитателя, что совершенно не входит в его функции. Этическим воспитателем является только этически мыслящий и борющийся ли этику человек. Понятия добра и зла, бытующие в обществе, суть бумажные деньги, ценность которых определяется не напечатан­ными на них цифрами, а их отношением к золотому курсу этики благоговения перед жизнью. По существующему курсу ценность этих понятий равна приблизительно ценности бумажных денег полуобанкротившегося государства.

Гибель культуры происходит вследствие того, что создание эти­ки перепоручается государству. Обновление культуры будет воз­можно только тогда, когда этика вновь станет делом мыслящего человека, а люди будут стремиться утвердить себя в обществе, как нравственные личности. В той мере, в какой мы будем это 'осу­ществлять, общество превратится из чисто естественного образо­вания в этическое. Предшествующие поколения совершили ужас­ную ошибку, когда начали идеализировать государство в этичес­ком плане. Мы выполним свой долг по отношению к обществу, если критически оценим его и попытаемся, насколько это возможно, сде­лать его более этическим. Так как мы обладаем абсолютным мас­штабом этического, то не сможем впредь признавать в качестве этики принципы целесообразности и вульгарную мораль благоприятных обстоятельств. Мы, безусловно, не сможем ни при каких условиях признать в качестве этики бессмысленные идеалы власти, нации, политических пристрастий, предлагаемые нам жалкими политиками и раздуваемые одурманивающей пропагандой. Все возникающие в обществе принципы, убеждения и идеалы мы долж­ны крайне педантично измерять мерой абсолютной этики благого­вения перед жизнью. Одобрять мы должны только то, что согласу­ется с гуманностью. Мы прежде всего обязаны свято защищать ин­тересы жизни и счастья человека. Мы должны вновь поднять на щит священные права человека. Не те права, о которых разгла­гольствуют на банкетах политические деятели, на деле попирая их ногами,— речь идет об истинных правах. Мы требуем вновь вос­становить справедливость. Не ту, о которой твердят в юридической схоластике сумасбродные авторитеты, и не ту, о которой до хрипо­ты кричат демагоги всех мастей, ноту, которая преисполнена идеей ценности каждого человеческого бытия. Фундаментом права явля­ется гуманность.

Таким образом, мы заставляем полемизировать принципы, убеждения и идеалы коллективности с гуманностью. Тем самым мы придаем им разумность, ибо только истинно этическое есть истинно разумное. Лишь в той мере, в какой этические принципы и иде­алы входят в действующий моральный кодекс общества, он может быть истинно и целесообразно использован обществом.

Этика благоговения перед жизнью дает нам в руки оружие против иллюзорной этики и иллюзорных идеалов. Но силу для осу­ществления этой этики мы получаем только тогда, когда мы — каждый в своей жизни — соблюдаем принципы гуманности. Толь­ко тогда, когда большинство людей в своих мыслях и поступках бу­дут постоянно побуждать гуманность полемизировать с действи­тельностью, гуманность перестанут считать сентиментальной идеей, и она станет тем, чем она должна быть — основой убеж­дений человека и общества.

Швейцер А. Культура и этика. М., 1973. С. 315—323