3. Современная констелляция

3. Современная констелляция

В настоящее время рассматриваемая проблема при¬няла своеобразную форму. Исторический процесс показал нам, как постепенно снижалась и приближалась к историчес¬кой реальности та утопия, которая сначала была полностью трансцендентна по отношению к ней. При этом характер все более сближающейся с историей утопии изменялся не только функционально, но и субстанциально.

То, что первоначально противостояло исторической реальности, движется теперь - это обнаружилось уже в кон¬серватизме - к полной утрате этой противоположности. Прав¬да, ни одна из форм этих последовательно выступающих в историческом процессе динамических сил не отмирает, ни один момент времени не характеризуется каким-либо одним доминирующим фактором. Сосуществование этих сил, их вза¬имное противопоставление, а также постоянное взаимопро¬никновение создает формы, совокупность которых определяет исторический прогресс во всей его полноте.

Из этой полноты мы намеренно (чтобы не затемнять деталями главное) изолировали и подчеркнули в качестве идеально-типического лишь то, что наиболее важно по своей тенденции. И хотя в этой полноте ничто не отмирает, можно со все увеличивающейся ясностью показать различную сте¬пень социальной значимости действующих в исторической сфере сил. Содержание мышления, его формы, психическая энергия - все это сохраняется и преобразуется в связи с со¬циальными силами и никогда не выступает случайно в опре¬деленный момент социального процесса.

В этой связи выявляется своеобразная структурная обусловленность, на которую здесь необходимо хотя бы указать: чем более широкие слои достигают господства над конкретным бытием и чем больше шансов на победу в ходе эволюции, тем больше вероятность того, что эти слои вступят на путь, пред¬ложенный консерватизмом. А это ведет к тому, что утопия растворяется в различных движениях.

Однажды это уже отчетливо проявилось в указанном выше факте, когда относительно наиболее чистая форма со¬временного хилиастического сознания, воплощенная в ради¬кальном анархизме, почти полностью исчезла с политической арены, что означало для других форм политической утопии утрату одного фактора напряженности.

Правда, ряд элементов этой душевной настроенности преобразуется и находит убежище в синдикализме и больше¬визме, где они ассимилируются и превращаются в составную часть учения, однако здесь они вынуждены отказаться от сво¬ей абсолютности и выступают лишь в полярном противодей¬ствии по отношению к эволюционному пониманию детермини¬рованности, оказывающему, впрочем, свое влияние и на них. Здесь, особенно в большевизме, их функцией является в большей степени ускорение и акцентирование революционного действия, чем его абсолютизация.

Постепенно ослабление утопической интенсивности наблюдается и в другом важном направлении: каждая консти¬туировавшаяся на новой ступени развития утопия оказывается все более близкой социально-историческому процессу. Ведь идея либеральная, социалистическая, консервативная - не что иное, как различные ступени (но вместе с тем и противо¬стоящие друг другу формы) этого все более отходящего от хилиастического сознания и все более приближающегося к мирским делам процесса.

Все эти формы, противостоящие хилиастической утопии, развиваются в тесной связи с судьбами тех социальных слоев, которые были их носителями. Они и раньше являлись, как мы уже видели, смягченным вариантом первоначальной трансцен¬дентности бытию, а в ходе своего дальнейшего развития они теряют и последние черты утопии, бессознательно все более приближаясь к формально-консервативной позиции. По-видимому, общезначимым структурным законом в истории ду¬ховного развития следует считать то, что новые группы, всту¬пающие в созданные ранее социальные условия, не перени¬мают разработанные для этих условий идеологии, а пытаются приспособить к этим новым условиям идеи, связанные с их собственными традициями. Это закон продолжающегося дей¬ствия первоначальной идеологии. Так, в условиях всевозрас¬тающего влияния консерватизма либерализм и социализм время от времени воспринимали, правда, отдельные разрабо¬танные консерватизмом идеи, но со значительно большей охотой трансформировали в соответствии с новым положени¬ем свою исконную идеологию. Однако новое социальное и экзис¬тенциальное положение привело к тому, что в жизнеощущении и мышлении этих слоев спонтанно возникли структуры, во многом родственные консерватизму. Свойственная консервативному сознанию точка зрения, утверждающая детерминированность исторической структуры, акцентирование, даже чрезмерное, действующих в тиши сил, постоянное погружение утопическо¬го элемента в бытие принимало в мышлении этих новых слоев то форму спонтанного созидания нового, то иногда форму новой интерпретации старых идей.

Следовательно, относительный отход от утопии, обус¬ловленный социальным процессом, происходит в ряде пунк¬тов и в разных формах. Этот уже по самой своей динамике достаточно быстрый процесс еще ускоряется и интенсифици¬руется благодаря тому, что различные, одновременно суще¬ствующие формы утопического сознания уничтожают друг дру¬га во взаимной борьбе. Подобная борьба между утопиями различных форм не должна была бы, собственно говоря, вес¬ти к уничтожению утопического элемента вообще, ибо сама по себе борьба усиливает интенсивность утопии. Однако свой¬ством современной борьбы является то, что уничтожение противника совершается отнюдь не с утопических позиций - это наиболее ярко проявляется в разоблачении идеологии противника социалистами. Противнику совсем не стремятся доказать, что он поклоняется ложным богам; задача состоит в том, чтобы уничтожить социально-витальную интенсивность его идеи посредством выявления ее исторической и социаль¬ной обусловленности.

Социалистическое мышление, разоблачавшее до сих пор все утопии своих противников как идеологии, не примени¬ло, правда, эту идею обусловленности к себе, не обратило этот релятивизирующий метод против применяемых им гипостазирования и абсолютизации самого себя. Однако утопичес¬кий элемент неизбежно исчезнет и здесь, по мере того как эта идея обусловленности будет все более полно проникать в сферу сознания Мы приближаемся к той стадии, когда утопи¬ческий элемент полностью (во всяком случае в политике) уничтожит себя в ходе борьбы своих различных форм. Если довести до логического конца существующие в этом смысле тенденции, то пророчество Готфрида Келлера: «Последняя победа свободы будет прозаичной», - не может не обрести для нас зловещего звучания.

Симптомы этой «прозаичности» проявляются в ряде явлений современности; их можно с уверенностью интерпре¬тировать как следствие распространения социальной и поли¬тической специфики на более отдаленную сферу духовной жизни. Чем больше какая-либо поднимающаяся партия уча¬ствует в действиях парламента, тем в большей степени она отказывается от своего целостного видения, связанного с ха¬рактером ее первоначальной утопии, и тем больше стремится направить свою преобразующую силу на конкретные единич¬ные явления. Параллельно этому происходящему в полити¬ческой сфере изменению обнаруживается изменение и в об¬ласти конформной данной партии науки, где прежнее целост¬ное, хотя бы по своей программе, видение заменяется иссле¬дованием отдельных проблем. В политике целенаправлен¬ность утопии и тесно связанная с этим способность к видению целого распадается в парламентских совещательных комис¬сиях и в профсоюзном движении на ведущие направления, необходимые для преодоления многообразия, господства над ним и определения своей позиции по отношению к нему. В исследовании соответственно этому прежнее единое и сис¬тематическое мировоззрение превращается в ведущую точку зрения, в эвристический принцип при изучении отдельных проблем. Но поскольку все борющиеся друг с другом утопии идут по одному пути, они, теряя все в большей степени харак¬тер борющихся друг с другом исповеданий определенной ве¬ры, постепенно превращаются как в парламентской практике, так и в науке в соревнующиеся партии или в возможные ис¬следовательские гипотезы. И если в эпоху господства идеи самым верным показателем социального и духовного состоя¬ния общества был характер философии, то теперь внутреннее социальное и духовное состояние общества яснее всего от¬ражается в различных направлениях социологии.

Социология преуспевающих социальных слоев транс¬формируется в специфическом направлении. В ней совер¬шенно так же, как и в нашем повседневном мировоззрении, борются друг с другом остатки прежних утопий, принявших облик «возможных точек зрения». Своеобразной чертой сло¬жившейся ситуации является то, что в этой борьбе конкурен¬тов за правильное социальное понимание не «дискредитирует себя» ни один из этих аспектов и подходов; напротив, со все большей очевидностью обнаруживается, что любая позиция совместима с плодотворным мышлением, хотя степень этой плодотворности будет различна. Каждая из этих позиций по¬зволяет увидеть в том или ином срезе определенные связи целого, и тем самым становится все более вероятным пред¬положение, что исторический процесс неизмеримо шире всех имеющихся точек зрения и что основа мышления в ее суще¬ствующей раздробленности не соответствует возможностям современного опыта. Горизонт того, что может быть увидено, во многом превосходит способность к систематизации и кон¬цептуализации, присущей современной стадии.

Тем самым, однако, в мире, который движется к одной из кульминационных точек своего развития, по-иному осве¬щается и необходимость-пребывать в постоянной готовности к синтезу. Все то, что в прешествующие периоды часто возни¬кало спонтанно, из частичных потребностей познания, в узких жизненных сферах и социальных слоях и т. п., внезапно ста¬новится доступным восприятию во всей своей целостности, и это множество складывается сначала в довольно беспоря¬дочную картину.

То обстоятельство, что на высокой стадии зрелости социального и исторического развития допускается возмож¬ность различного видения мира и делается попытка найти всеохватывающую конструкцию с единым центром, объясня¬ется не слабостью, а пониманием того, что любая характер¬ная для предшествующего времени исключительность осно¬вывалась на абсолютизации частичного видения, социальные контуры которого полностью открываются в настоящий момент.

На этой зрелой стадии, когда достигнута высокая сту¬пень развития, вместе с исчезновением утопии исчезает и целостное видение. Лишь крайне левые и правые группи¬ровки сохраняют в своем мировоззрении веру в единство и целостность процесса развития. В одном случае - это нео¬марксизм Лукача, изложенный в его основополагающем тру¬де, в другом - универсализм Шпанна. Здесь нет необходимо¬сти иллюстрировать социологическое различие этих двух крайних точек зрения различием в их понятиях целостности; ведь в данной связи нас интересует не полнота описания, а первое фиксирование симптоматичных для данной стадии явлений.

Трёльч (в отличие от названных здесь авторов) рас¬сматривает целостность не как онтически-метафизическое единство, а как научную гипотезу. В своем экспериментирова¬нии он привносит в материал эту целостность как упорядочи¬вающий принцип и, подходя к материалу с различных сторон, пытается обнаружить в нем то, что в каждый данный момент его объединяет. Альфред Вебер, решительно отказываясь от основанной на дедуктивном методе аподиктичности рациона¬лизма, пытается посредством созерцания реконструировать как некое единство образа целостность прошлых историчес¬ких эпох. В соответствии с промежуточной позицией того и другого исследователя один из них избегает в своих поисках целостности онтического гипостазирования, другой - рацио¬налистически обоснованной уверенности.

В отличие от упомянутых исследователей, связанных своей концепцией целостности в одном случае с марксизмом, в другом - с консервативно-исторической традицией, другое направление этой промежуточной группы стремится вообще снять проблему целостности, чтобы тем самым обра¬тить все свое внимание на изучение единичных связей во всей их полноте. Понимание истории как однородного процес¬са, при котором каждое событие теряет свой колорит времени и места, может быть достигнуто лишь в результате скептичес¬кого релятивизирования всех коренящихся в утопии элемен¬тов мышления и видения в качестве идеологий. Для этого скепсиса (во многих отношениях плодотворного), возникшего из взаимной релятивизации различных форм утопии, вновь исчезает конститутивное значение времени; каждое событие подводится под вечные, постоянные закономерности, напри¬мер, типы, формы, которые могут быть лишь различным обра¬зом комбинированы.

Расчленение исторического времени как в социальном отношении, так и в рамках философии истории, на которое под влиянием утопического видения было в предшествующие столетия затрачено столько усилий, вновь утрачивается: ка¬чественно дифференцированное время превращается в не¬кую однородную среду, внутри которой всегда (хотя и в раз¬личных взаимопересечениях) выступают раз и навсегда уста¬новленные структуры и типы (Макс Вебер).

Если эта скептическая точка зрения соответствует прежде всего позиции поднявшейся буржуазии, чье будущее постепенно стало настоящим, то подобная же тенденция ста¬новится характерной и для других социальных слоев, по мере того как они достигают цели; однако конкретные черты их мышления в известной степени социологически детерминиро¬ваны той исторической ситуацией, в которой они возникли. Если из марксистского социологического метода изъять дина¬мическое восприятие времени, то и здесь мы обнаружим обобщающее учение об идеологии, которое полностью игно¬рирует историческую дифференциацию и соотносит мышле¬ние людей только с их социальным положением.

Предпосылки этой игнорирующей историческое время социологии возникли в американском сознании, которое значительно раньше, чем это произошло в Германии, пришло в полное соответствие с капиталистической действительнос¬тью. Здесь социология сравнительно рано отделилась от фи¬лософии истории, и все видение мира и его становление было ориентировано на центральную парадигму жизни - господство над действительностью организации и техники. Если в Европе главным объектом социологического «реализма» была чрезвы¬чайно сильная напряженность между классами, то в Америке с ее большей свободой в области экономики значительно более острыми являлись технические и организационные проблемы и преимущественное внимание уделялось этим сферам дей¬ствительности. Для мышления европейских оппозиционных кругов социология означала решение классовой проблемы или, в более общем понимании, научный диагноз времени;

для американца - решение непосредственных технических задач общественной жизни. Отсюда становится понятным, почему в европейской постановке проблемы всегда скрывает¬ся тревожный вопрос о дальнейшей судьбе и связанная с этим тенденция к пониманию целого: в американской же фор¬мулировке вопроса сказывается тот тип мышления, для кото¬рого важно прежде всего, как сделать это, как решить эту кон¬кретную задачу. И в этих вопросах подспудно содержится оп¬тимистическая уверенность: о целом мне беспокоиться нече¬го, проблема целого решится сама собой.

В Европе полное исчезновение трансцендентных уче¬ний - как утопических, так и идеологических - произошло не только из-за соотнесения всех теорий такого рода с социально-экономической сферой; это исчезновение принимало и другие формы. Социально-экономическая сфера (марксизм, в конечном счете, соотносил с ней все), принятая в качестве оптического центра, допускала еще духовное и историческое расчленение, в ней содержалась еще известная (идущая от Гегеля и Маркса) историческая перспектива. Исторический материализм только назывался материализмом, сфера экономики была, несмотря на то что это подчас отрицалось, совокупностью структурных связей духовного характера. Каждая данная экономическая система бы¬ла именно «системой», т. е. чем-то, конституировавшимся в сфе¬ре духа (объективного духа). Для того чтобы деструкция стала абсолютной, она должна была распространиться на оставшее¬ся свободное пространство, и, продолжая расширяться, она достигла в конечном итоге гипостазирования вечно присущего человеческой природе субстрата, инстинкта, совершенно свободного от всех элементов исторического и духовного. Это сделало возможным возникновение генерализирующей тео¬рии, в которой все трансцендентное бытию соотносилось с неизменной структурой человеческих влечений и инстинктов (Парето, Фрейд и др.). Элементы этой генерализирующей те¬ории влечений содержались уже в английской социальной философии и социальной психологии XVII-XVIII в в. Так, Юм го¬ворит: «Общепризнанно, что действия людей всех наций и вре¬мен в значительной степени однотипны и что человеческая при¬рода в ее принципах и проявлениях всегда остается неизменной. Одни и те же мотивы всегда ведут к одним и тем же действиям. Одни и те же события проистекают из одних и тех же причин. Честолюбие, алчность, тщеславие, дружба, великодушие. гражданственность - все эти душевные свойства, распреде¬ленные в различном сочетании внутри общества, от века бы¬ли и являются до сих пор источником всего того, что совер¬шалось и предпринималось когда-либо людьми»

Этот процесс полной деструкции всех духовных эле¬ментов как в утопии, так и в идеологии находит свою парраллель в формах нашей современной жизни и в соответствую¬щих им направлениях в искусстве.

Разве в том, что в искусстве исчезла гуманистическая тенденция, что в эротике выступает на первый план своеоб¬разный «реализм», что в спорте все более заметны проявле¬ния инстинкта, не следует видеть симптом исчезновения уто¬пического и идеологического элемента в сознании утвержда¬ющихся в современном обществе слоев? Разве постепенное сведение политики к экономике (тенденция к этому во всяком случае наблюдается), сознательный отказ от прошлого и ис¬торического времени, сознательное оттеснение любого «культурного идеала» не должно быть истолковано как изгна¬ние утопического сознания во всех его формах даже с полити¬ческой арены?

В этом находит свое выражение такая установка со¬знания на преобразование мира, для которой все идеи диск¬редитированы, все утопии уничтожены. Эту надвигающуюся «прозаичность» следует в значительной степени приветство¬вать как единственное средство овладеть настоящим, преоб¬разовать утопию в науку, уничтожить лживые и не соответству¬ющие нашей действительности идеологии. Для того чтобы суще¬ствовать в полном соответствии с действительностью такого рода, где совершенно отсутствует какая бы то ни было транс¬цендентность, будь то в форме утопии или идеологии, требу¬ется, вероятно, едва ли доступная нашему поколению жест¬кость или предельная, ни о чем не подозревающая, наивность недавно вступившего в мир поколения.

Быть может, для закончившего свое развитие мира (на стадии нашего самосознания) это единственная форма под¬линного существования? Быть может, лучшее, чем мы распо¬лагаем в этической сфере, и есть ориентированное на «подлинность» бытие? Ведь категория подлинности не что иное, как перемещенный в духовную сферу принцип соответ¬ствия бытию, проецированный в этическую сферу принцип «реализма». Быть может, завершивший свое развитие мир сможет этого достигнуть. Но действительно ли мы настолько близки к цели, что отсутствие напряженности может быть отождествлено с подлинностью? Разве не очевидно, что в атмосфере этого постоянно увеличивающегося отсутствия напряженности будет все более угасать политическая актив¬ность, интенсивность научной деятельности, высокая цен¬ность жизни?

Если, следовательно, мы не хотим спокойно принять этот «реализм», то мы должны продолжать наши вопросы и наши попытки понять суть дела: существуют ли, помимо этих социальных слоев, способствующих упадку напряженности, и другие силы? На поставленный таким образом вопрос должен быть дан следующий ответ.

Отсутствию напряженности в современном обществе противостоят две силы. С одной стороны, это еще не достиг¬шие успеха в борьбе за социализм и коммунизм слои. До тех пор пока они являются аутсайдерами в нашем мире, сочета¬ние утопии, видения и действия не представляется им про¬блематичным. Их присутствие в социальной сфере свиде¬тельствует о наличии хотя бы одной формы утопии, а она бу¬дет время от времени пробуждать к жизни антиутопии, кото¬рые вспыхнут во всех тех случаях, когда этот левый фланг будет переходить к действиям. Вероятность этого в значи¬тельной степени зависит от структурной формы наблюдаемого нами процесса. Если на более поздней стадии удастся по¬средством мирной эволюции достигнуть такой совершенной формы индустриализации, которая будет обладать достаточ¬ной гибкостью и предоставит низшим слоям относительное благосостояние, то они, подобно раньше достигнувшим успеха слоям, неизбежно испытают упомянутое выше преобразова¬ние (с этой точки зрения безразлично, сложится ли эта более совершенная форма социальной организации вслед¬ствие подъема низших слоев в рамках капиталистического общества, оказавшегося достаточно гибким, чтобы предоста¬вить им относительное благосостояние, или в обществе, где капитализм еще до этого преобразовался в коммунизм). Если эту позднюю стадию индустриализации удастся достигнуть только благодаря революции, то повсюду вновь возникнут утопические и идеологические элементы. Как бы то ни было, в социальном центре этого крыла оппозиции заключен один из компонентов судьбы трансцендентных бытию теорий.

Однако форма будущего утопического сознания и ду¬ховного склада зависит не только от судеб этой крайне левой группировки. Помимо этого социологического фактора есть и другой фактор, который надо принять во внимание в этой связи, а именно наличие в историческом процессе своеобраз¬ного социального и духовного промежуточного слоя, имеюще¬го определенное отношение к духовной сфере, но еще не рассмотренного в нашем исследовании.

Издавна во всех слоях помимо непосредственных представителей их интересов существовала прослойка, занятая духовными проблемами. С социологической точки зрения их можно называть «интеллектуалами», однако в данной связи не¬обходимо более точное определение. Здесь имеются в виду не обладатели дипломов, свидетельствующих о формальной обра¬зованности, а те немногие среди них, которые сознательно или неосознанно стремятся отнюдь не к продвижению по социальной лестнице, а к чему-то совсем другому. С какой бы трезвостью ни оценивать положение вещей, приходится при¬знать, что этот тонкий слой существовал всегда. Пока их ду¬ховные интересы совпадали с духовными интересами опре¬деленного поднимающегося слоя, их положение не вызывало никаких проблем. Они жили, видели и познавали мир в соот¬ветствии с той утопией, которая связывала их с определен¬ными группами и социальными слоями. Это относится как к Томасу Мюнцеру, так и к буржуазным деятелям Французской революции, как к Гегелю, так и к Марксу.

Проблематичным их положение становится каждый раз тогда, когда стоящий за ними социальный слой приходит к власти, когда в результате этого процесс развития не нужда¬ется больше ни в связи утопии с политикой, ни в упомянутом духовном слое.

Этот отказ от «духовности» произойдет и в том случае, если угнетенный слой обретет долю участия в господстве над данным социальным бытием. Однако до наступления этого момента будет все с большей ясностью проступать наметив¬шаяся уже теперь тенденция, которая заключается в том, что свободно парящая интеллигенция духа все больше рекрути¬руется из всех, а не только из привилегированных социальных слоев. Эта все более отбрасываемая обществом и замыкаю¬щаяся в себе духовная прослойка противостоит с другого фланга характеризованной нами выше социальной ситуации, развивающейся в сторону полной утраты напряженности. По¬скольку данная социальная прослойка не существует в таком соответствии с установленным порядком, которое бы не по¬рождало никаких проблем, она также стремится взорвать его.

Для этой отторгнутой процессом развития духовной прослойки открыты следующие четыре возможности: первая группа внутри этой прослойки вообще, собственно говоря, сюда не относится, ибо она состоит из тех, кто еще связан с радикальным крылом социалистическо-коммунистического пролетариата. Для них - по крайней мере в этом отношении еще нет никаких проблем. Они еще не ведают раскола между духовными и социальными связями.

Вторая группа, постепенно вместе с утопией отторгае¬мая процессом развития, приходит к скепсису и во имя под¬линности совершает характеризованное нами уничтожение идеологии в науке (М.Вебер, Парето).

Третья группа уходит в прошлое и пытается найти там эпоху, когда трансцендентность бытию в давно забытой теперь форме господствовала над миром; и посредством такого роман¬тического воссоздания прошлого эта группа пытается внести одухотворенность в настоящее. Подобную же функцию осуществ¬ляют, с этой точки зрения, попытки возродить религиозность, идеализм, символы и мифы. Четвертая группа отходит от ми¬ра и сознательно отказывается от участия в историческом процессе; она непосредственно воспринимает исконную, наи¬более радикальную форму утопии (от которой освободился процесс развития), не вступая ни в какую связь с радикаль¬ным политическим движением. Все то конкретное содержа¬ние, которое было уничтожено историческим и социальным процессом, все формы веры и мифа здесь также, в отличие от романтических стремлений третьей группы, уничтожаются: в центре переживания оказывается только то внеисторическое нечто, тот экстатический момент, постигнутый в своей абсо¬лютной чистоте, который некогда вдохновлял одновременно, хотя различным образом, мистиков и хилиастов. Симптомы этого также существуют в современном обществе. Своеобраз¬ные вспышки в современном (часто экспрессионистском) ис¬кусстве и в современной философии (вне академических кру¬гов) свидетельствуют о наличии этого свободно парящего эк¬стаза (первые следы его обнаруживаются у Кьеркегора). По¬средством такого ухода хилиазма из современной жизни, из сферы политики может быть, пожалуй, сохранена чистота эк¬статического начала; однако тем самым чрезвычайно обед¬няются все сферы бытия, до той поры считавшиеся централь¬ными, все сферы культурного влияния и объективации. Этот уход из мира будет иметь роковые последствия и для хилиастическо-экстатического сознания; ведь мы видели, как, замк¬нувшись в себе, в стороне от мира, оно постепенно приходило в упадок, становилось слащавым или чисто назидательным учением.

После подобного анализа неизбежно возникает вопрос, что же произойдет в будущем. Невозможность дать на это удов¬летворительный ответ с наибольшей очевидностью открывает перед нами структуру исторического понимания. Попытка что-либо предсказать была бы пророчеством. А пророчество не¬избежно превращает историю во вполне детерминированный процесс, лишая нас возможности производить выбор и при¬нимать решение; тем самым отмирает и инстинктивная спо¬собность оценивать значение фактов и осмысливать постоян¬но меняющиеся возможности.

Единственная форма, в которой предстает перед нами будущее, - это форма возможности, и долженствование есть адекватное приятие ее. Для познания будущее - во всем том, что выходит за рамки организованного и рационализированно¬го, - непроницаемая область, глухая стена; и, лишь наталки¬ваясь на нее, мы познаем необходимость стремления, а в связи с этим и обязательность долженствования (утопического). Только отправляясь от этого долженствования, можно задать вопрос о существующих возможностях и отсюда только открывается и понимание истории. Наконец становится понятным, почему историческое значение конститутивно связано со стремлени¬ями и волей людей. Какая тенденция победит в нашем обще¬стве, где различные утопические тенденции борются с тен¬денцией к исчезновению напряженности, предсказать нельзя, ибо наша действительность еще не завершилась; ответ на это еще не может быть дан. Что же касается будущего; то потен¬циально все (поскольку мы люди, а не вещи), вероятно мно¬гое, зависит от нашего желания. Выбор зависит в конечном итоге от решения каждого человека. Все сказанное здесь мо¬жет только помочь ему осознать значение подобного выбора.

И в этих решающих вопросах еще раз проявляется резкая разница в возможном восприятии реальности. В каче¬стве одной крайности мы и в этом случае приведем точку зре¬ния анархиста Ландауэра: «Но что вы имеете в виду, говоря об объективном, чисто фактическом аспекте в истории чело¬вечества? Ведь не почву, дома, машины, железнодорожные пути, телеграфные провода и т.п.? Если же вы имеете в виду такие комплексы связей, которые стали традицией, привычкой и объектом религиозного почитания, как, например, государ¬ство и подобные учреждения, условия и отношения, то уве¬ренность в том, что все это только видимость, уже не может быть устранена. Ведь возможность и необходимость социаль¬ного процесса, переходящего в своем развитии от стабильно¬сти к уничтожению и созданию нового, покоится именно на том, что над индивидом нет какого-либо сформировавшегося организма, а существуют только отношения, основанные на разуме, любви, авторитете. Поэтому для каждой отдельной «структуры», которая является таковой лишь до тех пор, пока индивиды привносят в нее жизненную силу, неизбежно насту¬пает время, когда живые отстраняются от нее как от потеряв¬шего свой смысл призрака прошлого и создают новые комп¬лексы связей. Так, я отнимаю у того, что я называю «государством», любовь, разум, подданство и волю. Я могу это сделать, так же как я могу этого хотеть. Если же вы не можете, то это не меняет того решающего обстоятельства, что подобная неспособность - неизбежное следствие ваших личных свойств, а не существа дела». Другую крайность иллюстрирует следующее высказывание Гегеля: «Существуют ли индивидуу¬мы, это безразлично для объективной нравственности, которая одна только и есть пребывающее и сила, управляющая жизнью индивидуума. Нравственность поэтому изображали народам как вечную справедливость, как в себе и для себя сущих бо¬гов, по сравнению с которыми суетные предприятия индиви¬дуумов являются лишь игрою волн».

В рамках нашей более ограниченной Проблемы, которая относится по существу к области социологической истории сознания, мы сумели показать, что в изучаемую нами эпоху наиболее важные изменения духовной структуры тесно связа¬ны с преобразованием утопического элемента и не могут быть поняты в отрыве от него.

Из этого следует, что в будущем действительно можно достигнуть абсолютного отсутствия идеологии и утопии в ми¬ре, где нет больше развития, где все завершено и происходит лишь постоянное репродуцирование, но что полнейшее унич¬тожение всякой трансцендентности бытию в нашем мире при¬ведет к такому прозаическому утилитаризму, который уничто¬жит человеческую волю. В этой связи следует указать на су¬щественное различие между двумя типами этой трансценден¬тности: если уничтожение идеологии представляет собой кри¬зис лишь для определенных социальных слоев и возникшая благодаря выявлению идеологии объективность служит для большинства средством достигнуть более ясного понимания самих себя, то полное исчезновение утопии привело бы к из¬менению всей природы человека и всего развития человече¬ства. Исчезновение утопии создаст статичную вещность, в которой человек и сам превратится в вещь. Тогда возникнет величайший парадокс, который будет заключаться в том, что человек, обладающий самым рациональным господством над средой, станет человеком, движимым инстинктом; что чело¬век, после столь длительного, полного жертв и героических моментов развития, достигший наконец той высшей ступе¬ни сознания, когда история перестает быть слепой судь¬бой, когда он сам творит ее, вместе с исчезновением всех возможных форм утопии, утратит волю создавать историю и способность понимать ее.