1.2.3.  Теоретические установки дискурсивной этики

.

1.2.3.  Теоретические установки дискурсивной этики

Разъяснения требует само понятие «дискурса». Лингвистический словарь определяет дискурс (discours – фр. речь) как «связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами; речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмах их сознания (когнитивных процессах)».

Впервые это понятие нашло широкое применение в лингвистике (Э. Бенвенист, социолингвистический анализ, лингвистика текста и т.д.) и французском постструктурализме.

При этом нужно четко видеть различие предметного поля герменевтики – с одной стороны и трансцендентальной прагматики – с другой: и та, и другая изучают символически структурированный жизненный мир. Однако в отличие от герменевтики трансцендентальная прагматика ставит вопрос о глубинных структурах символического порядка, понимаемых как система правил, по которых создаются символические комплексы. Для герменевтики важен результат и содержание выражения, для трансцендентальной прагматики – механизм коммуникации, а именно то, как в ходе употребления языка применяются правила употребления языка. Если герменевтику интересуют объективации процесса коммуникации (тексты), то трансцендентальную прагматику интересует сама природа коммуникации.

В самом названии «дискурсивная этика» (Diskursethik) отражаются два возможных значения: 1) Корни всех этических отношений, а главное, решений этических проблем, следует искать в дискурсе и коммуникации субъектов. Дискурс в этой трактовке является универсальным методом, общим подходом (= «дискурсивная этика»). 2) В качестве предмета интереса среди всех этических проблем выделяются только нормативные коллизии коммуникации: дискурс в этом случае является предметом, областью этического интереса (= «этика дискурса»). Оба эти значения следует иметь в виду, когда речь ведется о дискурсивной этике, однако Апель постоянно подчеркивает, что дискурсивная этика связывается им преимущественно с первым значением.

Сам термин «дискурсивная этика» появляется довольно поздно в текстах Апеля. Интересно проследить эволюцию этого термина в его творческой биографии. Лишь эвристическая перспектива трансцендентальной прагматики открыла перспективу обоснования дискурсивной этики. К этому философа подтолкнуло два фактора. Во-первых, истолкование процесса познания сквозь призму нормативных правил употребления языка привело к тому, что понятие «нормы» и претензии на значимость (Geltungsanspruch) стало центральным понятием апелевской эпистемологии. Именно в единстве истинностных и нормативных «претензий» языковых актов был заложен успех замысла «окончательного обоснования» коммуникативных норм, который Апель утверждает со всей свойственной ему энергией. Экстраполяция обоснования нормативных систем в другие области (этики, политики и права) было лишь логичным продолжением этого замысла.

Нельзя сказать, что идея дискурсивной этики легко пробивала себе признание. Один из серьезных критиков Апеля, Х.-М. Баумгартнер, недоумевал по поводу того, как моральная идея вообще может быть соединена с «практикой бесконечной говорильни»: «Не может быть, чтобы человек, постоянно дискутирующий и опутывающий своими дискурсами других, а также постоянно вовлекаемый другими в дискурс, воспринимался как подлинно нравственный субъект».

Впрочем, столь многосторонняя критика означала как то, что вызов дискурсивной этики воспринят оппонентами серьезно, так и то, что она действительно оказалась оригинальной по отношению к традиционным школам. Оригинальность и специфика проявились в четырех основных чертах дискурсивной этики – деонтологическом, универсалистском, процедурном и когнитивистском характере моральной теории. Эти черты сближают этику дискурса с этикой кантовского типа, но они же обнаруживают намерение серьезной корректировки кантовской этики.

Во-первых, дискурсивная этика корректирует деонтологический характер кантовской этики тем, что требует включить в моральный принцип учет последствий действий моральных субъектов. Тем самым, должны с самого начала быть преодолены ригористические последствия чистой «этики убеждений», согласно которым, по Канту, «из любви к человечеству» запрещается обман даже потенциального убийцы при поиске им своей жертвы.

Во-вторых, дискурсивная этика стремится преодолеть монологический характер кантовского категорического императива путем включения в перспективу морального действия всех «заинтересованных и тех, кого это касается» (alle Betroffenen). В своем требовании универсализации норм Апель отказывает в моральной значимости всем тем конвенциальным теориям – институциональным, договорным, традиционным, –  в которых норма может служить «соглашением» между участниками, неприемлемым для всех других участников (принципиально безграничного) сообщества заинтересованных.

В-третьих, для дискурсивной этики характерна нормотворческая установка, достигаемая путем внедрения процедурных механизмов универсализации этического содержания в процессе коммуникации. Не существует содержательных норм, которые бы были априорно моральными. Но существуют процедуры тестирования морального содержания и обоснования моральных норм. Тем самым, формалистический характер кантовской моральной теории – в аспекте разработки указанных нормативных процедур – в дискурсивной этике даже усиливается.

Наконец, еще более ярко выражен в дискурсивной этике когнитивистский и даже интеллектуалистский характер моральной теории. Если Хабермас связывает с ним разумность конкретных норм,

В идее дискурсивной этики Апель не только заявляет о новых требованиях к этике, но и о ее новом предмете. Он призывает различать три измерения морали. Традиционная мораль «заповедей» решает проблемы микроморали, регулирующей непосредственные интеракции субъектов («ближних»). Она покрывает все этико-психологическое поле человеческих отношений, мало меняющихся со временем. Поэтому в этой сфере должны продолжать доминировать моральные традиции различных культур. Их проблемного поля, однако, уже недостает для того, чтобы покрывать область мезоморали, возникающей за пределами индивидуальных интеракций в области отношений сообществ и институтов, например, в смысле ответственности политика за общее благо в государстве. Традиционная мораль создала здесь корреляты этических комплексов – политика, хозяина, лидера и т.д. Но на самом деле в различных воинских и княжеских моральных кодексах (Fürstenspiegel) она лишь адаптировала установки микроморали к задачам «государственного резона». Наконец, проблемы, которые встают перед макроморалью, являются для истории абсолютно новыми: они подразумевают ответственность за судьбу всего человечества – включая прошлые и будущие поколения – перед глобальными вызовами, несущими угрозы человечеству как целому. Апель подчеркивает планетарный характер макроморали эпохи, погруженной в глобальные кризисы. Чтобы оценить острую необходимость в такой морали, нужно в полной мере осознать как – совершенно по-новому переживаемое – единство судьбы человечества, так и не встречавшуюся прежде остроту угрозы, к которой привело спонтанное и практически иррациональное развитие производительных сил человечества. «Общая экологическая судьба, – замечает Апель, – должна бы наполнить жителей Земли чувством солидарности, подобным сидящим в одной лодке, и побудить их к тому, чтобы подчинить все различные интересы общему интересу выживания».

Апель принадлежал к числу тех наиболее морально чувствительных мыслителей своего времени, которые первыми смогли оценить масштаб вызовов, с которыми столкнулось человечество на этапе перехода к постиндустриальному обществу.

Наиболее ярко морализаторский пафос дискурсивной этики, конкретизирующий замысел планетарной макроэтики, проявился в требовании ее нового качественного содержания – этики ответственности. Идея этики ответственности восходит к М. Веберу, который относил к ней то, что Апель бы назвал мезоэтикой (ответственностью политика). В веберовской концепции Апель – последовательный критик Вебера – усматривает капитуляцию перед задачей универсального обоснования норм. Ригористическому следованию «абсолютной этике», этике убеждений (Gesinnungsethik), Вебер противопоставляет «этику ответственности» (Verantwortungsethik), способную принимать в расчет последствия своих действий.

Новое звучание, отличное от веберовского, этот термин получил в работах Ганса Йонаса, придавшего современное звучание этике, ориентированной на решение глобальных проблем.