3.2. Самосознание и страх, диалог и Третий

 3.2. Самосознание и страх, диалог и Третий

 «Не полон ли мир ужасов, которых мы совершенно не знаем? Не потому ли нет полного ведения, что его не вынес бы ум и особенно не вынесло бы сердце человека?» — спрашивал в начале XX столетия В.В. Розанов, выражая достаточно распространенное не только в России, но и во всей европейской культуре этого периода настроение. Ощущение приближающихся общественных потрясений вызывало именно страх перед разрушением привычной действительности.

Следует ли из этого, что в подобном душевном состоянии выражается бытие лишь того общества, которое находится в переломной точке своего развития? Вряд ли можно говорить о том, что человеческий страх лишь периодически охватывает человечество. Вся история культуры свидетельствует о том, что это одна из наиболее глубинных и мощных человеческих эмоций, которой посвящен труднообозримый круг художественной и теоретической литературы.

Существует точка зрения, что эта эмоция является врожденной, определяющей человеческое поведение на всех этапах истории одинаковым образом. Например, один из современных психологов характеризует всю историю человечества как попытку преодолеть или ограничить страх. Даже если принимать подобную точку зрения, следует подумать о том, что проявление биологически заданных инстинктивных поведенческих реакций, одинаково присущих и человеку и животному, обладает в мире людей особой спецификой, обусловленной хотя бы тем, что люди осознают свои эмоции. Осознание же, явно или неявно, связано с оценкой и причин, вызвавших определенные переживания, и самих этих переживаний. Поэтому в разных обществах, ориентированных на разные системы ценностей, отношение к страху может существенно не совпадать.

Поскольку теоретический анализ эмоции страха складывался (во всяком случае в рамках европейской культуры) тогда, когда уже отчетливо сформировалось личностно-индивидуальное сознание, связанное с представление об ограниченном времени человеческой жизни, постольку страх стал в первую очередь связываться с ожиданием смерти. Все остальные формы считались как бы производными от него. К тому же, вольно или невольно, эмоциональная насыщенность переживаний, связанных со страхом, обусловила концентрацию внимания всех, кто размышлял о нем, в основном на чисто психологической стороне этого феномена, сводя страх к процессам внутренних состояний человека при его столкновении с угрозой, таящейся в противостоящей ему окружающей действительности. Само же ощущение противостояния воспринималось в этом контексте как также изначально заданное состояние.

Не подвергая сомнению традиционный психологический подход к данной проблеме, необходимо отметить, что поскольку человеческие эмоции являются продуктом общей эволюции человека как вида, постольку и страх в его современной форме вряд ли появился сразу в готовом виде. Поэтому необходимо попытаться выявить какие-то объективные факторы, определявшие развитие этого чувства и не связанные только лишь с особенностями психического устройства людей. Ясно, что хотя у животных можно увидеть проявление каких-то его предпосылок чисто биологической природы, но говорить о сознательном выражении ими страха вряд ли возможно, достаточно надежных оснований для этого у нас пока нет. Да и у людей не все формы страха появляются сразу.

Известно, что дети, например, до определенного возраста не осознают многих опасностей, с которыми им приходится иметь дело и даже не обладают явно выраженным страхом смерти. Языческие сообщества, у которых еще отсутствовало персоналистическое отношение к миру, также, возможно, не столько боялись смерти, сколько испытывали скорбь при расставании с близкими. Отсутствие трагизма в отношении к смерти у носителей языческой культуры отмечает, в частности, П.С. Гуревич. Имеются серьезные основания считать, что многие формы, в которых выражается эмоция страха, являются не столько биологически запрограммированным чувством, сколько результатом культурного воспитания, возникающим в определенных условиях под воздействием соответствующих социально-исторических установок.

К тому же, не всегда достаточно просто понять: каково содержание той или иной формы страха, фиксируемой у носителей слишком удаленных от современного человека культур. Например, ужас перед потусторонним миром, устойчиво присутствовавший в средневековой культуре, не поддается однозначной интерпретации. Казалось бы, истинно верующие должны радоваться возможности расстаться с этим временным бытием, чтобы перейти в Вечность, однако они чаще всего испытывали не радость, а страх и уныние. Возможно современные авторы неверно толкуют известные факты, представленные в литературных источниках. Страх могла вызывать не сама смерть, а возможность попасть после нее в ад. За концом жизни скрывалось неизвестное будущее и однозначное его предсказание было весьма проблематичным, при всех стараниях того или иного человека вести себя в соответствии с церковными канонами.

Одно можно сказать с большей или меньшей уверенностью: там, где речь идет о восприятии окружающей действительности, как и восприятии возможного будущего, в качестве источника опасностей, угрожающих людям, явно или неявно предполагается уже осознанное противопоставление человека и мира. А как показывает опыт современной психологии, в которой постоянно растет интерес к изучению реликтовых форм человеческой психики, к так называемому «измененному сознанию», к процессам становления и развития детского мышления и т.п., такое противопоставление является результатом длительного развития человечества и связано с ростом его самосознания, появления внутреннего образа себя, отличающегося от образа внешней среды.

Возникновение такого образа и осознание «частности», фрагментарности своего существования — две стороны одной медали. Слова М. Бубера о том, что «история человеческого духа показала нам, как человек становится все более и более одиноким, т.е. ощущает себя один на один с миром, который сделался для него чужим и неприютным» отчетливо выражают факт именно становления такого ощущения, некоторую «внезапность» обнаружения себя-в-мире.

Конечно, эта внезапность относительна, поскольку за ней скрыты века и века, на протяжении которых люди постепенно осознавали характер своих действий с окружающей действительностью и фиксировали тот факт, что достаточно часто получаемые результаты не соответствуют человеческим ожиданиям. Это способствовало в конце концов возникновению представлений о наличии в природной стихии неких сил, не сопоставимых по своему масштабу с человеческими, не зависящих от воли и желания самих людей, а значит «посторонних» людям, «иных» по отношению к ним. Подобное отношение выражало качественно новый уровень человеческого мироощущения, отличающийся от более древних его форм.

Действительно, самые глубинные слои коллективного сознания, какие только удается различить, выражают идею единства человека и всего мироздания в целом. Одна из основ мифологического мышления — тотемизм — есть выражение ощущения физической связи человека с его животными прародителями, а через них и с тем природным окружением, в котором древний человек существовал. Хотя, разумеется, древние люди чаще всего воспринимали предметно-чувственное различие вещей и явлений, с которыми им приходилось иметь дело, однако ощущение «всеединства» жизни доминировало и определяло первобытное мировоззрение и общую поведенческую стратегию членов архаических сообществ. Коллективная душа, коллективное сознание были для них определяющими, являлись тем фундаментальным целым, которому принадлежала душа каждого отдельного индивида.

Ощущение членами первобытного племени своего сообщества, как части некоторой единой системы мироздания, было обусловлено тем, что архаическое мышление строилось изначально на эмоциональной основе, а чувства древних людей, при их взаимодействии с действительностью, достаточно часто совпадали. Люди не размышляли, а переживали свое присутствие в мире и в таком переживании еще не отличали себя от своих эмоций, свои эмоции от источника, который их вызывал. Мир, по всей видимости, представал для наших предков в виде единой сети чувств, возникавших у человека в каждом моменте его активного взаимодействия с окружающей его действительностью. Поэтому и основой социального единства в древнейшие периоды человеческой истории оказывалось сходство эмоциональных отношений к некоторым явлениям и событиям внешнего мира, воспринимаемым одновременно всеми членами архаического сообщества.

Явно выраженное индивидуальное сознание поначалу отсутствовало и идея отделения себя от среды или от других членов первобытного сообщества просто не возникала. В мифологическом мышлении не существовало разделения на внешний мир и опыт человеческого бытия в нем, как не существовало и различения субъекта и объекта, действия и мысли. Восприятие себя и окружающей природы, как сторон единого целого, одухотворение окружающей действительности, особое состояние, названное «нуминозным», — одна из характернейших особенностей архаического мировоззрения.

«Мир как переживание» уже содержал в себе предпосылки грядущего разрыва связки «человек — объект внешней среды». Ведь некоторые человеческие эмоции вызываются не столько воздействием каких-то реально существующих явлений или предметов, сколько чисто субъективными факторами, связанными с особенностями телесного устройства людей. Но древние люди воспринимали такие эмоции в качестве своих реакций на какие-то воздействия окружающей действительности, даже если не могли установить источник этих воздействий. Позднее различие переживаний, обусловленных внешними (объективными) и внутренними (субъективными) факторами, становится явным, однако на древнейших этапах человеческой истории инстинктивное ощущение своей включенности в природное окружение заставляло людей видеть причину всех эмоциональных состояний именно в ней. Неосознаваемое (но постоянно инстинктивно ощущаемое) единство всего, с чем люди постоянно имели дело, было основой, фундаментом архаического мировоззрения.

 Интуитивная догадка о существовании многообразных связей между самыми различными сторонами и свойствами чувственно воспринимаемой реальности выражалась в фантастических образах всеобщих превращений. Человек мог становиться скалой, скала животным, животное облаком и т.д. С точки зрения подобного мироощущения не существовало абсолютной границы между живым и мертвым, сферами человеческого и природного бытия. Поскольку жизнь человека рассматривалась как одно из проявлений космического целого, постольку в мифологическом сознании отсутствовало отношение к смерти, характерное для современной культуры и, следовательно, страх перед ней не мог быть изначальным чувством. Его возникновение, скорее, связано как раз с начинавшим оформляться ощущением распада изначального единства, изоляции человека, его отделенности от мирового целого, что и порождало идею существования во внешнем мире сущностей, несущих человеку угрозу.

Разрыв связей между человеком и действительностью порождал и представление о возможной гибели мира в целом. Осуществленное действие не всегда приводило к желаемым и ожидаемым результатом и часто люди, проделав, казалось бы, обычные процедуры, сталкивались с катастрофическими последствиями. Кроме того, изготовление чего-то предполагало его предварительное отсутствие, то есть «не–существование» вообще (чрезвычайно трудно выразимое средствами древних языков культуры). Осознание связей между существующим и несуществующим привело к тому, что из мифа о творении мира постепенно начинал выделяться миф о его гибели, о завершении бытия. То, что возникает, должно когда-нибудь завершаться. Начало и конец как бы замыкают круг, что парадоксальным образом создает ощущение устойчивости, стабильности жизни. Как говаривал один из персонажей русской литературы: «Где начало того конца, которым оканчивается начало?».

Сама идея замкнутости, столь наглядно выражавшаяся в образе круга, неявно внушала надежду на повтор пройденного пути, возврат к тому, что когда-то было. Эта надежда выразилась в представлениях о цикличности состояний, в которых пребывает мироздание в целом. Фазы возникновения и разрушения постоянно сменяют друг друга. Таков наиболее устойчивый сюжет, порожденный мифологическим сознанием. Элиаде даже считает, что он является одной из стержневых тем большинства мифов, поскольку в нем выражается глобальная надежда на универсальное возрождение человечества через ритуалы космогонического типа.

Мотив возврата к прошедшему, стремление к нему — отчетливо различим в фольклоре самых различных народов, в которых «золотой век» всегда связан с далеким прошлым. Иудейско-христианский сюжет изгнания Адама и Евы из рая тоже выражает мотив потери, разрушения исходной связи с Богом, выражавшейся в Его любви к первым людям. Не случайно само латинское слово, от которого происходит термин «религия», одним из своих значений выражает идею «восстановления связи». Причем потеря эта вызвана действием враждебного Богу и человеку начала. Сохраняя древнее представление о существовании опасных для людей сущностей, христианская теология связала с данным представлением мотив ответственности людей за соглашение со Злом, вызвавшим утрату исходной целостности.

Грехопадение с этой точки зрения явилось результатом неверного выбора первых людей. Так возник не только мотив человеческой свободы, но и страха перед ней. С точки зрения церкви, люди или следуют правилам, установленным Добрым началом или подчиняются воздействию Зла. Вся их самостоятельность ограничена заданными им извне границами, внутри которых только и возможен выбор. Правда, в отличие от языческих представлений, христианство дает надежду на восстановление утраченной целостности, если поведение людей будет соответствовать канонам, им установленным. Но в этом случае речь идет о судьбе «праведников», то есть об индивидуально-личностном спасении. Тем самым провозглашается не столько возврат к начальному состоянию людей, сколько необходимость создания качественно новой формы их объединения, зависящей от их собственных усилий. Поскольку в этом случае «начальный» и «конечный» моменты не тождественны, постольку круг размыкается, временной поток приобретает направленный характер, становится необратимым.

Идея противопоставления человека и мира, а в самом мире выделения «доброго» и «злого» начал — в дальнейшем все больше укоренялась в сознании людей, что приводило и к явному различению не только временных фаз, но и к отделению пространства, освоенного людьми (своего, окультуренного мира, помеченного множеством создаваемых человеком знаков и потому узнаваемого) от внешнего окружения, не входящего в сферу человеческого контроля, а потому опасного. Оппозиция «свое» — «чужое» обусловливала необходимость постоянного наблюдения за поведением «чужого», чтобы во время обнаружить возникающую угрозу. Поэтому для древнего человека представление о внешнем мире, о своем окружении имело более важное значение, чем понимание самого себя. На это обращают внимание многие авторы.

Однако постепенно противопоставление смутно осознаваемого «своего» (не связанного с определенными, эмпирически зафиксированными признаками и поначалу интуитивно угадываемого) «чужому», отличительные признаки которого были как раз явно представлены и хорошо известны всем представителям некоторого данного сообщества, стало весьма активно стимулировать формирование в сознании древнего человека образа «себя». Отталкиваясь от характеристик, обнаруживаемых или приписываемых сообществам «иных», «не наших», часто воспринимаемых в качестве «нелюдей» или «не совсем людей», оценивая их в целом негативно, древние люди постепенно формировали системы положительных качеств, воспринимавшихся как сущность «своих».

По сути, «своим» признавался тот, чье поведение соответствовало поведенческим нормам, используемым коллективом, в который индивид входил и с которым он себя явно или неявно отождествлял. Конечно, подобное признание не имело четко осознанного характера и оценки «свои» — »чужие» возникали инстинктивно. Само единство людей, входящих в структуру одного сообщества, фиксировалось как факт, объяснение и обоснование которого строилось посредством отсылки к миру сверхъестественного. Ориентированность на один и тот же миф, задававший общий образец социального поведения, обусловливала понимание сходства людей, принадлежащих к одной общине как результата общего происхождения. Одинаковая причина — некое сакральное событие, совершившееся когда-то «в начале времен» и породившее предков всех ныне живущих — вот основа человеческого единства

Так в человеческом сознании оформлялись две, отчетливо противостоящие друг другу сферы, осознаваемые как «я» и «не я», что позднее стало особой темой философского анализа. Конечно, в данном случае «я» следует понимать не в его персонально-личностном наполнении, а только в качестве представленности общеродового человеческого сознания, противостоящего вещественно-предметной, лишенной сознания реальности, понимаемой как «не я».

Поначалу подобное разделение относилось к явлениям и предметам «внешнего» мира, окружающего человека, так как сообщества «чужих» рассматривались в качестве чисто природных факторов. Постепенно, однако, становилось понятным, что отождествление природной действительности с содержанием человеческих ощущений порождает определенные трудности. Не различая собственные телесные состояния и внешние факторы, порождающие эти состояния, люди не могут отличить реально существующие объекты от тех, которые создает человеческое воображение. Существенно-практическая важность данной задачи обусловила постепенное отделение сферы «духовной жизни» от сферы «телесного» бытия.

Вся история европейской теоретической мысли — от античной философии до современных ее вариантов — связана с постоянным усилением противопоставленности этих сфер и, одновременно, с поисками их связи. В начале ХХ в. Н.О. Лосский, пытаясь обосновать идею единства и целостности мира ссылкой на его «духовную» сущность, настаивал на том, что телесная жизнь человека должна рассматриваться как «не я»: «К области не-я», — писал он, — нужно причислить прежде всего все содержание так называемых внешних восприятий, поскольку они состоят из ощущений, пространственных отношений, движений и т.п.». Но на самом деле, противопоставляя один из аспектов человеческого бытия другим, подобные попытки лишь усиливали и закрепляли представление о «разорванности» человеческой сущности, ее распаде на не соотносимые между собой элементы и уровни. Как известно, одна из до сих пор не имеющих исчерпывающего решения проблем в современной философии и науке это — соотношение физиологических механизмов, лежащих в основе человеческого мышления с высшими формами психики (так называемая «психофизическая проблема»).

Страх, как явно переживаемое и осмысленное человеком состояние, появляется тогда, когда в сознании людей уже достаточно четко закрепляется образ «другой формы жизни», организованной по правилам, резко отличающимся от тех, которые действуют в человеческой среде. Непривычность чужого поведения, непохожесть на принятые в некотором данном сообществе образцы, — обусловливало восприятие жизни «других» как чего-то, лишенного наглядности, а потому опасного. В древности прежде всего в глаза бросались именно различия в способах организации межчеловеческих отношений и регулирования повседневного быта в своих и чужих коллективах. Негативное отношение к «отклонениям» делало более осознанной (наглядной) привычную форму организации своего коллектива.

 Непохожесть чужой организации воспринималась как отсутствие порядка в жизни «чужих» (это относилось и к области природных явлений, поскольку древнее сознание, как уже отмечалось, воспринимало окружающий мир через призму антропоморфизма, приписывая всему, что человеку удалось освоить, собственные характеристики и мотивации). Эмоция страха играла роль своеобразного индикатора, указывающего на область, где перестают действовать известные традиции, регулирующие человеческое поведение. Постепенно, при включении «других» в рамки «человеческого мира», обнаружении их, хотя бы частичного, сходства с «людьми», начинало формироваться представление о мире в целом как о множестве областей, в которых типы «порядка», могут отличаться друг от друга по степени и характеру организованности, но в общей массе все они противостоят находящемуся за пределами человеческого мира Хаосу.

Идея Хаоса, обнаруживаемая в фольклорных системах любых народов и культур, вызывала всеобщий страх именно своей бесформенностью, невозможностью описать исчерпывающим образом его структуру, выявить какие-то элементы и связи, его составляющие. Все известные попытки представить его, придать ему какие-то наглядные черты — носили только апофатический характер, связанный с отрицанием свойств известного. Но негативный образ содержал в своей структуре слишком большие пробелы, что препятствовало воспроизведению неизвестного с гарантированной точностью, делало его проявление непредсказуемым, а потому опасным.

Структура архаических сообществ была чрезвычайно жесткой, предельно лимитируя поведение каждого отдельного члена коллектива. Сам характер существующих ограничений не осознавался древними людьми и потому воспринимался как результат действия каких-то внешних факторов. Поэтому и действительную причину своей тревоги, человек пытался увидеть в окружающем его мире. Для человека, возможно, вообще трудно переносима неопределенность во всех ее проявлениях и он воспринимает ее как некое зло. Характерно с этой точки зрения замечание Г. Честертона о том, что библейское представление о земном зле определялось тем, что зло отвергает «какие бы то ни было границы».

Может быть, поэтому древние люди, накапливая навыки противодействия природным стихиям, начинали воспринимать свои действия как процедуры, направленные на ограничение хаоса, на повышение степени порядка хотя бы в отдельных изолированных зонах. Установление границ между человеческим, окультуренным миром и противопоставленным ему миром «дикой природы» приобретало чрезвычайно важное значение. Их разделение явно видно уже в первых, известных нам, ритуальных действиях, игравших существенно важную роль в организации архаичных коллективов. В.Н. Топоров, например, считает, что ритуал был первым шагом в процессе отделения человека от окружающей действительности. Ритуальное действие осознавалось как процесс переработки природной стихии, области хаоса в мир порядка, поскольку ритуал воспроизводил первоначальный «Акт творения мира», то есть процедуру его организации.

«Обуздание страха», о котором говорит Ф. Риман, предполагало постоянное расширение сферы порядка и все большую локализацию области хаоса. Из этого следует, что уже древние люди стремились не столько к равновесию с окружающей средой, сколько к усилению своего влияния на внешний мир, к контролю за его пространственными, а затем и временными границами. Чем ближе к современной культуре, тем отчетливей различимо усиление внимания людей именно к природе времени, как особой характеристике окружающей действительности. Если древние божества существовали всегда в «сегодня», что отражало интерес человека к воспроизводимым, повторяющимся процессам и явлениям, то постепенно одной из важнейших задач становилась забота о «завтра», о том, что только может произойти и что возможно окажется существенно непохожим на привычное сегодня.

Процесс перехода от наличествующей действительности к неизвестному будущему порождал тревогу (одну из форм страха) поскольку то, что может наступить, до своего осуществления не имеет (как и Хаос) четкой организации, его невозможно описать однозначным образом и, следовательно, никогда нельзя определенно знать — чего можно ожидать от него и как в нем действовать. Поэтому будущее воспринималось (да часто воспринимается и сегодня) в качестве источника возможных опасностей, тем более страшных, что их невозможно представить. В этом смысле страх, по сути, всегда выражает отсутствие понимания того, как следует вести себя в неопределенных ситуациях. Ведь поведение членов архаического коллектива, как уже отмечалось, жестко программировалось предписаниями, составлявшими существенную часть содержания мифа, которым руководствовались такие коллективы в своей повседневной жизнедеятельности.

Столкновение с ситуациями, в которых привычная система правил (задававших четкую последовательность известных действий в ответ на не менее известные события, осуществляющиеся во внешней среде) отсутствует, вызывало растерянность, а значит и страх. Все новое, непривычное часто и теперь воспринимается в качестве источника угроз и опасностей. Человеческие усилия направляются на то, чтобы устранить неизвестное, идет ли речь о новых предметах и явлениях, обнаруженных в актуальной действительности или о том, что может появиться только в будущем, обладая пока лишь потенциальным существованием. Но с ростом самосознания и увеличением опыта социальной жизни попытки каким-то образом представить себе возможное будущее становились все более значимы.

 Как подчеркивает один из крупнейших отечественных специалистов в сфере изучения мифологического сознания, — «знание и тревога о Завтра друг от друга неотделимы». Познавательная деятельность и оформлялась как, в первую очередь, способ представления о возможном будущем, а значит и о том, как следует себя вести в нем. Чем более исчерпывающе удается описать характеристики «завтрашней» реальности, тем лучше человек сможет продумать свою стратегию и подготовиться к тому, с чем он там встретиться. Известная опасность не вызывает того страха, который обычно порождается неизвестностью.

Чем более сложным становилось взаимодействие архаических коллективов с окружающей действительностью, тем сильнее начинал осознаваться временной разрыв между практическими усилиями, направленными на достижение некоторых целей, и получаемыми результатами. К тому же все отчетливей обнаруживалось неполное совпадение желаемого и достигаемого. В результате возникала потребность в постоянном контроле за успешностью своих действий на промежуточных стадиях, когда их еще невозможно прямо сопоставить с желаемым результатом. Все это способствовало усилению ощущения оторванности человека от мира, разрушения исходной инстинктивно переживаемой целостности, что порождало у людей состояние внутренней тревоги, неуверенности в устойчивости мироздания.

Выделение внутри общего комплекса социальной деятельности такой специфической формы как познание, способствовало и углублению представлений древнего человека о самом себе. Действительно, человек получает сведения о мире в результате своего с ним взаимодействия. Испытывая при этом определенные эмоциональные состояния и, постепенно осознавая их связь с другими, древний человек переносил на них собственные чувства, неосознанно приписывал их другим. Впрочем, это свойственно и современным людям. Если мы сегодня улыбаемся при виде дружеского лица, выражая тем самым определенное внутреннее состояние своей радости, то, видя ответную улыбку на этом лице, мы убеждены, что и другие испытывают те же чувства, что и мы.

Одновременно формировалось и понимание того, что часть поведенческих акций, проявляемых существами, входящими в окружение данного индивида, является ответом на его собственную активность. Это способствовало осознанию человеком себя, как некоего источника изменений, происходящих в окружающей действительности. Образ «другого» включал в себя внешние факторы, определявшие поведение, а одним из таких факторов оказывался некий «я», в сознании которого и строился образ этого «другого», то этот данный «я» отображал в своей психике фрагменты собственного поведения, что приводило к опосредованному представлению его о самом себе.

Сходство поведенческих реакций в ритуале приводило к тому, что древний человек, воспринимая действия других и действуя таким же образом, научался соотносить свое внутреннее состояние с внешним поведением остальных членов данной группы и, тем самым, делал явным для себя это внутреннее состояние, осознавал его. То есть, в определенной степени, овладевал навыками управления своими эмоциями. Все это закреплялось с помощью речевых актов среди которых особую роль играли «команды — запреты».

Будучи средством управления поведением друг друга, речевое общение выражает множество запретов, блокирующих проявление некоторых деятельностных форм, опасное для сообщества. Произносимые слова в этом случае оказываются способом отмены соответствующего конкретного действия, замещая непосредственную двигательную реакцию на какое-то возбуждение либо речевым актом либо вообще уклонением от любой, внешне выражаемой реакции. С этого, собственно говоря, и начинается настоящее человеческое общение. Действительно, при отсутствии всяких запретов по отношению к другому человеку, мы не воспринимаем его как равного себе и наше общение с ним либо вырождается в полное подчинение ему (если он воспринимается в качестве существа, обладающего всей полнотой власти) либо реализуется в форме отказа от восприятия его существования. Система команд–запретов способствовала различению членами архаичного сообщества друг друга и, соответственно, самих себя. Так закладывались основы, на которых впоследствии оформлялось индивидуально-личностное самосознание каждого индивида.

Древние люди, таким образом, в чужом поведении как бы рассматривали себя со стороны, сперва вовсе не подозревая об этом, подобно тому как ребенок, увидев себя впервые в зеркале, не сразу отождествляет видимый внешний образ с самим собой (воспринимаемым как привычный набор определенных внутренних состояний), поскольку до определенного времени представление о себе не подвергается какому-либо рациональному анализу. Основой социального единства еще долго оставался коллективный опыт, игравший роль «наглядного пособия» и задававший образец действий, на который ориентировались все члены архаичных сообществ.

Поэтому глубинной причиной страха перед миром было и является ощущение возможного краха социальных структур. Не страх перед «грозным миром» породил стремление людей объединиться, а наоборот — процесс или перспективы утраты исходного единства заставили людей воспринимать окружающую действительность в качестве источника возможных опасностей и угроз.

Можно предположить, что постепенно растущая индивидуализация сознания обусловливала возникновение необходимости для каждого члена коллектива создавать программу своего самостоятельного взаимодействия с миром и самому отвечать за результаты этого взаимодействия, что вызывало (и достаточно часто вызывает и теперь) тяжелую шоковую реакцию, нередко приводящую к нервным срывам. Люди обнаруживали, что каждый из них по отдельности больше не может охватить своими знаниями всю природную реальность, в которой он живет, что опыт одного может существенно отличаться от опыта другого и простой обмен сведениями уже не приводит к созданию общего, одинакового для всех знания.

Создаваемые разными членами некоторого сообщества представления о свойствах реальности при их восприятии другими могли быть подвергнуты сомнению, если они достаточно существенно расходились с собственным опытом каждого из них. В коллективных знаниях возникали ощутимые пробелы, многое, что в прошлом казалось само собой разумеющимся, начинало отвергаться и это укрепляло страх перед неизвестным и непонятным. Кроме того, осознание того, что хотя бы некоторая часть изменений, происходящих в природной среде, вызвана поведением самих людей, обостряло неуверенность в возможном будущем, которое могло стать гибельным, поскольку люди не могли гарантировать абсолютную успешность своих действий. Вообще — человек оказывался как бы оторванным от присущих ему возможностей, поскольку почти никогда не мог заранее с уверенностью сказать: какие из этих возможностей будут реализованы, а какие нет.

Нереализованные возможности составляют существенную часть собственно человеческого отношения к окружающему миру. Отказ от действия, продление его существования в потенциальной форме — чисто человеческая характеристика. На ее основе формируется система человеческой культуры, поскольку запрет оказывается одним из наиболее эффективных средств воспитания и обучения. В то же время разрыв между возможностью действия и его актуализацией во многом обусловливает отстраненность человека от предметного мира, порождает неуверенность людей в своих силах и служит одним из оснований страха, как одной из форм восприятия человеком окружающей действительности.

Неуверенность в себе, состояние постоянной, казалось бы, ничем не обоснованной тревоги, и другие явления того же порядка в современном восприятии расцениваются как психопатологические явления. Но углубленное изучение человеческой истории, знакомство с различными формами древней культуры — позволяют предположить, что формы поведения и образы действительности, которые сегодня рассматриваются как отклонение от стандарта психических норм, в отдаленном прошлом встречались достаточно часто и, по видимому, были связаны с различными стадиями становления индивидуального самосознания.

Разные авторы неоднократно отмечали, отсутствие у носителей архаического мышления четких критериев для различения реальных и воображаемых событий. Коллективный характер подобного рода «видений», периодически охватывавших архаические сообщества, наверняка представлял определенную опасность, поскольку иногда могли возникать ситуации реальной угрозы для жизни каких-то членов племени или племени в целом, требовавшие немедленных практических действий, в то время, когда все члены сообщества, находясь в трансе, реагировали не на действительные события, а «иллюзорные» образы действительности. Поэтому высокую социальную ценность должны были приобретать те индивиды, которые проявляли способность, в случае необходимости, подавлять коллективные видения, возникавшие в воображении их соплеменников, и переключать их внимание на реальный мир. Именно такие индивиды становились колдунами, шаманами и т.д., получая возможность руководить действиями всего племени как целого. Так в первобытной общине постепенно возникали отношения «господства–подчинения», что еще более усиливало ее внутреннюю дифференциацию, что также вносило существенные различия в восприятие каждым индивидом себя и других людей, ускоряя разложение изначально единой общественной структуры.

Переживание изменений, происходящих в социальной сфере, при отсутствии четкого понимания причин, порождающих их, углубляло страх перед миром, в котором люди жили и действовали. Изменчивость мира воспринималось как проявление гнева богов, наказывающих людей за какие-то прегрешения. Консервативность архаических культур базировалась на доверии к мудрости предков. Однако постепенно сама повседневная практика стала приводить к столкновению носителей традиции с такими ситуациями, где эти традиции переставали быть эффективными. Требовалось как-то изменять их, дополнять и перестраивать. Все чаще приходилось вырабатывать новые формы поведения, поскольку прежний опыт не соответствовал потребностям и целям сообщества. В определенном смысле складывалось «авторское» отношение к вновь возникающим в опыте какого-нибудь отдельного индивида рецептам конкретно-ситуационного поведения. В конце концов, это обусловило оформление более-менее отчетливого убеждения в «отдельности» каждого человека, его определенной изолированности среди массы других, подобных ему.

 В свою очередь это обстоятельство способствовало расщеплению индивидуальной психики на различные слои, не всегда связанные друг с другом достаточно явно. Осознание подобного расщепления шло медленно (только уже в 20-м веке широкий резонанс приобрело учение о бессознательном, как важнейшей составляющей части человеческой психики, определяющей основную часть человеческого поведения), но роль переживаемых внутренних состояний тревоги, порождающих активную эмоциональную реакцию, постоянно и ощутимо возрастала в теоретических описаниях человеческой психики.

За прирост знания всегда приходилось чем-то расплачиваться. В частности — усложнением внутреннего духовного мира людей, организация которого оставалась скрытой от них. Становилось ясно, что источник угрозы мог таиться не только в окружающем мире, но и в самом человеке, что нестабильность окружающего мира во многом есть результат непредсказуемости человеческого поведения. Люди начинали осознавать свою ответственность за бытие мира в целом, что явилось одной из первых явных форм осознания своего существования в этом мире. Данное обстоятельство отмечают и современные психологи, характеризуя возникновение у человека состояния тревоги как формы проявления самосознания, как факт фиксации своего существования, своего присутствия в этом мире.

Сознание только и может обнаруживаться для себя как предметное переживание, оно входит в структуру самосознания и самоощущения «себя-в-мире» через тревогу. Эмоция страха связана с нежеланием утратить то, что наличествует, чем человек обладает. И в этом смысле данная эмоция является свидетельством осознания обладания. Ведь не зная о существовании чего-то, невозможно бояться потерять это «что-то». Знание и страх постоянно связаны между собой. И если человек боится неизвестности, это означает, что он осознал границу своих знаний и тем самым узнал о том, чего не знает. В современной философии это один из самых устойчивых мотивов, разрабатываемых, например, экзистенциалистами. Немало внимания этой теме уделил и такой автор как М. Хайдеггер, а также его многочисленные последователи. Подобно ощущению боли, тревога играет важную роль в процессах адаптации людей к внешней среде. Без такого рода средств люди не смогли бы успешно контролировать эффективность своего взаимодействия с окружающей средой и вряд ли выжили бы. Но длительное действие физиологических и психологических механизмов, вызывающих болевые и тревожные ощущения, также опасны, поскольку вызываемый ими стресс может вызвать шок и в конечном счете привести к смертельному исходу. Поэтому необходимы какие-то способы их блокировки.

Поскольку тревога в основном порождалась переживаемым чувством разрушения изначального единства человеческого сообщества, постольку в культурном сознании оформился мотив тоски по прошлому, возникло стремление возвратиться каким-то образом к утраченной целостности, к прошлому единству, хотя бы в сфере воображения, в области мысли. Создатели первых философских систем, возникавших на мифологической основе, и в то же время постепенно вытеснявших этот тип мировоззрения, сформировали представление о том, что повторяемость многих природных процессов и явлений, с которыми сталкиваются люди, есть проявление некоторой неизменной сущности, скрытой от непосредственно-чувственного, прямого восприятия. Из этого следовало, что отдельные формы мирового бытия, кажущиеся самостоятельными сущностями, на самом деле скрыто связаны между собой.

Неявно мотив всеобщей связи был представлен уже в мифологическом мышлении. Охотник и добыча, жрец и приносимая им жертва, орудие и осуществляемое с его помощью действие — взаимно замещали друг друга в различных ритуальных действиях. Возможность воспринимать противоположные элементы как, прежде всего, противостоящие друг другу элементы внутри единой структуры отражалась в сознании людей в виде особых образов, выражающих одновременное понимание и сходства и различия этих элементов. Б.Ф. Поршнев называл подобные структуры «дипластиями». Такие образы весьма характерны для архаического сознания и обычно передаются формулой «то же, но не то же». На их основе возникала идея оборотничества, двойничества и пр., проявляющаяся в современной постмодернистской философии в форме представлений о так называемом «симулякре» — некоем образе, одновременно и напоминающем нечто, хорошо известное носителям определенного типа культуры, и обнаруживающем явные отличия от этого нечто. Например, реклама одного из видов шоколада содержала изображение Джоконды, но без ее знаменитой улыбки.

Дальнейшее развитие сознания было связано с возникновением первых вариантов рационального описания действительности, заместивших мифопоэтические образы, в которых выражались непосредственные реакции человека на его связь с окружающим миром. Философы — первые носители новой формы сознания — пытались понять конструктивные особенности природного мира, неявно для себя уже задаваясь вопросом о закономерностях работы самой человеческой психики. Противоположные стороны синкретического образа (дипластии) стали отделяться друг от друга, превращаясь в самостоятельные сущности. Описание структуры мира стало строиться на основе выделения противостоящих друг другу характеристик предметной, чувственно воспринимаемой реальности, противоположностей, типа: «темные» и «светлые», «легкие» и «тяжелые» частицы гераклитовского Огня.

Становление первых абстракций, еще теснейшим образом связанных с наглядно-чувственными образами, которые использовало архаическое мышление, было новой формой представленности тех же дипластий. В самом деле так ли уж отличается фалесовское представление о воде, как общемировой субстанции, от фольклорной формулы «то же, но не то же»? Естественно, что ни основатель милетской школы, ни его последователи или оппоненты не имели в виду ту воду, которую можно набрать в ручье и налить в кувшин. «То же, но не то же» теперь выражало иное отношение к используемым образам. Они должны были лишь указывать на область сверхчувственного, которую человек не может вообразить «саму по себе». Наглядное превращалась в заместителя ненаглядного.

Поэтому дальнейшее развитие рациональных описаний потребовало скрупулезного разделения используемых характеристик мира на «существенные» и «второстепенные», потребовало отделения «необходимого» от «случайного». Элементы, из которых описания строились, необходимо было «разложить по полочкам». Традиция подобного подхода к организации человеческих знаний об окружающем мире стала оформляться еще в древности и определяла познавательную практику на протяжении многих столетий. Хорошо известно, что все древние культуры включали в себя особый период, связанный с созданием так называемых «каталогов» — всевозможных перечислений всего, что попадало в поле зрения человека, что входило в круг его интересов: различные животные и предметы; свойства и тех и других; технологические рецепты; правила поведения в тех или иных ситуациях; злые и добрые духи и т.д. и т.п. Уже в девятом веке до новой эры в Шумере создавались списки терминов, обозначавших различные предметы и явления действительности и сгруппированные по качественно-определенным областям: природные стихии, животные, люди, их профессии и пр. В начале новой эры в Александрии была создана знаменитая в тогдашнем культурном мире книга «Физиолог», в которой перечислялись все известные в то время животные — не только реальные, но и воображаемые существа. Подобные каталоги широко распространялись, играя роль источника общих знаний об окружающем мире.

Несколько раньше, в связи с хозяйственно-экономическими потребностями древних сообществ, сложились особые формы документов, использовавшихся при организации периодически воспроизводимых трудовых операций, в которых были заняты большие группы людей. Обычно такие документы представляли собой стандартные записи, в которых указывалось количество людей, необходимое для проведения тех или иных работ, виды и объем соответствующего материала, запас еды для работников и т.д. Кроме того, накапливались стандартные речевые обороты, соответствующие часто повторяющимся церемониям, так называемый «формульный язык».  В конце концов «каталоги» и «формульный язык» соединились, породив особый слой текстов, связанный с процедурами и задачами познания. Их синтез обеспечивал, как считалось, создание полных и однозначно представленных систем знания о мире. Ориентация на полный охват каждой описываемой области (а в пределе и всего мира в целом) выражала надежду первых теоретиков на то, что им удастся вообще устранить неизвестное из человеческих знаний о мире и тем самым избавить людей от страха перед ним.

Постепенно ориентация на использование стандартизированных наборов терминов и выражений в различных формах общения людей между собой, обусловила попытку свести все многообразие свойств и явлений мира, с которыми сталкивались люди, к конечному набору характеристик и представить саму действительность в виде постоянно повторяющихся серий одних и тех же событий. Такие попытки выражали стремление древних мыслителей рассматривать происходящие в мире изменения как кажущиеся, иллюзорные. Надежда на возвращение к утраченной целостности бытия опиралась на убеждение в стабильности окружающей действительности, постоянной воспроизводимости одних и тех же состояний мира.

Поэтому доверие к чувственным восприятиям стало вытесняться ориентацией на умозрительно построенное описание «существенных» характеристик реальности. Подобное описание позволяло устранить случайности, непредвиденные ситуации, так пугавшие людей, и потому стало определять их поведение в не меньшей (а иногда и в большей) степени, нежели чувственно воспринимаемые воздействия среды. Наглядные образы мира, как целого, отражавшие непосредственное взаимодействие человека с действительностью, постепенно замещались достаточно абстрактными схемами этой действительности, конструируемыми с помощью рациональных средств сознания.

Но рациональные схемы никогда не соотносятся с самой действительностью напрямую, используя в качестве своего строительного материала уже существующие в человеческом сознании представления об окружающем мире. «Мы видим восход и заход солнца, но думаем о том, что земля движется вокруг солнца. Мы видим цвета, но описываем их как длины волн».  Сегодня понятно, что замещение чувственно-наглядных картин действительности ее рационализированными схемами не только не преодолевает разрыв человека и мира, но напротив углубляет его, противопоставляя друг другу чувства и интеллект. Теория упорядочивает мир в сознании людей в большей степени, чем это соответствует реальному его устройству. Жесткость организации нашего интеллекта превышает в определенной степени упорядоченность физической реальности. В природном мире отсутствуют такие геометрические элементы как точки или прямые, в нем нет «идеальных тел» и «идеальных газов» — всего, без чего невозможно никакое научное описание. Результаты, полученные школой гештальтпсихологии, вообще свидетельствуют о врожденной способности людей обнаруживать порядок даже там, где он отсутствует, Во всяком случае, в стандартном человеческом его понимании.

Именно явная организационная способность разума обеспечила его преимущество перед эмоциями, как средства обоснования производимых человеком знаний об окружающей действительности. В словах философа В. Розанова, с которых начинается этот раздел, косвенно выражено такое отношение. Разум способен справиться (по крайней мере, так он считает) с тем, что может оказаться «гибельным для сердца», то есть для переживания. С этой точки зрения разум находится вне эмоций. Он занят изобретением наиболее эффективной и компактной модели, соединяющей в одно целое разнородные явления, на которые наталкивается исследователь эмпирик.

Для решения такой задачи оказалось наиболее удобным использовать средства математики, с помощью которых уже в отдаленном прошлом удалось наглядно изобразить многие отношения между элементами некоторого целого. Симметричность, особенно зеркальная, символизировала максимальную степень устойчивости мира, постоянное возвращение, при всех его изменениях, к исходному положению. Подобный образ, как и образ круга, который Юнг относил к ряду фундаментальных архетипов человеческого сознания, выражал стремление людей укрыться от страха перед возможными изменениями.

Стремление к абсолютной упорядоченности, абсолютной стабильности мира способствовало тому, что эталон такой абсолютности рациональное сознание выносило за пределы сиюминутной реальности, с которой человек имел дело на каждом шагу своей жизни. Платоновский мир идей, например, потому и служил основой бытия вещей, что в нем не происходило никаких перемен. Он олицетворял собой Вечность, всегда одну и ту же, всегда равную самой себе. Но в этом представлении явственно ощутимо и древнее отношение к смерти, позволяющее усомниться в фундаментальности человеческого страха перед ней.

В самом деле, умерший находится вне сферы страстей, следовательно, и вне страха. В мире мертвых не происходит неожиданных перемен. Можно предположить, что в древности смерть, скорее, воспринималась как переход из сферы изменчивости в сферу устойчивости и потому вряд ли вызвала те чувства, которые свойственны носителю современной европейской культуры. В одном из своих сочинений Р. Барт писал о том, что смерть делает из тела статую, превращает изменчивость настоящего в «облагороженное и приведенное в порядок прошлое».  Но именно «приведение в порядок» казалось прошлым поколениям средством избавления от терзающих их страхов. Превращение страха смерти в одну из фундаментальных эмоций современного человека связано с осознанием уникальности каждого индивида, что характерно лишь для современной культуры, да и то европейского типа. С этой точки зрения исчезновение любого из живущих индивидов означает для человечества потерю одной из неповторимых возможностей отображения действительности. Для самого же индивида его смерть есть и прекращение бытия мира вообще.

В древних культурах идея исчезновения действительности в целом– как результата смерти отдельного индивида– не могла возникнуть еще и потому, что построение образа единого мира предполагало нахождение общих характеристик между всеми формами его проявления. Но сформировав внутренний образ себя, приобретя навык самопознания, человек обнаружил не только «частность», ограниченность (как временную, так и пространственную) своего пребывания в мире, изолированность как от себе подобных индивидов, так и от природного окружения, но и стал задумываться о закономерностях собственного поведения.

То, что изменение состояний, в которых пребывают природные объекты, всегда есть результат проявления каких-то причин, извне воздействующих на эти объекты, заставляло искать такие причины. И там, где их удавалось обнаружить, мир начинал восприниматься в качестве понятного и предсказуемого. Обратив же внимание на себя самого, человек обнаружил что чаще всего он не может достаточно четким образом указать факторы, приводящие к изменениям его поведения. Многие формы человеческой активности производили впечатление беспричинных, а потому непредсказуемых. Это заставляло предположить, что хаос не столько окружает людей, сколько таится в них самих. В результате формировался новый вид страх — страх перед своей непознаваемой сущностью. Правда, накапливаемый опыт борьбы с неизвестным во внешнем мире внушал надежду на то, что его удастся преодолеть и в человеческом внутреннем мире.

В конце концов, хотя человек и понял свою особость в существующем мире, он, тем не менее, не переставал ощущать принадлежность к этому миру и осознавал, что в нем самом действуют многие законы, которые удалось выявить в окружающей реальности. Человек все больше осознавал, что помимо чувств средством восстановления утраченной целостности может быть и разум. Растущее сомнение в абсолютном авторитете непосредственных ощущений обусловило попытки представить бытие мира вне прямого его восприятия, выйти за рамки сиюминутной данности.

Естественно, что все, позволяющее как-то блокировать негативные эмоции, вызывающие состояние стресса, всегда имело (и имеет) высокую социальную значимость и потому различные способы «выведения» себя за рамки ситуации запоминались и накапливались. Одновременно накапливался и опыт «отделения» себя от собственного внутреннего состояния. Ценность подобного опыта приводила к тому, что древние сообщества весьма изобретательно создавали самые различные средства и приемы, позволяющие им защитить себя от своих нежелательных эмоций и особенно от различных страхов. В этом смысле очень интересным и во многом до сих пор не понятым феноменом, например, является ритуал осмеяния того, что вызывает страх.

Исследователи не раз обращали внимание на защитную функцию смеха по отношению к смерти. Подчеркивая различие живого и мертвого, ритуальный смех выводил смеющегося за границу страшной ситуации, служил основой противопоставления дезорганизованному царству смерти (во всяком случае организованному принципиально иным, по отношению к обычному миру, способом) упорядоченной структуры жизни. Смех связан с раздвоением, с обнаружением в привычном элементов «иного», а в этом «ином» — каких-то хорошо известных характеристик. Тем самым смех не просто разграничивает «свое» и «чужое», но и обнаруживает их глубинную связь. Смех способствует и видению человеком себя «чужими глазами» и пониманию фундаментального единства обнаруженных противоположностей. Приобретенная способность воспринимать себя в качестве «объективной вещи», одного из элементов «внешней» реальности — переводила процесс человеческого самопознания на новый уровень, открывая возможность выявления внешних законов, управляющих его собственной жизнедеятельностью и взаимодействием как с предметами природной среды, так и с себе подобными. Пытаясь выявить такие законы, люди создавали варианты образа самих себя, связанные с различными деятельностными ситуациями, в результате чего этот образ отрывался от конкретной сиюминутности. Человек получал возможность увидеть себя в воображении таким, каким ему хотелось бы себя видеть: например, представить свою победу в ситуации реального поражения.

Идеальные модели реальности, создаваемые познающим разумом, устраняли, хотя бы временно, различие между миром вещей и миром людей и тем самым вновь возвращали действительности ее целостный характер, что способствовало и оборачиванию привычной оппозиции «человек– вещь». Если в начале люди, изготавливая необходимые им вещи и опредмечивая в них свои индивидуальные особенности, определяли тем самым своеобразие каждой из них, то постепенно сами вещи начинали осознаваться как «продолжение» или даже «содержание» их изготовителя и пользователя, превратились в характеристики людей. Как известно, в античной Греции даже философский термин, обозначавший сущность человека, происходил от слова «имущество», то есть совокупности вещей, которыми некий конкретный субъект обладает. Таким образом в общественном сознании социальный статус индивида определялся тем, что принадлежало ему и кому принадлежал (или не принадлежал) он. От этого зависели отношения к нему других членов общества. Достаточно вспомнить знаменитое античное определение раба как «говорящего орудия».

Постепенно менялось и осмысление восприятий вещественного мира. От неявного отношения к предметам окружающей среды как к причинам определенных ощущений человека до созерцания их, видения в них форм бытия, проявления скрытых свойств действительности. Уже античное теоретическое сознание осваивало проблему причинно-следственных отношений (например, аристотелевское учение о четырех причинах бытия вещей). Пройдя через средневековую культуру, представление о вещах как о чем-то, что порождает конкретные внутренние состояния людей, подготовило усмотрение в них самостоятельных сущностей: поскольку та или иная вещь оказывает на человека вполне конкретное воздействие, постольку внутренняя природа данной вещи устроена таким образом, чтобы она производила именно это, а не какое-то другое, воздействие. Но взаимное отождествление человека и вещи обусловливало догадку о том, что и в человеке скрыты какие-то, прямо не воспринимаемые характеристики, «удваивающие» бытие.

Отождествление «человеческого» и «вещественного» миров привело к дальнейшему уменьшению значимости эмоциональных переживаний в процессах осмысления действительности. Если раньше любой предмет воспринимался как нечто «живое», по аналогии с людьми, то теперь аналогия оказалась перевернутой: эмоции переставали играть определяющее значение в социальных отношениях, поскольку вещи не испытывают эмоций. Их «внутренняя» жизнь закрыта от человека, о ней можно только гадать, но проверить насколько надежны используемые аналогии с человеческими желаниями и стремлениями — не удается. Тогда как выявление каких-то закономерностей внешнего поведения объектов мира вполне доступно.

Подобный взгляд приводил к тому, что и в мире человеческих отношений определяющую роль начинали играть не патриархальные традиции, опиравшиеся на эмоциональное переживание взаимной близости людей, входящих в некую общую структуру, а созданные разумом законы, формально-однозначно определяющие внешнее поведение различных членов общества, в зависимости от их положения в этом обществе. Вместо Вселенной, как потока собственных переживаний, возникал другой образ мира, основанный на рационально-интеллектуальном описании действительности, построенном по определенным правилам. Будучи формально выраженными, постоянно воспроизводимыми, эти правила в существенной своей части представляли собой проекцию устройства человеческого интеллекта, законов функционирования человеческого разума на внешнюю реальность.

 Конечно, речь не идет о том, что такая деятельность осуществлялась сознательно и целенаправленно. Скорее наоборот — объективируя неосознаваемые способы своего функционирования в описаниях внешнего предметного мира — разум постепенно усваивает их, превращая в знание о себе. Этот процесс и сегодня еще далек от своего завершения, если в данном случае вообще можно говорить о каком-либо завершении. Как известно, гегелевское описание перехода от Абсолютной идеи к Абсолютному духу допускало конечный характер данного процесса, но можно ли применить такую же схему по отношению к разуму человеческому? Пока вопрос остается открытым.

Важно другое. Формулируя правила, регулирующие функционирование собственного интеллекта, люди все глубже осознают свое присутствие в этом мире, свою ответственность за его существование, то есть обнаруживают границы своей свободы. Свобода всегда предполагает оценку результатов, порожденных человеческим действием. И поскольку действия могут быть иногда разрушительными, постольку возникает страх перед свободой. Например, в классическом естествознании боязнь возможных ошибок порождала многочисленные процедуры проверки и перепроверки производимых знаний, что существенно ограничивало, на первый взгляд, свободу индивидуального творчества исследователей.

Однако, сами того не осознавая, ревнители научной строгости одновременно создавали условия преобразования действительности. Запрет всегда есть косвенное указание на область, попытки проникновения в которую блокируются. Тем самым к этой области привлекается внимание людей, она обнаруживает себя. И, рано или поздно, запрет вызывает желание нарушить его (запретный плод сладок), пойти туда, куда пока еще никто не шел. Прокладывая новую дорогу люди вольно или невольно изменяют существующий мир. В этом смысле человеческий страх иногда является стимулом творчества. Шпенглер когда-то очень верно почувствовал это, сказав: «Мировой страх есть, несомненно, наиболее творческое из всех прачувствований».

Действительно, осознание границы есть, одновременно, осознание возможности эту границу нарушить. Человеческое сообщество всегда существует и действует в неком пространстве, расположенном между тем, что уже есть и тем, что только может быть. Для того, чтобы отличить одно от другого, (как и для того, чтобы явно понять, какие факторы определяют направленность человеческого взаимодействия с окружающей действительностью), люди должны найти способ преодоления разрывов между своим действием и той средой, в которой это действие осуществляется. Должны связать ситуацию сиюминутную и будущую, соединить действительное и возможное.

Всевозможные попытки преодолеть страхи, сопровождающие процесс осмысления человеком своего бытия в окружающем мире, приводят не к исчезновению тревожного отношения к этому миру, а к постоянному видоизменению форм этой тревоги. Страх играл и играет очень важную роль, в становлении и развитии человеческого самосознания. В самые отдаленные периоды человеческой истории он вызывался ощущением оторванности людей от природного целого (но такое ощущение в начале не имело субъективно-индивидуального характера, скорее в нем проявлялось инстинктивно переживаемое «родовое сознание» архаических коллективов). Однако постепенно страх все больше стал определяться пониманием того, что группы существ, традиционно воспринимаемых в качестве «нелюдей», «полу-людей» и т.п., на самом деле являются различными вариантами человеческих сообществ.

Сложившиеся в коллективном сознании древних людей образы «других» переставали связываться с чисто природными феноменами. Возникало представление об их сходстве с теми, кто в качестве «человека» воспринимал лишь членов своего непосредственного окружения. Тот факт, что «чужаки» похожи на «нас» обусловливал перенос на них эмоции страха, традиционно относимой к скрытым в природном мире «внечеловеческим» силам. Если «они» похожи на нас, то они действуют, как и мы, преследуя определенные цели. Тогда их непохожесть можно понять как результат их нежелания стать «нами», противопоставления себя нам.

Страх перед «чужими» явно или неявно становился формой обнаружения многовариантности человеческого существования. Дальнейшее развитие самосознания, углубление понимания человеком своей сущности и особенностей своего взаимодействия с окружающей действительностью требовало мысленного расчленения этой действительности не только на сферы «природного» и «внеприродного» (человеческого), но и области действительного и возможного, лично-индивидуального и коллективно-массового. Люди должны были углубиться в мир «других» и определить всевозможные варианты своего отношения к этому миру.

Общий для некоторого конкретного социума характер культурной коммуникации давно уже превратился в один из важнейших механизмов, обеспечивающих ощущение целостности и единства человека, хотя бы в системе социальных отношений. C пособы внутрикультурного общения являются регуляторами, организующими и направляющими социальное поведение, а потому они всегда фиксировались и продолжают фиксироваться сознанием в качестве