4.1. Содержание и судьба российского духовного опыта.
.4.1. Содержание и судьба российского духовного опыта.
Проблемы и перспективы развития России во все большей степени оказывается связанными с чем-то невещественным и нематериальным, но, тем не менее, не только реальным и существенным, но и способным решающим образом сказаться на ходе экономических и политических преобразований — в качестве их источника, рычага, а то и трудно преодолимого препятствия. Речь идет о том, что определяет поведение людей, строй и особенности сознания, порождает вполне определенные отношения, мотивации, оценки, мнения и переживания, о том, что оказывается куда прочней (или опасней) распада империи, экономического спада, инфляции, разрыва хозяйственных связей, разгула коррупции и преступности, что проявляется в действиях и установках радикально противостоящих движений, групп и их лидеров.
Это нечто целостно, имеет свою предысторию, историю и судьбу. Оно выражает мировоззрение, миропонимание и мирообъяснение, оправдывавшее, объяснявшее, обосновывавшее и благословлявшее извивы, катастрофы и взлеты нашей истории, и продолжающее это делать до сих пор. Речь идет о духовном опыте, под которым понимается способ осмысления действительности, общества, человека и его места в мире и среди других. Этот способ осмысления посредуется соответствующей культурой (как системой негенетического наследования информации) — именно в этом смысле можно говорить о специфически российском духовном опыте. Предпочтительнее говорить именно о духовном опыте, который, в отличие от менталитета, историчен и конкретен, связан с реальной жизнью, является ее осмыслением, уточняется, меняется, развивается. Поэтому можно и нужно говорить о развитии российского духовного опыта, его содержании, динамике, сюжете развития, проблемах, перспективах, включая в него также и советский духовный опыт — продолжение, форму существования, а теперь уже и компонент российского. Речь идет о единой нити, о едином сюжете, о проявлениях одного и того же духовного целого. «Советское» есть одно из резких проявлений «российского», а нынешнее «российское» — в изрядной степени содержит в себе «советское».
Речь идет о феномене достаточно хорошо изученном. Обращение к такому материалу как мифология славянского язычества, сказки, догматы и история русской православной конфессии,, художественная культура, прежде всего — русский художественный дискурс, специфика поэтической интуиции русской поэзии, содержание и особенности русской философии, дискурс обыденного опыта (каждодневная языковая практика, фольклор, песни, анекдоты, пословицы, поговорки, инвективы и пр.), политическая и экономическая история, впечатления путешественников — отечественных и зарубежных — дает представление о смысловом содержании российско-советского духовного опыта.
Ему характерно ведущее стремление жить «по правде» («не по лжи»), готовности за эту правду пострадать. Одновременно свобода, достоинство личности и право, как их гарант, ценностью не являются («праведнику закон не лежит», «закон — немецкий фокус»). Идеи права и свободы либо высмеиваются, либо отвергаются как проявление мещанства, филистерства, буржуазности, а то и как проявление слабой воли. В Православии, как известно, Благодать выше Закона. «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься». Главное — чтобы человек был хороший. То есть знал бы правду и за эту правду пострадал. Именно этот ценностной компонент объясняет многие реальности современной российской политической жизни, необъяснимые, а то и просто абсурдные и иррациональные для внешнего наблюдателя, например, феномен Ельцина, которому чем ему хуже, тем ему лучше; итоги голосований прежде всего за личность «пострадавшую» и т.п.
Российский духовный опыт глубоко и принципиально апофатичен. Самоценность страдания лишает позитивного ценностного содержания реальность. Этот мир и жизнь в нем сами по себе лишены ценности. Жизнь «здесь и сейчас» — юдоль страдания, нравственного испытания. Ценностью является жизнь в мире ином: в потустороннем мире, в светлом будущем, «за бугром». И в этой жизни я лишь могу пострадать, пройдя испытание перед жизнью в мире ином. Причем, чем больше я пострадаю в этом мире, тем больше мне воздастся в мире ином. Реальная жизнь в реальном мире оказывается лишь переходом, дорогой в мир иной, а человек — лишь путником на этой дороге страдания. Уход от реальности, ее отрицание в своем предельном выражении являют вневременной эсхатологизм — конец времени, конец света и последний (Страшный) суд над этим миром, торжество окончательной справедливости, Правды, перед которой все равны. А что может быть справедливее конца света? Отсюда постоянный российский спор с историей, отрицание конкретного времени во имя вечности, полное пренебрежение человеческой жизнью (точнее, еще одна мотивация такого пренебрежения) и особое российское смертобожие. И в российско-советской истории этот народный эсхатологизм весьма цинично использовался в военных и экономических авантюрах, «стройках века» и т.п. Но, поскольку апофатичность не коренит человека в ней, лишает его мотивации к конструктивной деятельности, к ответственным отношениям с другими людьми, а воздаяние возможно только «после жизни», труд в российском духовном опыте не является ценностью. «Птицы небесные не сеют и не жнут, но корм имеют» или, как сказал поэт, «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда...». Напряженный труд не может быть источником достатка, он всего лишь один из компонентов страдания в этой жизни. Ему противопоставляется творчество — единовременный акт богоподобного творения «вдруг», «из ничего», сродни чуду . Поэтому знаменитый русский утопизм — не причина, а следствие апофатизма, отрицания ценности этого мира и труда в нем в сочетании со стремлением к богоподобному, а то и богоборческому творчеству.
Не является ценностью и личность, человеческая индивидуальность, она средством реализации и воплощения идеи, общности, которые, собственно, и являются ценностями. Всеединство распространяется на мир в целом, что создало, например, предпосылки возникновения и развития философии русского космизма.
Апофатизм и всеединство связаны и с особым трансцендентализмом, «неотмирностью» российского самосознания. Даже современные опросы свидетельствуют, что только 1,9 % опрошенных считают нормальным жить сегодняшним днем, не ставя трансцендентных целей. «Всечеловеческое призвание», мессианизм и прочая причастность неотмирным целям и смыслам порождают, во всяком случае, применительно к социально активным, образованным слоям, «двойную идентичность», реализующуюся через отождествление себя с кем-то или чем-то вне России: с каким-то общемировым делом», с теми, «кто нуждается в нашей помощи», «со всеми угнетенными».
Главный нерв российского духовного опыта — от основного славянского мифа о Перуне и Велесе до наших дней — отношение народа и власти. Это отношение глубоко противоречиво: власть противостоит народу, чужда ему, и, одновременно, с нею отождествляется судьба народная. Тем самым запускается культурологический и семиотический механизм сакрализации власти. Сакральное, священное в любой культуре, чтобы стать таковым и подтверждать свой статус должно отвечать нескольким требованиям. Оно должно быть загадочным, чуждым и недоступным (или очень трудно доступным) для профанов. В нем должны быть представлены формы поведения запретные в обыденном поведении. И, наконец, должен существовать социальный слой хранителей сакрального, посредников и толкователей. Всем этим требованиям власть на Руси соответствовала сполна и всегда. С одной стороны, государство противостоит русскому человеку изначально как нечто враждебное и на него, как на врага не распространяются моральные запреты: его можно обманывать, у него можно красть, обещания, данные ему можно не выполнять. С другой стороны — отношение к власти патриархально интимно, по-славянски чувственно.
Нравственный максимализм и страстотерпение в применении к власти с неизбежностью оборачиваются своеобразным ультрапарадоксальным садо-мазохистским единством, вплоть до совпадения двух взаимоисключающих друг друга полюсов. На одном — власть, которая на Руси только тогда воспринимается как власть и имеет нравственное оправдание, когда она крута, «страшна к непокоривым». Иван Грозный, Петр Великий, Сталин остались в памяти русского народа как «настоящие» властители, настоящие хозяева страны и народа именно в силу их «твердой руки» и безжалостности, полного произвола. Не случайно на Руси царь всегда воспринимался двояко: как помазанник Божий и одновременно (!) как Антихрист. Причем смена позиции и оценки могла быть практически мгновенной. Только что отец родной, предмет искреннего поклонения и тут же — проклинаемый всеми злодей.
На другом же полюсе — народ, который на Руси всегда кроток, героический мученик-страстотерпец с его своеобразной ласковой жертвенностью, «особо ласковым молением о палачах». Не случайно и грозные русские цари в трудную для себя годину в стремлении добиться народной сопричастности доходили до юродства в демонстрации своей «кротости».
Единство кротости крутости доходит до амбивалентности добра и зла, святости и злодейства. «Сама по себе власть, по крайней мере власть самодержавная, — это нечто, находящееся либо вне человеческого мира, либо ниже его, но во всяком случае в него как бы и не входящее. Благословение здесь очень трудно отделить от проклятия», — пишет С.С. Аверинцев.
Таким образом, в российском духовном опыте мы имеем дело с исключительно целостным миропониманием и мироощущением, связанным с очень напряженным нравственным чувством. Причем это чувство не дает человеку мотивации к жизни, человек оказывается фактически без поддержки, один на один с жизнью, полной мучительного страдания. Православие не выработало самодисциплины души для жизни в этом мире. Российский духовный опыт — опыт перманентной лиминальности, маргинальности в реальной жизни и апофатичности, если не аутизма. И на этот нормативно-ценностный комплекс, столь «властно озабоченный» пришелся ряд искушений, давших мощные стимулы российской истории, мотивы осмысления ее и поведения.
Искушение идеей III -го Рима во второй половине XV -го столетия, когда подъем и расширение Московского княжества фактически совпали по времени с упадком и крахом ромейской державы. Рим пал, но мы стоим, и мы Рим — искушение слишком сильное, чтобы не стать догмой, приведшей к формированию идеи «Святой Руси», в пределы которой вмещаются и ветхозаветный рай и новозаветная Палестина. Русский народ оказался народом-богоносцем, а у народа-Мессии может быть только царь «не от мира сего», вождь-носитель окончательной Правды. Тем самым, он оказывается персоной невменяемой, освобождаемой от ответственности, и народ, ею ведомый, — тем более от нее свободным. Российская история невменяема именно в силу того, что ее трудно кому бы то ни было вменить, а вопрос «Кто виноват?» — один из главных ее вопросов.
Идея Святой Руси и последовавший церковный раскол окончательно оформили в России «две с половиной культуры»: имперскую внеэтничную российскую культуру культур властной элиты; «низовая» культура, этнически конкретная, но слабо интегрированная в культуру имперскую. Культурная расколотость проявлялась и в двух векторах ориентации элиты и народа. Если первая глядела и стремилась на Запад, то русский люд явочным порядком шел на Восток. И если экспансия на Запад — военная и культурная, несмотря на временные успехи, в общем-то, не задалась, то за счет народного исхода за землей и волей на Восток Россия получила самую малозатратную в истории империю. Проявлением имперской российской культуры стала и интеллигенция — социальная группа, пытающаяся занять исключительно противоречивую позицию между властью и народом: уничижения и вины перед ними и одновременно — быть в роли критика-поводыря. И власть, и народ не любят российскую интеллигенцию, и не без основания — не доверяют ей. При всем своем промежуточном положении русская интеллигенция не является «средним классом», стабилизирующим общество: лишенная прочного экономического самостояния, зависимая от власти, духовно и культурно оторванная от народа, она своею нравственной перегретостью и идейными шараханиями не стабилизировала российское общество, а наоборот все больше «раскачивала лодку».
Второе радикальном искушение российского духовного опыта — искушение рационализмом Просвещения. После петровских преобразований, закрепленных в царствование Екатерины II , открывших Россию для восприятия западноевропейского опыта и культуры, российская имперская культура еще более отрывалась от народных корней. В конечном счете это противостояние культур и взорвало империю. Критическая масса была накоплена в течение двух столетий. Главные события развернулись в XIX в. Рационализм, ориентированный на над- и внеличностное универсально общее, с одной стороны, а с другой — на носителя знания этого общего и универсального закона, оказался созвучным предельным напряжениям российской духовности с ее озабоченностью проблемой власти, тяготением к полюсам кротости и крутости, тем большей любовью к ближнему, чем он дальше. Сыграла свою роль и политическая практика просвещенного рационализма в период Великой Французской революции, освятившая «добродетельный террор».
Это искушение проявилось в движении декабристов — молодых европейски образованных офицеров, участвовавших в победе России не просто над врагом, а над Европой, объединенной волей Наполеона. Им был знаком и накопленный в родном отечестве богатый опыт целой серии «серальных» (по выражению А.И.Герцена) дворцовых переворотов и цареубийств. Какое искушение установления разумного общественного устройства с помощью просвещенной властной воли?! Дело за малым — надо только взять власть. Традиционная российская постановка проблемы и ее решения.
Другими следствиями прививки рационалистического Просвещения российскому духовному опыту стали влияние немецкой классической философии и романтического идеализма, результатом чего стало противостояние западничества и славянофильства; проникновение и развитие позитивистского мировоззрения с его установкой на самоценность конкретного «позитивного» естественнонаучного знания, обернувшегося на Руси «нигилизмом» — показательна сама трансформация западноевропейского позитивизма в российский нигилизм, выразившийся, помимо прочего в нравственном обосновании индивидуального террора — сознательного душегубства по высоким нравственным мотивам.. И наконец, это проникновение и развитие в России идей « научного социализма» в том числе и в их марксистской формулировке. «Общие понятия и большое самомнение в любой миг могут стать причиной большого несчастья», — писал великий Гете. К сожалению, именно это произошло с Россией.
В революционно-демократическом сознании российский духовный опыт получил своеобразное уточнение и развитие: нравственный герой, ведущий толпу и неподсудный ей, духовное единство как конспиративность, оправданность присвоения результатов чужого труда, допущение лжи «во благо», необходимость «иссечения» любых частных мнений и сомневающихся, любого инакомыслия. На этом фоне марксизм — чрезвычайно рационалистическое и наукообразное учение, согласно которому на смену капитализму придет общественный уклад, ликвидирующий частную собственность, с коллективистской моралью, с его оправданием террора коллективного, классового, — был воспринят почти религиозно. Он давал простые ответы на простые вопросы. Кто виноват? Экспроприаторы-собственники — надо только указать на них пальцем. Что делать? Бороться за власть, для чего необходимо создание российской революционной партии «нового типа». И такая партия была создана. Ее новизна заключалась прежде всего в том, что она не связывала себя парламентскими формами борьбы за власть, ставила себя по ту сторону добра и зла: нет общечеловеческих ценностей и морали, есть партийные интересы и цели, оправдывающие любое насилие по отношению к целым социальным слоям. В итоге мифологемы российского духовного опыта были выражены в марксистской рационалистически-наукообразной терминологии, а сам марксизм приобрел характер учения, дающего ответы на все случаи жизни, т.е. приобрел черты мифологии, что лишь усиливалось его упрощением и популяризацией для целей пропаганды в неподготовленной малообразованной среде. Через искушение «научным социализмом» прошел практически каждый российский интеллигент. Речь, однако, идет не просто об адаптации марксизма российской идеей. Скорее можно говорить об ее «очищении» с его помощью. Марксизм нес в себе самостоятельный мощный заряд духовной энергии, заключенный в единстве глобального размаха, научной глубины и формы изложения, а также мобилизующей силы революции обездоленных маргиналов (пролетариата), которым нечего терять в этом мире. Другое дело, что этот мощный заряд лиминальности пришелся на общество, в котором «овечьи добродетели народа» (Н.А.Бердяев) сочетались с зараженной самозванством интеллигенцией. На фоне изнурительных и унизительных войн, нравственного и политического разложения династии и режима, симбиоз российского духовного опыта и коммунистической идей послужил источником мощнейшего взрыва духовной и политической энергии. Взрыва разрушительного.
Ростки же инфраструктуры свободы, защиты от самозванства —
молодая демократия, земство, народное самоуправление (деревенский мир и
казачество) — оказались слишком слабы или несостоятельны.Либерализм,
представленный яркими фигурами в научной среде, среди высших чиновников и офицерства,
оказался невостребован российским обществом. Подлинная история
Защитники великодержавных, монархических позиций, от
имперского космополитизма до черносотенства, от офицерства и чиновничества до
провинциального купечества и помещиков, потерпевшие поражение в Гражданской
войне, со временем распознали имперскую великодержавную тему в реальном
социализме и коммунистической идеологии. Не случайно А.Деникин в
Русская религиозно-нравственная философия также оказалась несостоятельным противником социализма и даже сама несла в себе изрядный потенциал тоталитарного сознания. Утопизм и эсхатологизм, нравственный максимализм в сочетании с правовым нигилизмом сближают русскую религиозную философию с ее оппонентом — не по букве, но по духу, архетипически. Недаром Бердяев, автор наиболее эмоциональных инвектив по адресу социализма и большевизма и разрушительной критике его в «Философии неравенства», написанной еще в России по горячим следам, не только впоследствии отказался от этой своей работы, не только все более подчеркивал особую близость большевизма русской ментальности, но и увидел в нем выход из тупика цивилизации. . Л.П.Карсавин, вместе с духовно руководимыми им евразийцами, отвергал принцип демократии в пользу корпоративных социальных форм, основанных на жестком иерархическом подчинении индивида социальным образованиям. К этим предпочтительным формам он относил и «некоторые формы диктатуры, как коммунизм и фашизм». Отвергая социализм , русские религиозные философы видели в нем исторически неизбежный строй.
Кругом прав оказался П.Я. Чаадаев своим знаменитым парадоксально провидческим афоризмом: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники». Ростки и альтернативы свободы оказались отброшенными. Восторжествовал российский революционаризм с его отрицанием исторической и культурной памяти, отрицанием прошлого, настоящего, традиции во имя несуществующего будущего, с его практикой и культом насилия и смерти. В этой связи трагикомично выглядят плачи на сюжет «России, которую мы потеряли». Современникам были очевидны и упадок и гниение режима, и расшатанность социальных нравственных скреп. Распутинщина, азефовщина (практически во всех российских партиях), цветы зла и дионисийство в художественной культуре. Быстрая агония царского режима продолжилась еще более катастрофической по быстроте агонией народившейся демократии.
Несогласие с существующим — духовный опыт всей российской
культуры. Все мыслящие так или иначе, но всегда были «против». Формы этого
изначального, «онтологического» несогласия и апофатизма были многообразны.
Сочетание народнических традиций с модернизмом и авангардизмом породило
эпически парадоксальную форму — сплав эгоцентризма, элитарности и жертвенности.
Дополнительный импульс практическому апофатизму дали идеи Ф.Ницше, стремительно
вошедшего в российскую интеллектуальную моду после своей смерти в
В этой связи можно говорить об ответственности российской
интеллигенции за катастрофу 1917-1922 гг. и за 70-летие тоталитаризма в России.
Эта интеллигенция — побег незрелой вестернизации на недостаточно возделанной
почве нации и государства, отрыжка народа, неспособного переварить европейскую
культуру. Типичный российский интеллигент — полузнайка, в чем-то самоучка с
всемирными амбициями, а фактически — разрушитель национальной культуры.
Социальную базу российской интеллигенции всегда составляли маргиналы —
разночинцы и инородцы, получающие образование. Фактически, интеллигенция —
маргиналы русского этноса. Причем каждые реформы, инициированные обычно сверху
и при участии той же интеллигенции, детонировали новые маргинализации и отрыв
от народа еще одной партии потенциальных интеллигентов. Петровские реформы
сдетонировали пугачевщину, реформа
Гений (!!!) Ленина выразился именно в способности объединить массовое сознание и государственность, обратить стихию местничества и сепаратизма на государственное строительство, в адекватности почвенным устремлениям — таким как популистские идеи народовластия; славянофильская апология народного духа; нравственный ригоризм; идея сильного государства; русский великодержавный мессианизм, когда Россия предстает выразительницей всего несправедливо эксплуатируемого и страждущего человечества.
Самозванство, безответственная нетерпимость были выпущены большевиками как джинн из бутылки. «Та, единственная» гражданская война — стихия безответственного насилия и национальной невменяемости. Безответственность и нетерпимость воплотились в насилие как ткань общественной жизни. Эту тотальную безответственность могла остановить либо капитализация (история с НЭПом показала, что критическая масса нетерпимости оказалась слишком велика), либо сверхпроизвол сверхсамозванства. Что и было осуществлено Сталиным, роль (не заслуга) которого в том, что он придал этой нетерпимости государственный (официальный) характер, взнуздал и обуздал ее, сделав каждодневной практикой партийно-государственного аппарата. Насилие стало легитимным. Дальнейшее было только делом времени — насколько растянется процесс обессиливания нации этим насилием.