Невменяемость

.

Невменяемость

Так и видится, как читатель из адептов деконструктивизма, тонко и снисходительно улыбаясь на моветон этой статьи, замечает: «Ну вот, об ответственности заговорил. Какая, к Богу в рай, ответственность?! Вокруг только симулякры. Все игра: от петтинга до политики и от искусства с наукой до жизни вообще». Ну да, и экономические реформы, и воспитание собственных детей — все симулякры и дискурсивная невменяемость. Оглянувшись вокруг именно это и видишь — о чем и речь.

Когда я закончил свою книгу «Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы» (в рукописи она называлась «Тень сердца — призраки бытия»), то у меня не было никаких сомнений в том, какому издательству ее предложить, книга и писалась то, и чем ближе к концу, тем больше — для издательства Ad marginem . И проблематика (буквально- маргинальная) и круг авторов казались мне чрезвычайно близкими этому издательству и кругу лиц, определяющих его политику. В ответ на свое предложение я получил отказ. Удивил меня не сам факт отказа, а разъяснение его мотивировки. Оказалось, что содержание работы действительно очень близко издательству, но несколько не устраивает манера письма. — «Чем?» — »Надо бы по-постмодернистичнее». И я понял, что это действительно принципиально. Я люблю и умею играть словом, люблю и умею ерничать, но в данной работе мне хотелось достичь наибольшей степени ясности, объясниться, по возможности, до конца. Но именно это и не устраивало издателей.

«По-постмодернистичнее» — значит, по-неоднозначнее, по-амбивалентнее, по-больше выражать не столько мысль и суждение, сколько — интуитивную игру со смыслами и метафорами, в конечном счете — по-невменяемее. Главное в стилистике постмодернизма — не результат осмысления, а демонстрация его процесса.

Постмодернизм — своеобразная культура культур. В нем отсутствует стилевая и концептуальная обязательность. Единственной нормой, каноном является отсутствие нормы и канона — нормативность анормативности, эклектизм, возведенный в принцип в духе фейерабендовского «все сгодится» (anything goes ). Текст — философский и художественный — порождается нарративно, кумулятивно и в любой момент может быть прерван. Точка в конце не обоснована и не оправдана. Текст в любой момент может быть продолжен. Игра этимологиями заменяет концептуальный анализ. Особую ценность при этом имеет спонтанность или имитация спонтанности смысловых ассоциаций.

На философском факультете питерского университета есть очень интересный преподаватель — один из ярких представителей постмодернистского философствования. Он заслуженно пользуется популярностью у студентов. Как они говорят, у него очень красиво мысль рождается: из жестов, поз, взглядов, интонаций. Но эти красиво рожденные мысли никак не могут лечь на бумагу: статьи его темны и маловразумительны, а заявленную еще десять лет назад книгу он, похоже так и не напишет, так же, как, впрочем, похоже, и диссертацию. Думается, что неспроста в германских университетах деконструктивизм называют «легкой философией» — для такой оценки имеются серьезные резоны.

Эта стилистика связывается часто с идеей диалогичности, с упоминанием всуе имени М.М. Бахтина. Всуе — потому как Бахтин писал совсем о другом: не об амбивалентности мультикультурализма и пресловутом «диалоге культур». Бахтин очень не простой и метафоричный автор. В главных своих интенциях и интуициях он был, прежде всего, персоналистом. Бахтинский дискурс, так же как и дискурс Ф.М. Достоевского, анализу которого Бахтин уделил столько внимания, есть дискурс поиска оснований личности. И главная проблема в таком дискурсе, при всей его диалогичности, не деконструкция, а проблема конструкции самосознания личности.

Но даже оставаясь в семиотико-коммуникативном русле мы приходим к метафизике нравственности.

Во всех случаях смысловой динамики (осмысления, смыслообразования, смены парадигмы, социального значения или статуса) мы сталкиваемся с тремя основными стадиями:

(1) делание привычного необычным за счет изъятия его из привычного контекста восприятия;

(2) игра с остраненными смыслами и значениями;

(3) выстраивание нового смыслового ряда из остраненных смыслов (монтаж, реаггрегация, новый синтез, новая функция и т.п.).

Собственно остранение, деконструкция и т.п. связаны с первыми двумя стадиями. Однако, они не являются самодостаточными и самоценными — таковыми они, возможно, выступают только в стилистике нонсенса и абсурда. Конечной целью смысловой динамики является третья, завершающая стадия, дающая новое конструктивное осмысление действительности.

На этой стратегии основана как европейская культура (культура Abendlandes) в целом, так и ее сущностные фрагменты, каковыми являются наука и техника. Достаточно в этой связи напомнить также о конструктивизме (интуиционизме) в основаниях математики, идее алгоритма и рекурсивности в программировании и т.п. В этом контексте деконструктивизм можно и следует рассматривать не как альтернативу традиции европейского рационализма, а как ее продолжение и даже некоторую абсолютизацию. Правда с одной немаловажным уточнением. Деконструктивизм ограничивается именно де-конструкцией, разборкой, демонтажом познаваемого (текста, феномена культуры, явления).

Русские формалисты, духовные отцы и предтечи нынешнего постструктурализма идею сделанности вещи и остранение, «искусство как прием» относили к сфере анализа, а если творчества, то, самое большее, — искусствоведческого. Постмодерн же вывел остранение (деконструкцию) на уровень не средства осмысления, а цели творчества и философской метафизики.

Остранение, метафора — необходимое и первое условие любого осмысления, его первый шаг. Но за ним должен следовать другой — выстраиване нового конструктивного ряда из остраненных смыслов (опоязовская «новая функция», монтаж). В этом плане деконструктивистский подход напоминает поведение ребенка, ломающего игрушку из благого желания узнать как она устроена, но не способного собрать ее заново. Всякая завершенность отбрасывается деконструктивизмом, склонным иметь дело со смыслопорождением, лишенным определенности.

Но остранение не может быть самоцелью даже в загадке, нонсенсе и абсурде. Так же смех всегда предполагает некоторую позицию, с которой производится осмеяние. Тотальный смех, тотальное остранение — истерическая реакция бессильного понимания. Постмодернизм — истерическая реакция сознания ХХ века?

По точному замечанию М. Берга, постмодернизм есть «эпоха «конца стиля», «конца литературы, которая оставляет две реальные возможности существовавния в ней — «цитату» и «комментарий». На первый план в компетентности автора выходит его эрудиция, общая начитанность, его способность к ассоциациям, цитированию, аллюзии. Эта открытость и незавершенность, неупорядоченность мысли и текста, их необязательность имеют следствием такую же необязательность понимания. Читатель, зритель, слушатель может понимать в меру собственной эрудиции, переживать радость узнавания источника цитирования или ассоциации, ребусов и шарад, заданных автором. Но так же как невменяемы речь и письмо автора, столь же невменяемо и их понимание. Речь идет о невменяемости в обоих русских смыслах — как в плане отсутствия разумной осознанной мотивации, так и в плане невозможности вменения ответственности.

Не исключено, что сама стилистика постмодернизма усугубляет кризис гуманитарной культуры: необязательная мысль и необязательное многословное письмо порождают необязательность чтения и понимания. Интеллектуальное самовозбуждение и словоблудие автора оказывается, в лучшем случае, фактом его личной биографии.

Поэтому тот же М. Берг по своему прав, утверждая, что «сам постмодернизм не что иное, как культурная вменяемость».  Если постмодернизм и вменяем, то именно культурно — человека ответственного, вменяемой личности в нем нет и быть не может.

Обилия, нагромождения всевозможных смыслов, интерпретаций, позиций чреваты ускользанием автора и зрителя, читателя, слушателя в невменяемость, а в какой-то момент именно невменяемость и становится самоценностью. Знание, мастерство, эрудиция, нравственные принципы и идеалы оказываются бесполезными, не дают достоверных ориентиров в мире и культуре. Человек выпадает, выламывается из этой культуры, не может найти себя в этом двоящемся, троящемся и т.д. распадающемся, калейдоскопически меняющем смысл и образ мире, найти дом своей души.

Культурнический, образованщинский калейдоскоп культуры, переполненной культурой, оказывается вещью негуманной, антигуманной и бес-человечной. Сама культура перестает быть культурой. Культура, переполненная культурой, озабоченная самой собой, языками самовыражения, выворачивающая саму себя, свои средства наружу и наизнанку, оказывается столь же гибельной для человека, как для бронтозавров и прочих динозавров — размеры их тела и панцирей.

Художник, политик, философ, оказывающийся по ту сторону добра и зла, оказывается и по ту сторону человека. Он не просто лишает человека дома души, ойкумены осмысленного и понятного мира, но лишает вообще какого бы то ни было основания, кроме постоянно ускользающего и вненаходимого Я, которого также по сути дела нет.

И еще одно. Заклятия в адрес логоцентризма, ориентация на новую и старую мифологию присущи, как показывает весь опыт нашего столетия, тоталитарному сознанию, сознанию массовой культуры, и в конечном счете обслуживают соответствующие социальные и политические практики с их резким неприятием рациональной аргументации и доминированием социально-политического целого, прежде всего — государства, над личностью.

Нередко приходится слышать и читать о том, что постмодернизм с его мульткультурализмом и политкорректностью является порождением либерально-демократического общества. Полагаю, что так и не так. Либерально-демократический социум логоцентричен по самой своей сути и в принципе, поскольку весь пронизан идеей договора, права и рациональной аргументации.

Другой разговор, что к концу столетия либерализм как идея и социальная практика переживает серьезный кризис. Вопреки устоявшемуся мнению утверждаю, что социальной базой либерализма является не средний класс, а наиболее интеллектуально продвинутая часть общества, та, что в советское время называлась научно-технической интеллигенцией. «Фаллогоцентризм» в наиболее своем чистом виде сайентизма и создал индустриально-либеральное общество. В технотронноой же цивилизации, в условиях «восстания масс», роста количества и активности полузнаек все больше, грядет не то что кризис, а катастрофа либеральной цивилизации.

Либерализм с его разделением труда и специализацией почти беззащитен перед «простыми ответами» агрессивного большинства, мыслящего не рационально, а мифологично, для которого современная научно-техническая цивилизация столь же загадочна, таинственна, непонятна и опасна, как природные стихии для первобытных людей.

Постмодернистский телоцентризм — мироощущение и миропонимание эскапистов-архаистов, гуманитариев с их шоком или неврозом перед рационально-либеральной цивилизацией, а также рекламщиков-имиджмейкеров?