От Канта к Бахтину

От Канта к Бахтину

В этой связи представляется важным и плодотворным обращение к сопоставительному анализу наследия двух, по-своему — ключевых для осмысления духовного опыта XX столетия фигур: И.Канта и М.М.Бахтина. Если Кант занимался «основаниями метафизики нравственности» и «критикой практического разума», то М. М. Бахтин предметом осмысления делает «философию поступка» — мировоззренческую природу практического социального действия. М. М. Бахтин начинается там, где заканчивается И. Кант — с переживания и осмысления автономно нравственной личности в мире и обществе. Выбор именно этих мыслителей означает не сужение поля зрения, а скорее — его большую глубину и символизирующую резкость. Широта взгляда в анализе метафизики нравственности — не помощница, она сбивает на примеры, а им несть числа. Необходима именно проникающая глубина.

Уже два столетия не умолкает спор о справедливости упреков Канту в формализме обоснования этики и даже — в антигуманности его следствий. Представляется, что предмет спора существует и связан он с истинно рационалистическим решением Кантом проблемы долженствования: нравственные действия есть следование общему принципу, по отношению к которому поведение предстает исполнением долга. Поэтому для Канта неразделимы разум, долг и добрая (свободная) воля как следование им. Для него воля свободна только в плане ее разумности. С этим трудно не согласиться. Возражение может вызвать формальное, внеличностное и абстрактное понимание разумности. Но это издержки любой рационалистичной концептуализации. Мир европейского рационализма — это ме­ханизм, принципиально чуждый свободе, бездушно и внеличностно противостоящий человеку, который в своем бытии должен подчиняться действию всеобщих законов этого механизма. М.М. Бахтиным, кстати, ясно осознавался этот источник внечеловечности и внегуманности рационалистической этики: «Печальное недоразумение, наследие рационализма, что правда может быть только истиной, слагающейся из общих моментов, что правда положения есть именно повторимое и постоянное в ней».

Каким же образом разум и познание все более общих законов и категорий (вплоть до идеи Бога) приобретают практическую «нудительность»? Кант как честный и методический щепетильный мыслитель рано или поздно должен был дать ответ и он его дает: «Человек живет лишь из чувства долга, а не потому что находит какое-то удовлетворение в жизни». Это, по сути дела, и есть подлинный императив рационалистической нравственной философии Канта.

Для рационализма свободна только воля, следующая долгу, а свобода воли есть воля к неволе. Человеческий удел — смирение и послушание высшей воле. Отказ от себя и есть самореализация для И. Канта. Рационалистическая философия нравственности основывается, таким образом, на самоотречении человека во имя универсального общего. Этот подход не только ригористичен, но и антигуманен. Можно даже говорить о своеобразном «парадоксе ригоризма» этой философии: если нравственно только поведение, выражающее долг как самоотречение, то наиболее нравственным будет полное самоотречение, самоотрицание вплоть до самоубийства.

Рационалистическая философия нравственности рассматривает человека, фактически, не как цель, а как средство. И в этом Кант противоречит самому себе, гордо утверждавшему в «Ос­но­вах метафизики нравственности», что «человек и вообще вся­кое разумное существо существует как цель сама по себе... во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться так­же как цель».

Подчинение общему универсальному закону, так или иначе, но ориентировано на определение автора и гаранта этого закона, подчинение его воле, выраженной в законе. И только субъект — носитель высшей воли оказывается обладающим истинной свободой воли. Этим высшим субъектом у Канта является Бог, но при других установках, а в условиях практической «земной» нравственности — сплошь и рядом им может быть и лицо, присвоившее себе «божественное» пророчество. В принципе это может быть любой субъект, посчитавший как и Родион Раскольников, что он «право имеет» рассматривать максимы своего поведения в качестве универсального закона. Субъект — носитель знания общих законов, неизбежно оказывается и всесильным, всемогущим. Он оказывается более чем всезнающ и всемогущ — он непогрешим. Человек такими качествами, очевидно, обладать не может. Поэтому, самозванство разума всегда в пределе есть человекобожие. Субъект начинает считать себя вправе насаждать открывшееся ему, совершая насилие над другими, своего счастья не ведающими. В принципе, от рационалистического «гносеологического самозванства», узурпирующего право на знание целей и путей их достижения, всего один шаг до нечаевщины и бесовщины-шигалев­щины, описанных Достоевским. Другие люди превращаются в средства реализации целей верховного разума — правителя, единолич­но определяющего «разумность» поведения каждого. Рационалистическое самозванство буквально берет на вооружение принцип Бармалея: «всех сделать счастливыми, а кто не захочет...».

Рационализм порождает как бы две философии нравственности, к которым он тяготеет как своеобразным полюсам: с одной стороны «свобода» как своеволие «богопо­добного» самозванца, с другой — «свобода» смиренного исполни­теля долга по отношению к его воле как закону. С одной стороны — «принцип Бармалея», с другой — «парадокс ригоризма». С одной стороны — насилие самозванца над другими, мировоззрение насильника, с другой — добровольное признание его права на насилие, мировоззрение жертвы. Фактически же речь идет о едином мировоззрении, требующем от личности поведения раба, который не может позволить себе даже мысли о сомнении и протесте против воли самозванца — абсолютного субъекта, учением, с помощью которого, как говорил Ф. Ницше, обманывают челове­чество, с одной стороны, а с другой — люди обманываются сами. Причем крайности эти сходятся, поскольку крайними выражениями этих двух полюсов «логически последовательного» рационализма является убийство: либо другого человека, либо самого себя — «Смерть решает все проблемы», — говаривал великий вождь и учитель народов И. Сталин.

Политические доктрины и практика диктатур XX в. и прошлого дают наглядные и убедительные примеры воплощения такого двуединства крайних позиций рационалистической философии нравственности. Реплика В.В. Розанова о том, что есть только две философии — выпоротого и ищущего, кого бы еще выпороть, в начале века могла выглядеть остроумным парадоксом. Сейчас, в контексте опыта XX столетия, мысль эта выглядит зловещей, по-своему пророческой. Целью любой рационалистически-бюрократической утопии является внеэтическое законосообразное функционирование общего и отрицание — вплоть до уничтожения — человеческой индивидуальности. Так не только в литературных утопиях Ф.М. Достоевского, А. Платонова, Е. Замятина, Д. Оруэлла, так и в жизни: сталинщина, полпотовский режим и т. п.

Неспроста тоталитаризм — порождение культур, для самосознания членов которых характерно преувеличение роли рационалистических компонентов. И неспроста именно XX в. дал такой всплеск фашизации и тоталитаризма. Речь идет о расплате по векселям века XIX , а главными искусителями стали Маркс и Ницше, открывшие два пути бегства человека от самого себя: социализм и национализм. К. Маркс растворил человека в классовой общности. Класс фактически был обожен — возник даже миф о мессианстве пролетариата. Ф. Ницше растворил человека в национально-расовой общности крови. И то, и то — исход и следствия абстрактного гуманизма. И то, и то — отречение рационалистического гуманизма от человека, от собственного гуманизма.

В конечном счете сам разум оказывается вещью сомнительной и весьма проблематичной. Сам Кант отмечал «некоторую степень мизологии, т.е. ненависти к разуму» у многих людей, «и притом самых искушенных в применении разума», а также, что если бы в отношении существа, обладающего разумом и волей, истинной целью природы было бы сохранение его, его преуспеяние — одним словом, его счастье, то она распорядилась бы очень плохо, возложив на его разум выполнение этого своего намерения...». Это ли не парадоксальный итог рационализма? Отказ от разума — достойное «логическое» следствие рационализма.

 Абстрактная рационализация непроницаема для индивидуальной ответственной активности. Только неповторимо индивидуальная личность, занимающая свою уникальную позицию в жизни, может служить источником конкретного гуманистического начала. «Никакая практическая ориентация моей жизни в теоретическом мире невозможна, в нем нельзя жить, ответственно поступать, в нем я не нужен, в нем меня принципиально нет. Он существует, “как если бы меня не было”» — это позиция, с которой начинает свою философию поступка М. М. Бахтин, как философию вменяемого, то есть сознательного и ответственного действия. Мир поступка — мир личностный, не случайный, весь наполненный ответственным выбором. И центром этого выбора является неповторимая личность, занимающая неповторимое, а значит и ответственное, место в ткани бытия.

Эту силу и значение индивидуализированной личности неявно признает и абстрактный рационализм, апеллирующий к личной ответственности, спрашивающий с личности ее самоотречение и подчинение. Однако принцип личной ответственности в любой форме предполагает безусловное признание абсолютно свободной воли. Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы, нравственности и права.

По глубокому замечанию М.М. Бахтина, воля и долженствование внеэтичны, первичны по отношению к любой этике или другой системе ценностей и норм (эстетической, научной, религиозной и т. д.). Согласно Бахтину конкретные этические, эстетические, научные и т.д. нормы «техничны» по отношению к изначальному долженствованию человеческой жизнедеятельности. В принципиальном разведении понятий этической нормы и долженствования Бахтин един во взглядах со своим старшим братом Н.М. Бахтиным, что, с учетом духовной близости братьев и глубины духовных поисков, свойственной их кругу, говорит о глубокой продуманности этой идеи. Действительно, абсолютизация этики ведет, как это показал опыт Ницше или «подпольного человека» Достоевского, к нигилизму. Бесконечная необходимость обоснования «должен» какими-то нормами есть следствие самой природы теоретического обоснования, уходящего в бесконечную череду мета-мета-мета... метауровней.

Поиски «универсальной», «первичной» этики заведомо абстрактны и пусты. Этика — лишь одно, хотя и важнейшее проявление первичного долженствования в человеческом поведении. Согласно Бахтиным, вообще нет содержательного долженствования, но долженствование может сойти на любую содержательную значимость. Речь идет не о выводе ответственности как следствия, а об онтологической изначальности ответственности. Глубина этой концепции заключается именно в подчеркивании первичности, принципиальной неизбывности не-алиби-в-бытии человека, первичности его ответственности по отношению к любым формам активности.

Идею о внеэтичности долженствования интересно сопоставить с, на первый взгляд, диаметрально противоположной концепцией А. Швейцера о первичности этического по отношению к мировоззренческому и поступочному. Само содержание этического Швейцер видел в ответственном самосознании, находя его конечное выражение в «благоговении перед жизнью». Но, по сути дела, и а этом случае речь идет, фактически, о том же: изначальном человеческом не-алиби-в-бытии и первичности, фундаментальности жизненного начала перед разумом.

Не «мыслю, следовательно — существую», а «существую, следовательно — мыслю». Первичны не онтологические допущения разума, а связь с бытием в мире и с другими, изначальная ответственность. Разум и рациональность сами по себе непродуктивны. Таковыми они становятся только в случае «ответственной участности» личности, не в отвлечении от нее в «общее», а наоборот — в отсчете от ее «единственного места в бытии». «Долженствование впервые возможно там, где есть признание факта единственной личности изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю ответственность за свою единственность, за свое бытие», — писал Бахтин. Вменяемый, то есть ответственный и рационально осмысленный поступок есть действие «...на основе признания долженствующей единственности. Это утверждение не-алиби-в-бытии и есть основа действительно нудительной данности — заданность жизни. Только не-алиби-в-бытии превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок».

То, что может быть совершено мною — никем и никогда не будет совершено — вывод этот принципиально важен. Во-первых, он подчеркивает и подтверждает нелинейность поступка. Он всегда совершается здесь и сейчас и необратим, поскольку создает новые реалии. Во-вторых, только с этих позиций можно объяснить — как происходит «скачок» из царства сознания и мышления в царство реальности: «единственность наличного бытия нудительно обязательна». Жизнь и история движутся не законами, а поступками живых людей, в том числе и руководствующихся этими законами. Ответственность неустранима из человеческой жизнедеятельности. Не потому поступок ответственен, что он рационален, а потому он и рационален, что ответственен. Поступок не иррационален, — писал Бахтин, — он просто «более чем рационален — он ответствен». Рациональность — только момент, сторона ответственности — как мера ее масштабов и глубины. Она не что иное, как объяснение и оправдание поступка как до, так и после его свершения.

Сущность человека с этой точки зрения не «технична», а «космична» — в его единстве и сопричастности целостной гармонии мира, в его зависимости от других в собственном самоутверждении, в невозможности самоутверждения без других, но не за счет других, а в силу других, в их необходимости и неизбежности. На передний план выходят не элементарные отношения типа «субъект-объект», «причина-след­ст­вие», «элемент-множество», «цель-средство», а системная взаимность — собор со всеми в человеческой душе.

У этой системной взаимности есть две стороны: со стороны общества «извне» эта реальность предстает человеческим достоинством, правом личности на свободу воли и свободу выбора, а со стороны личности «изнутри» — это принятие своей ответственности и долга «не могу иначе». В эпилоге романа «Война и мир» Л.Н. Толстой писал: «Глядя на человека, как на предмет наблюдения ... мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на него из себя, как на то, что мы сознаем, мы сознаем, мы чувствуем себя свободными...». Это рассуждение Толстого представляется принципиально важным: извне человек не свободен — всегда можно найти факторы, причины и обстоятельства, обусловившие его действия; изнутри человек всегда свободен — он и никто другой совершает нравственный выбор в своих действиях и их объяснении. Поэтому нравственна, социальна та личность, которая сознает необходимость своих действий, и нравственно, гуманно то общество, которое признает за личностью право на свободу выбора. Долг и достоинство потому и нравственные категории, что выражают взаимное самоограничение личности и общества.

Как в реальной практике живой нравственности и политики долг и ответственность едины, так же Кант и Бахтин сходятся в итогах построения философии нравственности. Разве долг — это не рационализованная ответственность? И разве участная ответственность не есть реализация долга? И этика долга, и этика метафизика ответственности предполагают разум как сознание меры глубины человеческой ответственности. Чем шире границы автономных действий личности, тем гуманнее и свободное общество. С другой стороны, личность сама устанавливает себе «черту» поведения и несет за нее ответственность. Сказанное не следует понимать в плане противопоставления «внутреннего» и «внешнего» — реальная диалектика нравственности не так уж груба: долг, мол, исключительно «изнутри», а честь — «извне». Скорее можно говорить о своеобразной «ленте Мебиуса» — единой плоскости, перекрученно соединяющей оба плана — и «внешний» и «внутренний». Долг, пропущенный через сердце и открывающийся миру честью и достоинством личности. И точка склейки нравственной ленты Мебиуса проходит через сердце души человеческой — чувствилище свободы и ответственности.

Бог умер, но умер и сверхчеловек. Нет никого, кто каждому бы указал истинный путь добродетели. Этот путь, путь к другим начинается в сердце каждого и пройти его, осознав свою ответственность и единство — дело работы ума и души каждого и самого.