Ф. ШЛЕГЕЛЬ

Ф. ШЛЕГЕЛЬ

В последний период развития новейшей философии введение к философии пытались давать главным образом двумя способами: с одной стороны (например, в лекциях Фихте «О назначении ученого»), как переход от обычного взгляда на жизнь к высшему спекулятивному взгляду, присущему философии,— сравнение жизни с философией; с другой стороны (например, небольшое сочинение Фихте «О сущности наукоучения»), как демонстрацию на материале всех наук, что философия совершенно необходима, в особенности для того, чтобы дать этим наукам первоначало, чтобы обосновать и определить их,— сравнение наук с философи­ей, их отношения к ней и наоборот. Первый способ, поскольку в нем восхваляется высший философский взгляд по сравнению с обычным образом мысли, присущим обыденной жизни, можно назвать риторическим, второй же — энциклопедическим, так как он стремится охватить все науки в их связи с философией.

Оба способа, однако, не отвечают своей цели, ибо как может иметь место реальное, плодотворное сравнение философии с жизнью и с науками до знакомства с самой философией и, более того, до полного ее освоения? Ибо пока философия находится еще в спорном, несовершенном состоянии, трудно было бы доказать, что все другие науки должны почерпнуть свои первоначала из философии. (...)

То же самое относится и к дефиниции философии. Если подлинная дефиниция должна быть исчерпывающим понятием философии, реальным, характеристичным описанием, охватываю­щим весь предмет, то ее нельзя дать во введении. Введение было бы тогда философией, философию тогда нужно было бы отделить от философии или подчинить иной дисциплине, как это происхо­дит у тех, кто устанавливает основной принцип философии во введении.

Краткую, предварительную, поверхностную и общую дефини­цию будет дать нетрудно и отнюдь не предосудительно.

Вот она: познание внутреннего человека, причин природы, отношения человека к природе и его связи с ней или, поскольку еще нет реальной завершенной философии, стремление к такому познанию.

Шлегель Ф. Развитие философии в две­надцати книгах // Эстетика. Филосо­фия. Критика. М., 1983. Т. 2. С. 102— 103

Философия жизни не может быть простой наукой разума, менее всего безусловной. Ибо последняя ведет прежде всего в об­ласть мертвых абстракций, чуждых жизни, и в силу присущего разуму врожденного диалектического спора эта область превра­щается в лабиринт противоречивых мнений и понятий, из кото­рого разум один со всем своим диалектическим вооружением никогда не сможет отыскать выхода. Именно поэтому жизнь, внут­ренняя и духовная жизнь, нарушается и разрушается. Но как раз этот принцип диалектического разума, нарушающий и разру­шающий жизнь, и есть то, чего следует избегать и что должно быть побеждено. В простой форме абстрактного мышления самой по себе еще нет ничего вполне противоречащего истине, чего следовало бы безусловно и всегда избегать и чего никогда и ни в каком случае нельзя было бы применить. Так, несомненно, фило­софия, стремящаяся от начала до конца заимствовать свой метод из математики, находится на ложном пути. Могут, ко­нечно, иметься отдельные точки в последовательности ее развития, отдельные места в системе целого, где она с успехом может воспользоваться в том или ином случае подобными формулами и абстрактными уравнениями, как, вероятно, именно в сегодняш­ней лекции придется поступить и мне, однако лишь для сравнения и мимолетно, в качестве эпизода, надеясь применить и сделать это наглядным так, чтобы ясность изложения не пострадала при этом. Философия как всеобщее знание, охватывающее всего человека, может, смотря по обстоятельствам, заимствовать внешнюю форму и своеобразные формулы из всех наук, один раз из той, другой из этой, и воспользоваться ими на время; однако это всегда должно быть свободным использованием, находящим подтверждение именно в преднамеренном выборе и перемене. Метод свободного мышления, то есть именно философия, не должен составляться механически, как железная кольчуга из бесчисленного множества совершенно однообразных маленьких цепочек и колец, из таких сциентистски соединенных колец-суждений и их высших логи­ческих сцеплений, как это имеет место в математике. Метод вообще не должен быть однообразным, и дух никогда не должен находиться в услужении у метода, жертвуя сущностью ради формы. С всеобщностью философского мышления и знания и проистекающими именно отсюда многообразием и свободной сме­ной методов дело обстоит примерно так же, как, с другой стороны, среди изображающих искусств с поэзией, которая охватывает и должна охватывать всего человека и наиболее свободна в том, чтобы заимствовать свои сравнения или краски и различные образные выражения из всех сфер бытия, жизни и природы, то из одной, то из другой в зависимости от того, что ей представит­ся более подходящим в каждом данном случае. И нельзя никак предписать поэзии, чтобы она брала все свои сравнения и образ­ные выражения, скажем, из мира цветов и растений, из мира животных или из различных человеческих занятий,— например, только из жизни моряков, пастухов, охотников или из сферы других ремесел и искусственных работ; именно такая педантичная манера убила бы свободный поэтический дух и живую фантазию, хотя все эти сравнения, краски и выражения, если только они стоят на своем месте, могут быть употреблены в поэтическом изображении и ни одной разновидности их не нужно исключать. Точно так же и философия иногда может выступать в форме морального законодательства или судебной дискуссии; в другой раз в качестве естественноисторического описания или истори­чески-генеалогического развития и выведения понятия она может выражать мысли, которые хочет уяснить в связной последо­вательности. Иной раз она, возможно, в форме естественнонауч­ного опыта, эксперимента высшей натурфилософии будет стре­миться представить незримую силу, которую ей нужно доказать. Либо же именно эта высшая цель будет скорее всего достигнута ею в алгебраическом уравнении, в математической форме, которая в основе своей явится для нее только образом и видимым иерогли­фом для чего-то незримого высшего. Всякий метод и всякая научная форма хороши или вполне могут быть хорошими при пра­вильном использовании; но ни одна из них не должна быть исклю­чительной, не должна проводиться принудительно и применяться повсюду с утомительным однообразием. (...)

 Шлегель Ф. Философия жизни 17 //

 Эстетика. Философия. Критика. М.,

 1983. Т. 2. С. 348—350

...Философия, и притом каждая отдельная философия, имеет собственный язык. Язык философии отличен как от поэтического языка, так и от языка обыденной жизни. На языке поэзии беско­нечное только намечается, не обозначается определенно, как это происходит в языке обыденной жизни с ее предметами. Философ­ский же язык должен определенно обозначать бесконечное, как это делает обычный язык с предметами обыденной жизни, как ме­ханические искусства обращаются с полезными предметами. Поэ­тому философия должна создать собственный язык из обоих дру­гих. Но, как и сама философия, он находится в вечном устремле­нии, и подобно тому как не существует еще одной-единственной философии, не существует еще и одного-единственного философ­ского языка, но каждая философия имеет собственный.

Следовательно, философский язык вообще очень изменчив, вполне своеобразен, весьма труден, понятен только для самого фи­лософа. Это своеобразие и отличие его от других языков, делаю­щие его трудными для понимания, в чем философов часто упрекает обычный человек, и составляют достоинство философ­ского языка. Ибо форма должна соответствовать своей материи. Философская же материя умозрения пригодна не для всех, а толь­ко для немногих людей, и лишь немногие могут понимать ее. Нуж­но философствовать самому, если хочешь понять язык философии, тогда как для понимания поэтического языка нужно обладать лишь обычными, естественными способностями и некоторым раз­витием.

...Поэзия вообще очень понятна, и по тай особой причине, что поэзия, имея дело, как и философия, с высшим, бесконечным, гораздо более естественна для человека, чем последняя. В поэти­ческом искусстве прекрасное, божественное, бесконечное не опре­делено, а только намечено. Оно позволяет только предчувствовать его, подобно тому как и человек скорее угадывает, чем знает высшее, божественное, больше намекает на него, чем объясняет его, заключая в определенные формулы, как это все же стремится сделать философия, пытающаяся рассматривать бесконечное с той же точностью и целесообразностью, что и вещи, окружающие человека в обыденной жизни. Однако это более далеко от перво­начальных естественных побуждений, нежели поэзия, это искусственное состояние, плод высшего напряжения. Поэтому и фило­софия витает посредине между поэзией и обычной практической жизнью. Здесь нет никакой связи с бесконечным, все слишком ограниченно и определенно, там же все слишком неопределенно. У нее общий предмет с поэзией, общий подход с обыденной жиз­нью; возникновение философской формы можно вывести из обеих. Исходя из всего этого, в качестве необходимого условия по­нимания какого-либо философского языка нужно, во-первых, философствовать самому, а во-вторых, вполне изучить язык каж­дой философии. В-третьих, для этого необходимо множество уче­ных познаний; в-четвертых, чтобы верно и непартийно судить о целом, нужно очень точно ознакомиться с принципами и мнениями каждого философа, собственно написать историю духа каждой фи­лософии в его развитии, происхождении, формировании его идей и мнений и конечном результате или, если такового нет, указать причину этого и исследовать ее. Это предполагает, правда, обла­дание всей полнотой произведений, в которых изложена система философии. Нужно обозреть ее во всем ее объеме, ибо философия понятна только в целом. Система, в которой недостает хотя бы одной части, имеет почти столь же малую ценность для историка, как и просто фрагмент из всей системы.

 Шлегель Ф. История европейской ли­тературы II Эстетика. Философия. Кри­тика. М., 1983. Т. 2. С. 88—90