2.1. Биополитика и натурализм
.2.1. Биополитика и натурализм
Природа человека представляет одну из основных проблем для всякого политического мыслителя. Значительная часть собственных исследований американского политолога и биополитика Р.Д. Мастерса, особенно его книга "Природа политики" (Masters, 1989), посвящена этой проблематике. Мастерс и другие биополитики подчёркивают, что биополитика рассматривает извечный вопрос о том, что есть человек (вообще и как субъект политики – «Homo politicus» -- в частности) по своей природе – добр ли он или зол, пластичен (как полагал, например, английский философ XVII века Дж. Локк) или консервативен, имеет ли фиксированные (прирождённые) нормы поведения, шаблоны восприятия, принципы морали и эстетики и др. (точка зрения, например, Т.Гоббса).
Как уже отмечено выше, биополитика в понимании природы человека тяготеет к натурализму, представлению о значимости природы человека как продукта его эволюционной-биологической предыстории для политики; как мы помним (см. подраздел 1.4.1.), он противостоит
релятивизму, утверждающему изменчивость природы человека, её «непредначертанность» (крайний вариант – представление Дж. Локка о человеке как tabula rasa)[6] и
абсолютизму, согласно которому сущность человека внеприродна (сверхприродна), вечна, неизменна и определена Богом или иным Абсолютом
Итак, биополитика предпочитает натурализм -- утверждает примат эволюционно-детерминированной природы человека. Известно, что натурализм имеет многовековую предысторию. Уже в античную эпоху на биологическую приоду человека ссылались при оправдании социального неравенства. Считалось, что рабам естественно быть рабами по своей природе. Специфически женские роли в социальном разделении труда также обосновывались ссылками на биологические особенности женщины, что якобы проявляется в ее некотором интеллектуальном отставании по сравнению с мужчинами (ср. ниже 6.7 о реальных различиях между полами).
Помимо биологической природы отдельного человеческого индивида, в разные эпохи истории речь шла также о сходстве между биологическими объектами и целыми государствами. Государство сопоставляли с живым организмом, а отдельные социальные слои и классы – с органами этого организма. Рабы именовались «руками» государственного организма, его верховный правитель сравнивался с «головой», богатые, но непродуктивные слои общества – с «желудком». В античную эпоху существовали и басни, подчеркивавшие взаимозависимость «органов» государства» как целой системы. Например, существовала нравоучительная басня о «руках» (т.е. классе рабов), отказавшихся работать на «желудок» (богатых рабовладельцев) и погибших вместе с ним. Интересно, что в ХХ веке организмические сравнения в политологии оживляются, например, в книге англичанина М. Робертса (Roberts, 1938), где различные политические режимы и ситуации сопоставлены с нормальным и патологическим (болезненным) состоянием живого организма. Книга носила название «Био-политика: Эссе по физиологии, патологии и политике социального и соматического организма», хотя вышла в свет за четверть века до официальной «инаугурации» биополитики как исследовательского направления в 60-е годы ХХ века
Натурализм был характерен для многих естествоиспытателей времени просветителей-энциклопедистов (XVIII век), когда в моде было увлечение естественной историей. В начале XIX века в теории эволюции Ж.-Б. Ламарка (и Эразма Дарвина, деда создателя «дарвинизма») человек рассматривался как закономерный этап прогрессивного усложнения, эволюции природы. Натуралистическое направление в изучении человека породило во второй половине XIX века значительный интерес к сравнительным исследованиям поведения человека и других живых существ. После работ Чарлза Дарвина подобные исследования осуществляются, например, в рамках парадигмы «социального дарвинизма» (или «социал-дарвинизма»), во многом вдохновлённого работами Г. Спенсера, который выводил социальную организацию человеческого общества из таковой сообществ животных. Свою лепту в развитие социал-дарвинизма внесли и другие видные ученые конца XIX – начала ХХ века, такие как А. Эспинас (книга «Социальная жизнь животных», рассматривающая человеческий социум как этап эволюции животных сообществ) и особенно У. Сэмнер. Господствовал в основном «жёсткий» вариант натурализма: человек прямо отождествлялся с другими представителями животного царства. Утверждалось, например, что человек, в силу своего звериного происхождения, жаждет крови своих же собратьев. Такой «жёсткий натурализм» в большой мере вышел из популярности к середине ХХ века, в связи с изменившимися политическими и культурныи реалиями, и был оживлён в 60-70-х годах ХХ века в популярных книгах-бестселлерах Д. Морриса и Ардри (например, «Голая обезьяна», «Человеческий зоопарк»): «голая обезьяна» (Homo sapiens) прямолинейно отождествлялась с прочими приматами.
Современные биополитики тяготеют к «мягкому» варианту натурализма. Предполагается, что человек является продуктом биологической эволюции и потому сохраняет в себе и в своей социальной организации общебиологические характеристики, но в ходе эволюционного развития предков человека сформировались уникальные человеческие черты, по которым человек качественно отличается от других живых существ, даже от других высших приматов. Такой натуралистический подход не отрицает специфики человека как особого живого существа, наделённого разумом, культурой (по крайней мере способностью её создавать), членораздельной речью и построенными на её основе символическими языками, а также технологией. Именно на платформе «мягкого натурализма» биополитика может вносить свой немаловажный вклад в решение проблем политического поведения и политических систем человеческого общества в союзе с представителями социогуманитарных наук, которые и призваны изучать специфически человеческие характеристики, не редуцируемые до свойств наших эволюционных «родственников» -- других приматов. Автор книги «Биополитика» Торстон (Thorson, 1970), стоя на платформе философии П. Тейяра де Шардена, полагает, что на этапе появления человека в эволюции всё более нарастает её духовная компонента. И в этом плане само возникновение биополитики есть закономерный этап эволюции – а именно этап, на котором «эволюция осознаёт саму себя».
Утверждение, что человек есть лишь животное, давно получило в литературе ярлык «социальное биологизаторство», и большинство биополитиков, социобиологов и др. стремятся от него отмежеваться. В частности, биополитики демонстрируют свое неприятие социал-дарвинизма – представления о возможности прямолинейного переноса теории эволюции Дарвина на человеческое общество, его политические системы. «Все известные нам биополитики единодушны в отрицании социал-дарвинистского применения биологии и иных злоупотреблений такого рода» (Flohr, Tцnnesmann, 1983, S.17). Однако в свете данных современных наук о живом представляется неоправданной и противоположная крайность: огульное отрицание природно-биологической компоненты человека.
Причём, эта компонента рассматривается некоторыми учёными как один из основных уровней организации человека как системы. Так, именующий себя «биосоциологом» П. Майер (Meyer, 1987a, b , 1996) из Германии говорит о «биосоциальном уровне» куда он относит, например, «аффекты» (всякого рода эмоциональные подсознательные и бессознательные психические процессы и поведенческие реакции — от отдергивания руки от раскаленного предмета до потирания века при попытке сказать ложь), противопоставляя ему специфически человеческие уровни, которые он обобщённо именует «психокультурными». Уровневая концепция человека (см. подробнее 2.5.) имеет, однако, свои существенные ограничения. Человек более сложен, чем «слоёный пирог». Биологическая и культурная компоненты столь переплетены в каждом человеческом поступке, столь взаимопроникают, что их распределение по уровням может быть невозможным. В таких случаях можно говорить о параллельных языках описания одного и того же поведения, о выяснении его проксимативных (непосредственные мотивы поведения) и ультимативных причин (значение с точки зрения эволюционной биологии). Строго говоря, есть даже четыре подхода к поведению. Они отвечают, соответственно, на вопросы: 1) каковы непосредственные причины поведения и психические механизмы, лежащие в его основе? 2) как возникает определенный тип поведения в ходе индивидуального развития? 3) какие функции выполняет поведение? 4) как возникают определённые формы поведения в ходе эволюции?
Достижения этологии последних десятилетий существенно усложнили наши представления о поведении других живых существ. Животные (включая насекомых) далеко не всегда следуют наследственно закрепленным образцам поведения, у них есть "жизненный опыт" и знания преемственного характера, передаваемые в сообществе организмов (биосоциальной системе) из поколения в поколение. Многие животные способны и делать выбор между альтернативами, находить нетривиальные решения задач (инсайт). Пчелы в некоторых случаях решают новую задачу, различая форму геометрических фигур или сопоставляя два стимула (например, запах амилового спирта и цвет предъявляемых карточек). Инстинкты, несомненно, вносят вклад в поведение животных, но в значительной части случаев наследственно задана лишь общая канва поведения, детали могут варьировать в зависимости от ситуации, приобретаться в результате обучения. Так, молодые муравьи не могут правильно ухаживать за личинками и коконами, если их не обучат особые муравьи-менторы[7].
У человека существует невербальная (бессловесная) коммуникация, роднящая его с другими живыми существами, проявляются многие общебиологические формы поведения, такие как агрессия и сексуальное поведение. Исследования с маленькими детьми говорят о наличии у них многочисленных врожденных программ поведения, роднящих их с детенышами животных. Младенец не только наделен от природы способностью сосать и ухватываться за палец: он, например, имеет врожденное представление об облике матери: это должно быть нечто овальное с темным Т-образным контуром посередине. Врожденные и общие для многих приматов элементы усматриваются и в поведении ребенка более старшего возраста. Это такие особенности поведения, как консерватизм (готовность по многу раз слушать одну и ту же сказку, желание следовать раз заведенному распорядку дня), «инстинкт собственности» (ребенок дорожит своими игрушками и другими предметами, а также имеет свою территорию), стремление построить себе убежище (настил, шалаш) и даже склонность к воровству (Дольник, 1994, 1996).
Освоение родного языка происходит на базе врожденной «универсальной грамматики» (общего представления о структуре языка), готовности производить и различать фонемы любого из человеческих языков. На эту врожденную канву наслаивается конретная языковая информация. На этом примере хорошо видно, что включая четкий и важный врожденный компонент, развитие ребенка уже на ранних стадиях все же не сводится только к нему и представляет сложное взаимодействие врожденного и приобретенного в социокультурной среде, генно-культурную коэволюцию (см. 2.2.1 ниже).
Биологические данные говорят о наличии общего биосоциального фундамента у ряда политически значимых форм социального поведения человека. Так, современные биологи (особенно этологи) в большой мере – на базе своих данных – симпатизируют П.Кропоткину, говорившему об эволюционной предыстории такой политически важной характеристики человека, как стремления к кооперации с себе подобными.
Всё больший интерес вызывает генетическая детерминация ряда элементов социального поведения человека. Эти генетически фиксированные элементы поведения выступают как «nature» в противоположность факторам среды – ‘nurture» (воспитанию). Правда, А.Т. Зуб (1994, 1998) справедливо указывает на далеко не достаточную разработанность генетики поведения человека. Даже если есть генетические детерминанты поведения, то они не могут не представлять собой сложных, с большим трудом поддающихся исследованию генных комплексов. Тем не менее, в области исследования важных для социального (политического) поведения генов в 90-е годы ХХ века наметились «подвижки». Достаточно сказать, что есть данные о генетической детерминации базовых (характерных для индивида) концентраций нейротрансмиттеров – важных факторов человеческого поведения на нейрохимическом уровне. Ученые пытаются картировать на хромосомах гены шизофрении, предрасположенности к алкоголизму и к гомосексуализму, сезонного аффективного расстройства (предпосылки депрессии, гиперактивности, плохой успеваемости в школе и др., см. подробнее раздел 6 ниже).
Помимо этого, немецкий биополитик Х. Флор обращает внимание на то, что противопоставление «наследственный(врождённый) – приобретённый» («nature – nurture») не тождественно оппозиции «биологический – культурный». У животных, как указано чуть выше, не всё поведение генетически задано как совокупность инстинктов, имеются и формы поведения, возникающие в результате обучения. Негенетически передаваемая в животном сообществе информация – примитивный, зародышевый аналог человеческих культурных традиций, также сохраняемых в результате подражания, обучения. Передача информации посредством обучения наиболее характерна для человекообразных обезьян, у которых вполне оправданно говорить о наличии «протокультуры». Различные группы шимпанзе различаются по способам изготовления орудий и по сигналам коммуникации – это разные «культурные традиции» (Butovskaya, 2000). Человекообразные обезьяны (шимпанзе и орангутан) узнают свое отражение в зеркале. Шимпанзе, бонобо (карликовый шимпанзе) и, по некоторым данным, горилла способны к символической коммуникации – в эксперименте способны активно использовать сотни слов языка глухонемых AMSLAN (освоению звукового языка мешает устройство речевых органов и соответствующих отделов мозга), составлять из них простые предложения, употреблять слова в абстрактном смысле (так, по свидетельству супругов Гарднер, самка шимпанзе Уошо использовала слово «грязный» в переносном значении – как синоним слова «плохой»). В опытах с группой бонобо (карликовый шимпанзе) в последние годы показана их способность -- в достаточно молодом возрасте – спонтанно осваивать до 150 слов и в дальнейшем использовать их в общении между собой (Butovskaya, 2000).
Эти примеры заставляют задуматься над тем, что многие из сторон «уникальности человека» имеют, так сказать, градиентную природу, т. е. представляют результат не скачкообразного, а постепенного, хотя и интенсивного развития того или иного признака, предварённого уже у высших представителей животного царства. Иначе говоря: соответствующие «человеческие» свойства имеются и у других живых существ, но в не развитом, зачаточном виде. Помимо культурных традиций, можно говорить о градиентном отличии человека и высших животных также в плане техники. Зачаток техники исследователи усматривают в способности обезьян (и даже не только их) изготавливать и использовать простые орудия труда.
Многие приматы обладают зачатками того, что социальные психологи обозначают как «маккиавелевский интеллект» – способность осзнавать свой социальный статус и ранг (высокий или низкий), использовать с выгодой для себя свое «положение в обществе». У человекообразных обезьян на этой основе возможны сложные манипуляции, «политические интриги», обманные действия. Так, желающая копулировать с самцом низкого ранга самка уводит его подальше от самца-вожака или дожидается его засыпания, после чего делает свое дело.
Полученные в последние десятилетия нейрофизиологические данные говорят о важности для человеческой психики событий, протекающих не только в наиболее эволюционно продвинутых, но и даже в достаточно древних структурах человеческого мозга (например, в мозговом стволе, лимбической системе). Эти структуры испытывают сильное модифицирующее и контролирующее влияние вышележащих слоёв, имеющихся только у высших приматов (а в развитой форме многие из них, например, речевые центры, есть только у человека), но это не меняет их древнего происхождения и, соответственно, эволюционно-консервативного фундамента их функций. Поэтому использование социобиологических концепций, генетики поведения и этологии в исследованиях политического поведения представляет несомненный интерес. Конечно, использование подобных концепций не означает редукции социального к биологическому. Очевидно, необходим «мягкий натурализм» с комплексным междисциплинарным подходом к природе человека.