М. А. АНТОНОВИЧ

М. А. АНТОНОВИЧ

Странное чувство овладевает простым смертным, когда он в первый раз входит, так сказать, в самое святилище философии, без всякой подготовки и предварительного знакомства с элемен­тарными философскими сведениями приступает к чтению ученых сочинений или к слушанию специальных лекций по части филосо­фии. Философский туман охватывает его со всех сторон и придает окружающим предметам какой-то странный колорит, так что они представляются ему совершенно в неестественном виде и положении. Очутившись среди философов, он видит, что это люди, которые мыслят, чувствуют и говорят чрезвычайно оригинально, вовсе не так, как обыкновенные смертные, а с какою-то особенностью, очень, впрочем, ненатуральною и фантастическою даже; на все они смотрят по-своему, и все у них выходит как-то навыворот.

Конечно, и в храмах других наук непосвященные и профаны чувствуют себя в первый раз тоже очень неловко; в математике, например, также очень странно и дико звучат для них разные ги­перболы да параболы, тангенсы да котангенсы, и тут они точно в лесу. Но первое знакомство с философией заключает в себе еще более странные особенности и оригинальные положения. Профан в математике воспринимает одни только звуки математических терминов, а смысл их для него закрыт и недоступен; он слышит слова и фразы, но не понимает, что именно и какое реальное со­держание в них заключается, а потому ему остается только пожа­леть о своем неведении и проникнуться благоговением к математи­ческому языку, который, как он уверен, должен выражать собою очень здравый и даже глубокий смысл. Так иногда случается и с профанами в философии, но иногда выходят истории позабавнее.

Читающий в первый раз философскую книгу или слушающий философскую беседу видит, что в них терминов совершенно уже непонятных не так много, а то все такие же слова и выражения, которые попадаются везде, во всякой книге, употребляются даже в устном разговоре; говорится о боге, божественном, бесконеч­ном — это понятно всякому верующему; рассуждается о сущнос­ти,— но читающий, может быть, сам на своем веку сделал тысячи экстрактов и извлечений, в которых заключались все “сущности дел”; о субъекте, но он сам видал множество нервных и раздра­жительных субъектов; о представлении, которое тоже ему извест­но, так как он или сам представлял, или был представляем к чинам, отличиям и наградам, или смотрел на представления в театре; од­ним словом, ему попадается в философском сочинении целая стра­ница, а пожалуй, и больше, где употребляются слова и выраже­ния для него ясные, каждое слово не остается для него пустым звуком, как гипербола или абсцисса, но вызывает в его голове известную мысль, известное понятие; он понимает содержание от­дельных фраз и предложений, видит их логическую связь и последовательность, ему доступен самый смысл речи; вследствие этого он получает возможность судить об этом смысле, определять его значение, степень его вероятности и сообразности с сущностью де­ла и предмета, о которых идет речь. И вот в таких-то случаях нови­чок в философии часто находит, что смысл философских речей чрезвычайно странен, что в них высказываются мысли хоть и по­нятные, но часто в высшей степени дикие и ни с чем не сообразные, особенно если он нападет на какого-нибудь оригинального фи­лософа, да еще идеалиста; тут он вычитывает столько неожидан­ных диковинок, что ему даже покажется вероятным, будто гг. фи­лософы — это какие-то полупомешанные люди, по крайней мере с расстроенным воображением; а иначе как же объяснить то, что они говорят нелепости ни с чем не сообразные, порют дичь, в которой нет и капли здравого смысла, убиваются и ломают голову над пустяками, о которых и толковать не стоит, которые всякому известны; ларчик просто открывается, а они вот какую возню и кутерьму поднимают! И за что их называют философами, за что ува­жают и превозносят их? Подобную философскую галиматью легко можно выдумать и всякому.

Кто, один раз отведавши философии, бросит ее в сторону, с тем чтобы никогда не дотрагиваться до философских сочинений, тот и останется навсегда с такими невыгодными и нелестными мнени­ями о философии и философах. Но кто, несмотря на первое неблагоприятное впечатление, произведенное на него философией, ста­нет все-таки продолжать заниматься ею, тот мало-помалу втяги­вается, вчитывается в философские сочинения, войдет во вкус философии и философских рассуждений и через несколько времени, к изумлению своему, заметит, что мысли разных философов, казавшиеся ему с самого начала нелепостью, несообразною с здра­вым смыслом, напротив, имеют очень серьезный смысл и важное значение, что философ, высказавший их, должен быть человек с большою энергиею и силою в мыслительной способности и что, действительно, если посмотреть на дело так, как он говорит, то естественно и даже необходимо прийти к его мыслям, к его образу воззрений на вещи. Все вопросы, казавшиеся новичку до знакомст­ва его с философией неинтересными и не требующими решения, теперь представляются ему во всей своей заманчивой прелести и во всей многосложной запутанности, представляющей лишь сла­бую надежду на их решение, и чем больше он занимается фило­софией, тем яснее понимает трудность философствования, тем больше уважения он чувствует к философам, созидавшим самос­тоятельные оригинальные системы, и, наконец, окончательно убеж­дается, что не всякая голова, не всякий ум способны на это дело.

Отчего же это происходит, отчего философствование и фило­софские системы, так заманчивые и увлекательные при коротком знакомстве с ними, на первый раз представляются странными и ди­кими? Философское мышление чрезвычайно общо и отвлеченно; оно употребляет и слова обыкновенного житейского языка, но соединяет с ними свое собственное значение; оно берет для себя часто простые и общеупотребительные формы выражения, но при­дает им более общий и отвлеченный смысл, тогда как в обыкно­венном словоупотреблении эти формы принимаются в смысле конкретном, единственно в приложении их к частным и отдельным предметам, как названия только этих одних предметов, а не как выражения для общего понятия, под которое эти предметы входят только как части.

Человеку, видевшему кондукторов только на паровозах да в ди­лижансах, очень странно бывает слышать, если назовут кондукто­ром металлический цилиндр в электрической машине, потому что он и не воображал, чтоб это слово было общее, имело значение отвлеченное, ему казалось, что кондуктор — это непременно должен быть человек с известным назначением. Так же точно философ говорит, например: абсолютное есть дух; при слове “дух” в обык­новенном понимании тотчас возникает представление конкретное о человеке, о его духе или же о каком-нибудь другом существе, о личности со свойствами человеческого духа; тогда как философ под словом “дух” разумеет не личность, не существо какое-нибудь, а общее качество или свойство, которое в известном смысле при­надлежит и человеческому духу. Это-то различное понимание оди­наковых слов и выражений и бывает причиною забавных недора­зумений, где действительно философия может представиться в смешном виде. Философ, положим, рассуждает о “Я” и “не-Я”; читающий или слушающий его не-философ понимает эти два сло­ва непременно в значении конкретном, в приложении к одному ин­дивидууму, к личности. “Я” — это значит я, Иван Иванович, та­кого-то звания и чина; а “не-Я” — это вот Петр Иванович или вот стул, на котором я сижу; и представьте же себе, что выдумал фило­соф, говорит как-то там, что “Я” — источник, начало и конец всего, от “Я” произошло все и должно опять возвратиться в “Я”, то есть это значит, будто я, Иван Иванович, произвел на свет Петра Ива­новича и этот стул и всех вот этих несносных мух и комаров, и что это все опять должно возвратиться в меня,— вот уж чепуха, прос­то следовало бы в сумасшедший дом этого философа. Другой фи­лософ говорит, будто ничего нет на свете, мы ничего не знаем, ниче­го не можем доказать, может все, что ни делается вокруг нас, есть одно наваждение, мечта, так, наше воображение только и боль­ше ничего. “Отодрать бы тебя хорошенько, ты бы узнал, какое во­ображение”,— рассуждает Иван Иванович и с крайним презрени­ем отворачивается и от философии и от философов. А там еще най­дутся философы, которые говорят, что у нас души нету, что мы все равно как собаки какие-нибудь; это уж обидно даже и не для одно­го Ивана Ивановича.

Подобные недоразумения, только более тонкие и не в столь гру­бой форме, встречаются очень часто и вводят многих в обман нас­чет философии; этим же, кажется, между прочим можно объяс­нять нерасположение к философии, которое питают к ней люди умные, но привыкшие к конкретному и наглядному способу мыш­ления, неспособные подняться вдруг на высоту отвлечения, чтобы понять значение философских вопросов, и потому считающие фи­лософию праздною игрою и фантастическою группировкою мыс­лей, совершенно произвольными и не подлежащими никакому контролю выдумками.

Все это показывает, как важен первый шаг в философии и как трудно знакомить с философскими вопросами и в особенности с философскими системами людей, нисколько к этому не приго­товленных. Если излагать систему какого-нибудь философа собст­венными его словами,— а философы не считают нужным приме­няться к обыкновенному ограниченному разумению,— то тут можно опасаться, что читающие или вовсе не поймут системы или поймут ее по-своему, то есть совершенно превратно; если же передавать систему своими словами, не придерживаясь буквально выражений философа, то для самого передающего есть опасность допустить много неточностей, скрыть от читателя характеристические оттенки и индивидуальный колорит системы. Но последний способ все-таки лучше для популярных сочинений; усвоив себе и характер системы, автор в изложении ее может быть совершенно самостоятельным, придумывать свои формулы и выражения; но при этом он может искусно провести своих читателей через несколько ступеней отвлечения; сначала он может говорить, просто применяясь к обыкновенному конкретному пониманию, чтобы| хоть как-нибудь связать мысль читателя с идеями системы, потом мало-помалу возвышать это понимание, отрицая конкретное значение формул и выражений, и разъясняя их отвлеченный, философский смысл, и, наконец, сблизить свое изложение с собственными словами и выражениями излагаемого философа; после этого; читателю будет не так трудно читать и понимать самого философа. Поэтому человек, не знакомый с философией, гораздо ско­рее и лучше узнает всякого философа при пособии опытного ру­ководителя и посредника, удобнее и яснее поймет его в изложении, в чужой передаче, чем в его собственных произведениях.

 Антонович М. А. О гегелевской

 философии 23 // Избранные философские

 сочи­нения. М., 1945. С. 92—96