Глава седьмая. О НЕСОМНЕННЫХ ПОЛОЖЕНИЯХ (MAXIMS)

.

Глава седьмая. О НЕСОМНЕННЫХ ПОЛОЖЕНИЯХ (MAXIMS)

1. Они самоочевидны. Есть особого рода положения, которые под названием «максимы» или «аксиомы» считались началами науки; а так как они самоочевидны, то полагали, что они врожденны, хотя еще никто (насколько мне известно) не пытался показать причины и основания их ясности или неоспоримости. Между тем стоит исследовать причину их очевидности и посмотреть, им ли одним она свойственна, а также изучить, насколько они влияют на наше остальное познание и управляют им.

2. В чем состоит эта самоочевидность. Как было указано, познание состоит в восприятии соответствия или несоответствия идей. Наше познание бывает самоочевидно, когда это соответствие или несоответствие воспринимается непосредственно, само собой, без посредничества или помощи других идей. Это станет ясно для всякого, кто только рассмотрит какое-нибудь из тех положений, с которыми он соглашается сразу, без всяких доказательств: он найдет, что основанием его согласия со всеми такими положениями является то соответствие или несоответствие, которое ум находит в данных идеях путем их непосредственного сравнения согласно с утверждением или отрицанием, содержащимися в положении.

3. Самоочевидность свойственна не одним общепринятым аксиомам. Если это так, то рассмотрим далее, является ли эта самоочевидность особенностью только тех положений, которые обыкновенно носят название максим и обладают признанной за ними значимостью аксиом. Ясно, что и разные другие истины, не признаваемые за аксиомы, в такой же степени самоочевидны. Мы увидим это, если подробно рассмотрим различные виды соответствия и несоответствия идей, которые перечислены выше, а именно тождество, отношение, совместное существование и реальное существование. Мы найдем, что самоочевидны не только те немногочисленные положения, которые признаются за максимы, но и очень много, почти бесконечное количество, других положенией.

4. Во-первых, в отношении тождества и различия все положения тоже самоочевидны. Во-первых, непосредственное восприятие соответствия или несоответствия тождества, основанное на том, что ум имеет отличные друг от друга идеи, дает нам столько самоочевидных положений, сколько у нас отличных друг от друга идей. Основанием всякого познания вообще являются разнообразные и отличные друг от друга идеи. Первый акт ума (без которого он не способен ни к какому познанию) состоит в том, чтобы познать каждую его идею через нее самое и отличить ее от других. Всякий человек сам по себе признает, что он знает свои идеи, что он знает также, когда какая-нибудь идея находится в его разуме и что она такое, и что когда в уме больше одной идеи, то он знает их отдельно друг от друга и не смешивает одну с другой. И раз это всегда бывает так (ибо человек не может не воспринимать того, что он воспринимает), то, когда в его уме есть какая-нибудь идея, он не может сомневаться, что она имеется там и идея, которая имеется, — именно эта идея; а когда в его уме есть две различные идеи, он не может сомневаться, что они там есть и не являются одной и той же идеей. Так что все подобные утверждения и отрицания не допускают сомнений, неуверенности или колебаний: мы необходимо должны согласиться с ними сейчас же, как поймем их, т. е. как только в нашем уме появятся определенные идеи, которые обозначены терминами в высказанном положении27. Поэтому всякий раз, как ум при внимательном рассмотрении какого-нибудь положения воспринимает, что две идеи, обозначаемые его терминами и утверждающие или отрицающие одна другую, тождественны или различны, он немедленно и безошибочно удостоверяется в истинности такого положения независимо от того, состоят ли эти положения из терминов, обозначающих более общие или менее общие идеи. Например, все равно, утверждается ли сама по себе общая идея бытия, как в положении «все, что есть, есть», или более частная идея, как в положениях «человек есть человек» или «все, что бело, бело»; точно так же все равно, общая ли идея бытия отрицается в соотнесении с идеей небытия, представляющей собой идею, единственно отличную от идеи бытия (если только можно ее считать за идею), как в положении «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была», или же идея какого-нибудь частного бытия отрицается относительно другой, отличной от нее идеи, как в положениях «человек не лошадь», «красное не синее». Как только термины поняты, различие идей сейчас же делает очевидной истинность положения, причем одинаково достоверно и легко как в менее общих, так и в более общих положениях, и все на одном и том же основании, а именно на основании того, что ум воспринимает, что каждая его идея тождественна себе самой и что две различные идеи различны и не тождественны. Это одинаково достоверно независимо от того, являются ли идеи общими, отвлеченными или широкими в большей или меньшей степени. Таким образом, самоочевидность вовсе не присуща по какому-то особенному праву только этим двум общим положениям: «все, что есть, есть» и «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была». Восприятие бытия и небытия касается этих неопределенных идей, обозначаемых словами «все, что» и «вещь», нисколько не более, чем всяких других идей. Эти две общие максимы сводятся, коротко говоря, лишь к тому, что «тождественное тождественно» и «тождественное не различно», и представляют собой истины, известные по более частным примерам так же хорошо, как по этим общим максимам; эти истины известны также по единичным примерам еще до того, как помышляют об этих общих максимах, и черпают всю свою силу из различения умом своих единичных идей. Нет ничего очевиднее того, что ум без помощи какого-либо доказательства и размышления о том или другом из этих общих положений так ясно воспринимает и так достоверно познает, что идея белого есть идея белого, а не идея синего и что это идея, когда она находится в уме, находится там, а не отсутствует, что рассмотрение указанных аксиом ничего не прибавит к очевидности или достоверности его познания. Точно так же бывает со всеми идеями, имеющимися в уме человека (что каждый может проверить на себе): каждый познаёт с полною достоверностью, что всякая идея есть сама эта идея, а не другая, что она находится, а не отсутствует в его уме, когда она там находится; поэтому истинность какого-нибудь общего положения не могла бы быть познана с большей достоверностью или каким-либо образом увеличена. Таким образом, в отношении тождества наше интуитивное познание простирается так же далеко, как и наши идеи. Мы способны составить столько же самоочевидных положений, сколько у нас есть названий для отличных друг от друга идей. И я апеллирую к уму каждого: разве положение «круг есть круг» не является столь же самоочевидным, как и состоящее из более общих терминов положение «все, что есть, есть», и разве положение «синее не красное» не является столь же несомненным для ума (как только будут поняты слова), как и аксиома «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была»? Точно так же обстоит дело и со всеми подобными положениями.

5. Во-вторых, в отношении совместного существования у нас немного самоочевидных положений. Во-вторых, что касается совместного существования или такой необходимой связи между двумя идеями, которая, если предполагают, что в предмете есть одна из двух идей, необходимо требует и наличия другой, то ум непосредственно воспринимает такое соответствие или несоответствие лишь в отношении очень немногих идей. Поэтому мы обладаем лишь очень скудным интуитивным познанием такого рода. И нельзя найти очень много самоочевидных положений, хотя такие положения и есть. Так как, например, идея заполнения места, равного по величине объему, ограниченному поверхностями тела, связана с нашей идеей тела, то, я думаю, будет самоочевидным положение «два тела не могут находиться в одном и том же месте».

6. В-третьих, что касается других отношений, то мы можем иметь такие положения. В-третьих, что касается отношений модусов, то математики составили много аксиом для одного только отношения равенства, например «если от равных величин отнять поровну, то остатки будут равны». Хотя положения такого рода принимаются у математиков за максимы и представляют собой бесспорные истины, однако, я думаю, по рассмотрении их окажется, что их самоочевидность не яснее, чем самоочевидность положений «один да один — два», «если отнять от пяти пальцев одной руки два пальца и от пяти пальцев другой руки два пальца, то оставшиеся числа будут равны». Кроме указанных для чисел можно найти тысячу других подобных положений, которые заставляют согласиться с собой тотчас же, как их услышат, и обладают не меньшей, если не большей, ясностью, чем указанные математические аксиомы.

7. В-четвертых, о реальном существовании у нас нет таких положений. В-четвертых, что касается реального существования, то так как оно не находится в связи ни с какой другой нашей идеей, кроме идеи нас самих и идеи наивысшего существа, то относительно реального существования всех других вещей у нас нет даже демонстративного познания, не говоря уже о самоочевидном познании, а потому нет и максим относительно него.

8. Эти аксиомы оказывают небольшое влияние на остальное наше познание. Рассмотрим далее, какое влияние оказывают эти признанные максимы на другие части нашего познания. Установившееся у схоластов убеждение, будто всякое рассуждение исходит ex praecognitis et praeconcessis28, по-видимому, кладет эти максимы в основание всего нашего остального познания и признает их за praecognita. При этом, на мой взгляд, имеются в виду две вещи: во-первых, что эти аксиомы суть первые истины, известные нашему уму; во-вторых, что от них зависят другие части нашего познания.

9. Потому что они не первые известные нам истины. Во-первых, что это не первые известные уму истины, очевидно из опыта, как мы показали в другом месте (кн. I, гл. 2). Кто же не замечал, что ребенок прекрасно знает, что чужая женщина не его мать, что соска не розга, задолго до того, как ему станет известно, что одна и та же вещь не может быть и не быть. Со сколькими очевидными истинами относительно чисел ум хорошо знаком и вполне в них убежден до того, как он начинает думать об общих максимах, к которым математики иногда относят эти истины в своих доказательствах! Причина этого совершенно ясна. Так как соглашаться с подобными положениями ум заставляют лишь его восприятия соответствия или несоответствия его идей сообразно тому, утверждают ли или отрицают друг друга идеи в понятных уму словах, и так как о каждой идее известно, что она есть то, что она есть, и о каждых двух отличных друг от друга идеях известно, что они не тождественны, то отсюда с необходимостью следует, что первыми должны стать известны такие самоочевидные истины, которые состоят из идей, появляющихся в уме первыми. А первыми являются в уме, это ясно, идеи отдельных вещей, от которых разум постепенно переходит к немногим общим идеям, причем эти последние берутся от привычных и знакомых нам чувственных предметов и утверждаются в уме вместе со своими общими названиями. Таким образом, первыми воспринимаются и различаются единичные идеи, и относительно них этим приобретается познание; за ними следуют менее общие, или видовые, идеи, которые всего ближе к единичным идеям, ибо отвлеченные идеи не так очевидны или легки для детей или для неопытного еще ума, как идеи единичные. Если они кажутся таковыми людям взрослым, то лишь вследствие постоянного и привычного их употребления; ибо при внимательном размышлении об общих идеях мы найдем, что они суть фикции и выдумки ума, которые заключают в себе трудности и появляются не так легко, как мы склонны думать. Например, разве не нужны усилия и способности, чтобы составить общую идею треугольника? (А она еще не принадлежит к числу наиболее отвлеченных, широких и трудных идей.) Ибо она не должна быть идеей ни косоугольного, ни прямоугольного, ни равностороннего, ни равнобедренного, ни неравностороннего треугольников; она должна быть всеми ими и ни одним из них в одно и то же время. На деле она есть нечто несовершенное, что не может существовать, идея, в которой соединены части нескольких различных и несовместимых друг с другом идеи29. Правда, при своем несовершенном состоянии ум имеет потребность в таких идеях и всячески стремится к ним для удобства взаимопонимания и расширения познания, ибо он по своей природе очень склонен к тому и другому. Но есть основание видеть в таких идеях признаки нашего несовершенства. По крайней мере это в достаточной степени показывает, что прежде всего и легче всего ум знакомится не с самыми отвлеченными и общими идеями и что не к ним относится его самое раннее познание.

10. Потому что от них не зависят другие части нашего познания. Во-вторых, из сказанного с очевидностью следует, что эти прославленные максимы не есть принципы и основания всего нашего остального познания. Ибо если множество других истин обладает такой же самоочевидностью, как они, и становится известным раньше их, то эти несомненные истины не могут быть принципами, из которых мы выводим все остальные истины. Разве знать, что один и два составляют три, можно лишь на основании следующей или подобной аксиомы, как, например, «целое равно совокупности всех своих частей»? Многие знают, что один и два составляют три, хотя не слыхали и не думали ни о какой аксиоме, посредством которой можно было бы доказать это; и они знают это так же достоверно, как кто-нибудь другой знает, что «целое равно всем своим частям» или какую-нибудь другую максиму. У тех и других одинаковое основание — самоочевидность, ибо равенство указанных идей и без всяких аксиом так же явно и достоверно для людей, как при их посредстве, и не нуждается ни в каком доказательстве, чтобы быть воспринятым. И после того, как узнали, что целое равно всем своим частям, люди знают, что один да два — три нисколько не лучше и не достовернее прежнего, ибо если между обеими идеями и есть различие, то идеи целого и частей менее ясны или по край-лей мере с большим трудом закрепляются в уме, чем идеи единицы, двух и трех. И мне кажется, я могу предложить тем, кто полагает, что всякое познание, кроме познания самих этих общих принципов, непременно зависит от общих, врожденных и самоочевидных принципов, следующий вопрос: «А какой принцип необходим для доказательства того, что один да один — два, что два да два — четыре, что трижды два шесть?» Так как это известно и без доказательств, то тем самым наглядно показывается, что либо не всякое познание зависит от известных praecognita, или общих максим, носящих название «принципов», либо это и есть принципы. А если их считать принципами, то таковыми окажется большая часть счисления. Если прибавить сюда все возможные самоочевидные положения о всех наших отличных друг от друга идеях, то число принципов, к познанию которых люди приходят в различном возрасте, станет почти бесконечным, по меньшей мере неисчислимым; а между тем очень большую часть таких врожденных принципов люди не узнают никогда во всю свою жизнь. Но появляются ли они в уме раньше или позже, относительно всех их верно то, что они становятся известными благодаря своей естественной очевидности, что они совершенно независимы, не разъясняют друг друга и вовсе не являются доказательством друг для друга; и всего менее могут быть доказаны более частные положения из более общих или более простые из более сложных, потому что более простые и менее отвлеченные больше всего нам знакомы и постигаются легче и раньше. Но какие бы идеи ни являлись наиболее ясными, очевидность и достоверность всех таких положений состоит в том, что человек видит тождественность каждой идеи с самой собой и безошибочно воспринимает различие двух различных идей. Когда в разуме какого-нибудь человека находятся идеи единицы и двойки или идеи желтого и синего, то он не может не знать с достоверностью, что идея единицы есть идея единицы, а не двойки и что идея желтого есть идея желтого, а не синего. Идеи, которые у человека отличны друг от друга, не могут смешаться в его уме; иначе эти идеи в одно и то же время были бы и спутаны и разграничены, а это будет противоречие. Не иметь же совсем отличных друг от друга идей — значит не пользоваться своими способностями и не иметь вообще никакого познания. Поэтому, какая бы идея ни утверждала сама себя и какие бы две совершенно отличные друг от друга идеи ни отрицали друг друга, ум не может не признать такое положение непреложно истинным сейчас же, как поймет его термины, без колебания, не нуждаясь в доказательстве, безотносительно к положениям с более общими терминами, носящими название максим.

11. Какую пользу приносят эти общие максимы30. Что же в таком случае сказать нам? Значит, эти общие максимы бесполезны? Вовсе нет. Но только польза их, быть может, не в том, в чем ее обычно видят. Но так как малейшие сомнения в том, что некоторые приписали максимам, могут вызвать ожесточенное обвинение в подрыве основ всех наук, то, может быть, стоит рассмотреть эти максимы в их отношении к другим частям нашего познания и более подробно рассмотреть вопрос, каким целям они служат и каким нет.

1) Из вышесказанного очевидно, что они бесполезны для доказательства или подтверждения менее общих самоочевидных положений.

2) Столь же очевидно, что они не представляют и не представляли собой основ, на которых была бы построена какая-нибудь наука. Я знаю, схоластики много толкуют о науках и максимах, на которых построены науки. Но мне не повезло и еще не доводилось встречаться с такими науками и всего менее с наукой, построенной на двух приведенных максимах: «все, что есть, есть» и «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была». Я был бы очень рад, если бы мне показали, где можно найти науку, построенную на указанных или каких-либо иных общих аксиомах. Я был бы очень обязан тому, кто изложил бы мне строение и систему науки, которая была бы воздвигнута на этих или подобных максимах и без их рассмотрения не могла бы сохранить свою прочность31. Я спрашиваю, не имеют ли эти общие максимы и при изучении богословия и в теологических вопросах то же самое значение, что и в других науках? И здесь они служат для того, чтобы зажимать рот возражающим и прекращать споры. Но я думаю, никто поэтому не станет утверждать, что христианская религия построена на этих максимах или что наши знания о ней следуют из этих принципов. А получили мы эту религию через откровение, без которого эти максимы никогда не могли бы привести нас к ней. Когда мы находим идею, через посредство которой обнаруживаем связь двух других идей, то это есть откровение нам от бога через голос разума, потому что тогда мы познаём истину, которой раньше не знали. Когда бог объявляет нам какую-нибудь истину, то это есть откровение нам через голос его духа, и мы продвигаемся в своем познании. Но в обоих случаях мы получаем свет или познание не от максим. В одном случае его дают нам сами вещи, и истину мы видим в них благодаря восприятию их соответствия или несоответствия; в другом — его дает нам непосредственно сам бог, и мы видим истину того, что он говорит в своей непогрешимой правдивости.

3) Эти максимы не помогают людям развивать науку или открывать еще неизвестные истины. В своей книге, которая не перестает [нас] удивлять, г-н Ньютон32 доказал некоторые положения, которые являются новыми, неизвестными дотоле миру истинами и которые продвинули вперед математическое познание; но открыть их ему помогли не общие максимы: «все, что есть, есть» или «целое больше части» и т. п. Не они были той путеводной нитью, которая привела его к открытию истинности и достоверности указанных положений. Не через них приобрел он познание своих доказательств, а через нахождение посредствующих идей, которые указали ему на соответствие или несоответствие идей, как оно выражено в доказанных им положениях. В этом и состоит великий труд и успех человеческого разума в расширении знания и развитии наук, которые не получают никакой помощи от созерцания указанных прославленных максим или подобных им. Если бы только люди, испытывающие традиционное восхищение перед этими положениями и воображающие, будто без поддержки аксиом нельзя сделать ни одного шага вперед в познании, будто без общей максимы нельзя положить ни одного камня при постройке здания наук, если бы только эти люди проводили различие между методом приобретения знания и методом его сообщения, между методом построения какой-нибудь науки и методом передачи ее Другим в том виде, в каком она сейчас находится, они увидели бы, что эти общие максимы не есть ни те основания, на которых первые исследователи возвели свои удивительные сооружения, ни те ключи, которыми отпираются и открываются тайны познания. Правда, впоследствии, когда были созданы школы и появились наставники для обучения наукам, которые заложены другими, эти наставники часто пользовались максимами, т. е. выставляли известные положения, которые самоочевидны или должны быть приняты за истинные. Утвердив в умах своих учеников эти положения в качестве бесспорных истин, наставники иногда пользовались ими, чтобы убедить учеников в истинности частных случаев, которые не столь привычны их уму, как общие аксиомы, внушенные им раньше и заботливо утвержденные в их уме. Но если хорошо поразмыслить об этих отдельных случаях, они являются не менее самоочевидными для разума, чем общие максимы, приведенные для их подтверждения: именно в таких отдельных случаях без помощи общих максим открывает истину первый исследователь, и, подобно ему, может открыть ее всякий, кто будет внимательно их рассматривать.

Перейдем к вопросу о пользе максим.

1) Как было замечено, максимы полезны при обычных методах обучения наукам на уже достигнутом ими уровне развития; но они мало полезны или совершенно бесполезны для дальнейшего развития наук.

2) Они полезны при диспутах для того, чтобы заставить замолчать неугомонных спорщиков и привести споры к какому-то концу. Я убедительно прошу позволения рассмотреть, не развилась ли потребность в максимах для этой последней цели нижеследующим образом. Школы сделали диспуты пробным камнем человеческих способностей и критерием познания; они присуждали победу тому, за кем осталось поле битвы. Сказавший последнее слово признавался победителем в споре, даже если он не был прав по сути дела. Но таким образом нелегко было решить спор между двумя искусными бойцами, из которых один мог всегда подобрать средний термин для доказательства любого положения, а другой — столь же постоянно, без разбора или с разбором отрицать большую или меньшую посылку. И чтобы, насколько возможно, не допускать переход диспутов в бесконечную цепь силлогизмов, в школах были введены некоторые общие положения, по большей части действительно самоочевидные. И так как их признавали и с ними соглашались все люди, то на них стали смотреть как на общие мерила истины и пользоваться ими вместо принципов (когда участники спора не устанавливали между собой каких-либо других принципов), дальше которых идти нельзя и от которых не должна отступать ни та, ни другая сторона. Таким образом, эти максимы получили название принципов, дальше которых нельзя идти в диспутах, и затем по ошибке были приняты за начала и источник всякого знания, за основание, на котором воздвигнуты науки; ибо когда в диспутах приходили к одной из таких максим, то останавливались на этом и не шли дальше, — вопрос считался решенным. Но я уже показал, в какой мере это ошибочно.

Метод схоластов, которые почитались кладезями знания, по моему мнению, привел к подобному же употреблению максим и в большей части бесед вне школ, к употреблению их с целью заставить замолчать крючкотворов, от дальнейшего спора с которыми простительно отказаться, раз они отрицают эти общие самоочевидные принципы, принятые всеми разумными людьми, когда-либо думавшими об этих принципах. Но польза максим в данном случае сводится лишь к тому, чтобы положить конец препирательству. На деле в таких случаях максимы ничему не научают, ибо это уже сделано посредствующими идеями, которыми пользуются в споре: их связь можно видеть без помощи этих максим, и, таким образом, истина познается раньше, чем выставляют максимы, и раньше, чем аргумент сводят к первому принципу. Люди отказывались бы от ложного довода раньше, чем сумели свести его к максиме, если бы стремились в своих спорах найти и принять истину, а не одержать победу. Таким образом, максимы полезны для борьбы с испорченностью тех людей, которые, будь они искренни, сдались бы раньше. Но метод школ допускал и поощрял людей противиться и не уступать очевидным истинам до тех пор, пока их не собьют с толку окончательно, т. е. пока они не будут вынуждены противоречить самим себе или некоторым укоренившимся принципам. Поэтому не удивительно, что и в обычных разговорах люди но стыдятся того, что в школах считается доблестью и славой, а именно того, чтобы упорно защищать избранное ими мнение о вопросе независимо от того, истинно ли оно или ложно, до последней крайности, даже после того, как его опровергли. Странный способ добиваться истины и познания! И те, кого я считаю разумной, не испорченной ученостью частью человечества, едва ли признáют его допустимым для любителей истины и исследователей религии или природы или же для тех семинарий, где [занимаются] лица, долженствующие распространять истины религии или философии среди людей невежественных и необращенных. Я не буду теперь рассматривать, насколько такой способ учения может отвратить умы молодых людей от искренних поисков истины и любви к ней и вселять в них сомнения в самом существовании истины или по крайней мере в том, стоит ли к ней присоединяться. Но я думаю, что, кроме тех местностей, где в школах введена и преподается вот уже много веков перипатетическая философия, не научая ничему, кроме искусства препирательства, нигде эти максимы не считаются основами наук или важным подспорьем для развития знания.

Что касается этих общих максим, то, как я уже говорил, они очень полезны в диспутах, чтобы заставить замолчать спорщиков, но приносят мало пользы для открытия неизвестных истин или же для содействия уму в его поисках знания. Кто же в самом деле начинал строить свое познание на таком общем положении: «все, что есть, есть» или «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была»? И кто выводил систему полезного знания из подобного положения как из принципа науки? Ложные мнения часто заключают в себе противоречия, и одна из этих максим, как пробный камень, может сослужить хорошую службу, показав, куда ведут такие мнения. Но при всей своей пригодности обнаруживать нелепость или ошибочность чьего-нибудь рассуждения или мнения максимы приносят мало пользы для просвещения разума; и никак не заметно, чтобы ум получал от них большую помощь в успешном приобретении им познания; познания не убавилось бы и оно не стало бы менее достоверным, если бы об этих двух общих положениях никогда и не помышляли. Правда, в споре, как я уже говорил, они помогают иногда заставить замолчать противника, показав нелепость его слов и поставив его в такое постыдное положение, что он должен противоречить тому, что известно всему миру и что он сам не может не признать истинным. Но одно дело — показать человеку, что он заблуждается, а другое дело — заставить его усвоить истину. Но мне хотелось бы знать, каким истинам могут научить эти два положения и что же такое мы можем узнать при их содействии, чего бы мы не знали раньше или не могли узнать без них. Сколько бы мы ни рассуждали, исходя из этих положений, они относятся только к утверждениям тождества и если вообще оказывают влияние, то только таким образом. Но каждое отдельное положение о тождестве или различии при внимательном его рассмотрении оказывается само по себе столь же ясным и достоверным, как и любая из этих общих максим; только эти общие максимы пригодны для всех случаев и потому больше укоренились и стали употребительны. Что касается других, менее общих максим, то многие из них не более как простые словесные положения и не научают нас ничему, кроме взаимного отношения и соотносительного значения имен. Скажите, пожалуйста, какой действительной истине учит нас положение «целое равно всем своим частям»? Что содержится в этой максиме, кроме того, что вносит значение слова totum, или «целое»? А тот, кто знает, что словом «целое» обозначается то, что состоит из всех своих частей, имеет знание ненамного меньше того, что целое равно всем своим частям. На мой взгляд, на том же самом основании максимами можно признать положение «холм выше долины» и другие ему подобные. Тем не менее, когда математики учат тому, что знают сами, и посвящают других в свою науку, они не без основания помещают у входа в свою систему указанную максиму и другие подобные ей, чтобы их ученики, хорошо ознакомив свои умы в самом начале с этими положениями, состоящими из таких общих терминов, привыкли так размышлять и располагали этими более общими положениями как уже установленными правилами и выражениями, готовыми для применения ко всем частным случаям. Нельзя сказать, чтобы эти максимы были яснее и очевиднее частных случаев, в подтверждение которых они приводятся, если только одинаково взвесить те и другие; но они привычнее для ума, и достаточно лишь назвать их, чтобы удовлетворить разум. Но это происходит, повторяю, не столько от различной степени очевидности вещей, сколько от нашей привычки пользоваться ими и от утверждения их в нашем уме благодаря частому размышлению о них. Но пока привычка еще не установила в нашем уме способов мышления и рассуждения, я склонен думать, дело происходит совершенно иначе. Если забрать у ребенка часть его яблока, то он знает об этом именно по данному частному случаю, а не на основании общего положения «целое равно [совокупности] всех своих частей». Если одно из этих двух положений и нуждается в подтверждении Для него посредством другого, то для проникновения в его ум общее больше нуждается в поддержке со стороны частного, нежели частное в поддержке общего. Ибо наше познание начинается с частного и постепенно распространяется на сферу общего, хотя потом ум принимает прямо противоположное направление и, сводя свое знание в возможно более общие положения, знакомит с ними свои мысли и приучается прибегать к ним, как к мерилам истины и лжи. Благодаря частому пользованию ими как мерилами истинности других положений постепенно приходят к мысли, что более частные положения приобретают свою истинность и очевидность благодаря своей сообразности с более общими положениями, которые столь часто выдвигаются в рассуждениях и доказательствах и встречают постоянное признание. Вот в чем, по моему мнению, причина того, что среди такого множества самоочевидных положений только наиболее общие получили название максим.

12. Если не обращать внимания на употребление слов, то максимами можно доказывать и противоречия. Мне думается, будет не лишним сделать еще одно замечание об этих общих максимах. Они не только не развивают и не устанавливают в нашем уме истинного познания, но если наши понятия ложны, расплывчаты и нетверды и если мы приспосабливаем свои мысли к звукам слов, вместо того чтобы направить их на установившиеся определенные идеи вещей, то эти общие максимы послужат закреплению наших заблуждений и при таком употреблении слов, которое является весьма обычным, послужат доказательству противоречивых положений. Кто, например, вместе с Декартом составит в своем уме идею того, что он называет телом, только из протяженности, тот легко на основании максимы «все, что есть, есть» сможет доказать, что нет пустоты, т. е. пространства без тела. Так как идея, с которой он связывает название «тело», есть чистая протяженность, то его знание того, что не может быть пространства без тела, достоверно: он ясно и определенно знает свою идею протяженности и знает, что она есть то, что она есть, а не другая идея, хотя бы ее обозначали тремя названиями: «протяженность», «тело», «пространство». Эти три слова обозначают одну и ту же идею, и все они могут, несомненно, высказываться друг о друге с такой же очевидностью и достоверностью, как каждое о себе самом. И так же несомненно, что, пока я обозначаю всеми этими словами одну и ту же идею, утверждение «пространство есть тело» столь же правильно и однозначно, сколь правильно и однозначно как по содержанию, так и по звучанию утверждение «тело есть тело».

13. Пример с пустотой. Но если кто-нибудь другой возьмет и составит себе отличную от Декартовой идею вещи, которую он, однако, вместе с Декартом обозначает тем же названием с тело» и считает свою идею, которую он выражает словом «тело», идеей вещи, обладающей и протяженностью и плотностью, то ему будет настолько же легко доказать возможность пустоты, или пространства без тела, насколько Декарту легко было доказать обратное. Ибо идея, которой этот человек дает название «пространство», есть лишь простая идея протяженности, а идея, которой он дает название «тело», есть сложная идея протяженности и сопротивляемости, или плотности, в одном и том же предмете. Эти две идеи не являются вполне тождественными, а в разуме они столь же отличны друг от друга, как идеи единицы и двух, белого и черного или телесности и человечности (humanity), если можно употребить эти варварские термины. Поэтому утверждение о них в нашем уме или в обозначающих их словах не может быть утверждением тождества, а может быть лишь отрицанием одной идеи относительно другой. И положение «протяженность, или пространство, не есть тело» так же истинно и столь же достоверно, как и максима «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была».

14. Они не доказывают существования вещей вне нас. Как видите, исходя из этих двух достоверных принципов: с все, что есть, есть» и «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была», — можно одинаково доказать оба положения, а именно то, что пустота возможна, и то, что пустота невозможна. Но ни тот, ни другой принцип не поможет нам доказать существование ни тел вообще, ни тел определенных; в этом отношении мы предоставлены своим чувствам, которые дают нам знание по мере возможного. Так как эти всеобщие и самоочевидные принципы являются лишь нашим постоянным, ясным и определенным знанием о наших более общих, или широких, идеях, то они не могут убедить нас ни в чем, что происходит вне ума. Их достоверность основана лишь на том, что мы знаем о каждой идее самой по себе и о ее отличии от других. Относительно этого мы не можем заблуждаться, пока идеи находятся в нашем уме, хотя мы можем ошибаться и часто ошибаемся, когда удерживаем в памяти названия без идей или употребляем названия беспорядочно, то вместо одной, то вместо другой идеи. В этих случаях аксиомы, касающиеся исключительно звучания слов, а не их значения, приводят нас лишь к путанице, ошибкам и заблуждениям33. Это замечание я сделал для того, чтобы показать людям, что, как бы громко ни называли эти максимы великими стражами истины, они не предохранят от заблуждения при неточном и небрежном употреблении слов. Во всем, что сказано здесь о небольшой пользе максим для усовершенствования знания или об опасности их употребления при неопределенности идей, я был далек от намерения пренебречь ими совсем, в чем некоторые слишком поспешно обвиняли меня. Я утверждаю, что эти максимы есть истины, самоочевидные истины, и поэтому ими нельзя пренебрегать. Тщетны попытки — да я их и не делаю — умалить их влияние в тех сферах, на которые оно простирается. Но я имею основание думать, не оскорбляя истины или познания, что польза максим не соответствует тому значению, которое им приписывается, и я вправе предостеречь от злоупотребления ими, чтобы люди не утвердились в своих заблуждениях.

15. Опасно применять их к сложным идеям. Но как бы ни были полезны максимы для словесных положений, они не могут дать или удостоверить нам ни малейшего знания о природе субстанций, обнаруживаемых и существующих вне нас, кроме того знания, которое опирается на опыт. Правда, выводы из указанных двух положений, получивших название принципов, очень ясны, и употребление их не представляет опасности или вреда, когда обосновываются и вещи, вовсе не нуждающиеся в максимах для доказательства, но ясные сами по себе, т. е. когда наши идеи определены и известны по обозначающим их названиям. Но когда этими принципами, а именно: «все, что есть, есть» и «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» — пользуются для доказательства положений, в которых имеются слова, обозначающие сложные идеи, например «человек», «лошадь», «золото», «добродетель», то эти принципы представляют собой огромную опасность и очень часто заставляют людей принимать ложь за явную метину, недостоверность за доказательство и удерживать их в памяти. Отсюда и заблуждения, упорство и все беды, которые могут приключиться от неверного рассуждения. Так бывает не потому, что для положений, содержащих термины, обозначающие сложные идеи, эти принципы менее истинны или обладают меньшей силой убеждения, нежели для положений о простых идеях, а потому, что люди вообще ошибаются, когда считают, будто при сохранении тех же самых терминов в положениях речь идет о тех же самых вещах, хотя обозначаемые терминами идеи в действительности различны. Вот почему этими максимами пользуются для подкрепления положений, противоречащих друг другу по звучанию и внешнему виду, как это ясно из вышеупомянутых доказательств относительно пустоты. И пока люди принимают слова за вещи, как это обыкновенно бывает, эти максимы могут служить и обыкновенно служат для доказательства противоречащих друг другу положений. Я это дальше еще объясню.

16. Пример с человеком. Пусть, например, с помощью этих первых принципов доказывают что-нибудь относительно человека. Мы увидим, что, поскольку доказательство исходит из них, оно является чисто словесным и не дает нам никакого достоверного, всеобщего, правильного положения или знания о каком-нибудь предмете, существующем вне нас. Во-первых, если ребенок составил себе идею человека, то она, вероятно, совершенно похожа на картину живописца, в которой соединены внешние признаки человека. Такое сочетание идей в разуме ребенка образует единичную сложную идею, которую он называет «человек». А так как в Англии у людей белый цвет кожи, то ребенок может доказывать нам, что негр — не человек, потому что белый цвет есть одна из постоянных простых идей в сложной идее, которой он дал название «человек». Поэтому при помощи принципа «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» он может доказывать, что «негр — не человек». И основанием уверенности ребенка является здесь не указанное всеобщее положение, которого он, быть может, никогда не слыхал и о котором не думал, а ясное и определенное восприятие им его собственных простых идей черного и белого. Знает или не знает ребенок указанную максиму, все равно: его никогда нельзя убедить принять идею черного за идею белого, и он не может ошибиться в них. Этому ребенку, да и вообще всякому, у кого есть идея, которую он называет «человек», вы никогда не докажете, что у человека есть душа, потому что его идея человека никогда не заключает в себе такого понятия или такой идеи. Для него в этом случае принцип «все, что есть, есть» не имеет доказательной силы: все зависит от соединения и наблюдения, посредством которых он должен образовать свою сложную идею под названием «человек».

17. Во-вторых, тот, кто пошел дальше в составлении и собирании идеи, называемой им «человек», и ко внешнему виду присоединяет смех и разумную речь, может доказывать, что младенцы и идиоты не люди на основании максимы «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была». И мне приходилось беседовать с очень разумными людьми, которые действительно не признавали людьми детей и идиотов.

18. В-третьих, другой, быть может, составит сложную идею, называемую им «человек», только из идей тела вообще и способности к речи и разума, совершенно исключая внешний вид. Он в состоянии доказывать, что человек может не иметь рук, но быть четвероногим, потому что ни то, ни другое не входит в его идею человека; что человеком является всякое тело, одаренное речью и разумом, каков бы ни был его внешний облик, ибо, имея четкое знание этой сложной идеи, он уверен, что «все, что есть, есть».

19. Невелика польза этих максим в доказательствах, где мы имеем ясные и отличные друг от друга идеи. После надлежащего рассмотрения, мне кажется, мы можем утверждать, что если идеи определены в нашем уме и с их твердо определенными значениями мы связали известные и постоянные названия, то эти максимы не особенно нужны или даже совершенно бесполезны для доказательства соответствия или несоответствия идей. Если кто не в состоянии различить истинность или ложность таких положений без помощи этих и им подобных максим, то ему не помогут в этом и максимы: нельзя предполагать, что он знает без доказательства истинность этих максим, если он не может знать без доказательства истинности других положений, столь же самоочевидных. На этом основании интуитивное познание ни в какой своей части не требует и не допускает никаких доказательств. Кто этого не признает, тот уничтожает основы всякого познания и всякой достоверности. А кто нуждается в доказательстве для того, чтобы убедиться и согласиться с положением «два равно двум», тот нуждается также в доказательстве и для того, чтобы признать положение «все, что есть, есть». Кто нуждается в доказательстве, чтобы убедиться в том, что два не три, что белое не черное, что треугольник не круг и т. п. или что вообще всякие две определенные, отличные друг от друга идеи не тождественны, тот нуждается в доказательстве и для признания того, что «невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была».

20. Пользование максимами опасно при спутанности идей. Но если там, где наши идеи определенны, максимы приносят мало пользы, то там, где наши идеи неопределенны, пользование максимами опасно, как уже было указано мной; оно опасно, если употребляемые нами слова не связаны с определенными идеями, но имеют неопределенный и непостоянный смысл, обозначая то одну, то другую идею, отчего происходят ошибки и заблуждения. И эти максимы (если они приводятся в доказательство положений, терминами которых обозначаются неопределенные идеи) своим авторитетом только подтверждают и закрепляют эти ошибки и заблуждения.