4. ИНФОРМАЦИОННАЯ СПЕЦИФИКА ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИЛИ ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ СОЗНАНИЕМ?

.

4. ИНФОРМАЦИОННАЯ СПЕЦИФИКА ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИЛИ ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ СОЗНАНИЕМ?

Большая часть ученых не сомневается в том, что главнейший признак деягельности, определяющий феномен и масштабы креатив­ности последней, следует искать в характере ее регулягивных механиз­мов.

Как и активность животных, деятельность представляет собой информационно направленный процесс, предполагающий способ­ность социальных систем ориентироваться в среде — воспринимать значимые сообщения и перерабатывать их в командные коды поведе­ния, которые вызывают, направляют и контролируют физическую реакцию системы.

И, в то же время, механизмы информационного поведения человека обладают несомненной качественной спецификой. Им присущи осо­бые функциональные возможности, отсутствующие в живой природе, хотя и подгоговленные ее эволюционным развитием — развитием способности самоуправляемых адаптивных систем отображать и моде­лировать среду существования.

Из курса обшей психологии мы помним, что информационное поведение человека определяется сознанием, которое представляет собой высшую форму развития психики животных, обладающих нер­вной системой, способных ощущать, воспринимать и представлять окружающую действительность (психика, в свою очередь, является результатом эволюционного развития различных допсихических форм ориентации типа таксисов, присущих простейшим живым существам, у которых способность к информационному поведению еще не нашла субстратной основы в специализированных анатомических органах, управляющих им).

Не углубляясь в проблемы психологической науки, отметим, что сознание человека основано на способности к словесно-логическому. «вербальному» мышлению, которая надстраивается над системой ус­ловных и безусловных рефлексов поведения и завершает собой про­стейшие формы «прологического»—наглядно-действенного и наглядно-образного мышления.

Очевидно, чго способность к «логицистике», проявляющаяся, в частности, в умении образовывать общие понятия, различна у народов. находящихся на разных этапах исторического развития (известны, в частности, этносы, в языке которых наличествует множество слов, обозначающих разные состояния снега, но отсутствует родовое понятие снега как такового; аналогична ситуация, складывающаяся в процессе онтогенеза —индивидуального развития, взросления человека).

И, тем не менее, любой «ставший» человек в отличие от животного обладает некоторым минимумом абстрактного мышления, позволяю­щего ему отображать среду путем создания логических моделей, иде­альных образов действия, относительно самостоятельных, неза­висимых от сиюминутных поведенческих ситуаций.

Результатом подобной работы сознания оказывается наличие в человеческой деятельности особого класса целей, отличных от объек­тивных целей адаптивной активности животных (уже упоминавшихся нами предустановленных реакций и состояний живого организма, к которым он стремится под воздействием рефлекторных программ поведения). Речь идет о сознательных целях деятельности, связанных со способностью человека анализировать ситуацию, т.е. раскрывать неявные, не поддающиеся «живому наблюдению» причинно-следст­венные связи ее значимых компонентов и основанные на ней регуляр­ности. Эта способность позволяет людям заранее предвидеть результаты своей деятельности, планировать их, т.е. продумывать наиболее целесообразные в данных условиях способы их достижения.

В этом плане целью деятельности следует считать не только сам желаемый результат усилий, предмет человеческой потребности (будь то реальная буханка хлеба, интересующая голодного, или прибыль, к которой стремится финансист). Целью называют также идеальный образ желаемого результата, который создается рефлективными «отсеками» сознания (на основе ценностных предпочтений человека, соотнесен­ных с условиями среды) и контролируется его волевыми импульсами, направляющими физическую активность в заданном, рассчитанном направлении.

Соответственно информационным свойством человеческой дея­тельности считают ее целенаправленность, отличную от «ординарной» целесообразности в поведении животных, которые преследуют лишь объективные цели (потребности) без соответствующей ментальной проработки, субъективирующей их в сознании и как бы «удваивающей» причиняющие факторы поведения или «раздваивающей» их (на по­требность и ее логическое отображение).

Характеризуя эту способность человеческой деятельности, совет­ские ученые нередко использовали принадлежащее Марксу сравнение архитектора с пчелой. Красотой, гармоничностью создаваемых ею сот, утверждал Маркс, пчела вполне способна посрамить плохого архитек­тора, который, однако, отличается от наилучшей пчелы тем, что, строя соты из воска, вначале «построит их в своей голове».

Конечно, при желании мы можем считать это сравнение, призван­ное продемонстрировать информационные преимущества человека перед животным, не вполне корректным. Его можно интерпретировать как известное «принижение» животных, покушение на присущую многим из них способность не только отображать, но и моделировать среду, предвидеть возможное развитие поведенчески значимых ситуа­ций.

В самом деле, из того обстоятельства, что пчела, всецело подчи­ненная действию безусловных рефлексов (т.е. генетически закрытой, не считающейся с обстоятельствами времени и места видоспецифической информации), не обладает «даром предвидения», не следует, что он вовсе отсутствует в живой природе. Очевидно, что успех хищника, преследующего «маневрирующую» жертву, был бы невозможным, если бы он не мог заранее «просчитывать в голове» возможное направление ее бега.

Хорошо известно, что условно-рефлекторная модель поведения позволяет высшим животным гибко приспосабливаться к ситуации, мобилизуя свой прежний опыт для превентивной реакции на ее возможные изменения (кто-то из натуралистов утверждал в этой связи, что успех мангуста в поединке с коброй во многом определяется более развитой нервной системой, позволяющей «оптимизировать» свои наступательные и оборонительные действия применительно к конк­ретным особенностям противника).

Таким образом, целенаправленность человеческой деятельности есть нечто большее, чем способность к информационному прогнози­рованию динамики среды. Суть дела в качестве этих «прогнозов», в степени их осмысленности, открывающей путь для инновационных изменений и символизации, т.е. «отчуждаемости» от конкретной по­веденческой ситуации, в которой оказывается живое существо.

Повторим еще раз — уровень развития человеческого сознания позволяет нам вырабатывать психические импульсы поведения, в которых отражаются не только объекты окружающей среды, их види­мые свойства и состояния, но и неявная цепь детерминационных опосредований, связывающих разрозненные явления в единую картину мира, подчиненного не видимым глазам регулярностям. Единожды понятые, эти регулярности открывают возможности прогностической ориентации в среде, беспрецедентные для животного мира.

Эта ориентация основывается, естественно, не только на эвристи­ческих потенциях логического мышления, но и на умении консерви­ровать полученный опыт, т.е. символизировать свои психические импульсы, замыкать их в рамках имманентности сознания, отделяя и обособляя от провоцирующих их условий среды. Саморегуляция по­ведения у человека дополняется и сопровождается имманентной само­регуляцией сознания, перестающего быть механическим дериватом конкретных условий адаптации, обретающего собственную логику функционирования и развития.

В самом деле, животное способно «думать» о голоде или страхе лишь испытывая их, —и только для человека с его автономным сознанием существует «опасность вообще» представляемая, пережива­емая и анализируемая в ситуации ее фактического отсутствия. Лишь человек способен аналитически расчленять ближние и дальние цели поведения, предпринимая для этого нелепые с позиции биологической целесообразности действия, —испытывая страх, идти навстречу опас­ности или, будучи голодным, добровольно отказываться от пищи-

Констатируя все эти обстоятельства, ученые приходят к выводу, что именно способность к эвристическому символическому поведению составляет специфицирующий сущностныи признак человеческой де­ятельности, позволяя нам говорить о разумности человека, ставшей родовым именем Homo Sapiens. Оставляя в стороне многие тонкости психологии, мы можем квалифицировать разумность как возможность нестандартного поведения в нестандартной ситуации, предполагающе­го выработку эвристических реакций, не содержащихся в прошлом опыте —не только индивидуальном, но и коллективном, видовом.

Конечно, в бытовой лексике мы говорим и о «разумном» поведении животных, имея в виду ситуации, когда, к примеру, лиса, «думая о дне грядущем», закапывает про запас недоеденные остатки пищи. Не будем забывать, однако, что подобная «разумность», основанная на системе безусловных рефлексов, обращается в нечто прямо противоположное в случае, если животное попадает из привычного леса в клетку зоопарка, где оно — с упорством, достойным лучшего применения, — стремится закопать недоеденное в бетонном полу, совершенно не считаясь с недостижимостью этой цели. Очевидно, что даже не самому умному человеку в подобной ситуации будет достаточно одной попытки «раскопать» бетон руками, чтобы не повторять ее впредь.

Конечно, мы знаем, что и животные способны вести себя «умнее», подниматься над шаблонами инстинктов — врожденных видоспецифических информационных программ, которые присущи всем без исключения представителям вида, не зависят от их индивидуальных особенностей и вызывают действия, которым не нужно обучаться, закреплять и подкреплять в поведении. Возможности психики позво­ляют высшим животным использовать выработанные в индивидуаль­ном опыте, прижизненные условно-рефлекторные схемы поведения и даже передавать их по наследству методами научения.

Более того, зоопсихологи считают возможным рассуждать об ин­теллекте животных, имея в виду способность обезьян и других высших позвоночных решать нестереотипные задачи, раскрывая некоторые неочевидные, прежде всего, пространственные связи между компонен­тами среды. Такова, в частности, орудийная деятельность обезьян, предпринимающих «биологически неоправданные» действия по поиску или изготовлению «орудий труда» — палок, с помощью которых сбивается или выковыривается укрытое от животного лакомство.

Тем не менее, и в этих случаях (указывающих на генетические истоки человеческого сознания) экспериментаторы быстро находят тот «порог понимания», т.е. логического обобщения наглядно-действен­ной информации, который вполне доступен ребенку, но неподвластен самым «умным» животным. (Так, обезьяна не в состоянии мысленно определить длину палки, необходимую, чтобы достать банан, и полу­чает результат путем многочисленных проб и ошибок, проверяя «ру­ками» самые различные варианты, в том числе и заведомо нелепые с человеческой точки зрения. Далее, овладев с грехом пополам «начат­ками геометрии», обезьяна оказывается вполне беспомощной в эмпи­рическом постижении простейших принципов физики: так. установив методом проб и ошибок пространственную связь между высоко под­вешенным бананом и лежащей на полу клетки лестницей, она пытается использовать ее по назначению, но не «учитывает» законы центра тяжести, позволяющие придать лестнице устойчивое положение.)

Понятно, насколько способность человека продумывать свои дей­ствия, обобщать эмпирически данную информацию расширяет грани­цы и возможности его деятельности. Именно эта способность определяет колоссальную пластичность человеческого поведения, уме­ние искать и находить оригинальное решение для каждой отдельной задачи.

Конечно, говоря об «оригинальности» человеческих решений и действий, мы вновь имеем в виду родовое свойство деятельности, присущее любым сообществам людей, независимо от того, относятся ли они к внутрисоциальному типу «традиционных» обществ (в которых поведение людей подчинено сложившимся стереотипам поведения) или «нетрадиционных» обществ, в которых господствует дух истори­ческой инновации.

Речь идет о том «минимуме оригинальности», который позволил самым косным социальным структурам перешагнуть порог биологиче­ской специализации, присущий инстинктивному «труду» муравьев, пчел или бобров. В самом деле, будучи от природы прекрасным «строителем» бобер не в состоянии освоить информационную програм­му никакой другой «профессии», что вполне под силу кроманьонцу, не говоря уж о современном человеке, легко чередующем строительные работы на даче с сочинением музыки, преподаванием в университете или политической активностью.

Итак, рассуждая о преимуществах информационной ориентации человека, мы свели ее к способности целеполагания, основанной на абстрактном мышлении, создающем превентивные логические модели желаемого результата. Следует, однако, сделать некоторые оговорки, без которых рассмотрение деятельности как сугубо сознательного. целенаправленного процесса может показаться заведомо ошибочным.

В самом деле, у многих читателей может возникнуть подозрение, что эта схема излишне рационализирует поведение человека, превра­щает его в своеобразную логическую машину, просчитывающую и рассчитывающую каждый свой шаг. Бесспорно, что такое представле­ние с трудом совмещается с видимой иррациональностью истории, полной алогизмов, едва ли объяснимых с позиций «врожденной ра­зумности» человека.

Оставляя «на потом» тему перипетий человеческой истории, ее зависимости от целей и намерений своих творцов, внесем некоторые уточнения в сказанное о свойствах человеческой деятельности.

Прежде всего, способность человека строить в голове предваритель­ные планы собственных действий отнюдь не является синонимом или гарантией безошибочности поступков, основанных на этих планах. В своей повседневной жизни люди постоянно сталкиваются с тем при­скорбным фактом, что результат предпринятых усилий не соответст­вует ожиданиям, а иногда и грубо противоположен им. Причинами такой несогласованности могут быть как внешние обстоятельства, становящиеся деструктивируюшим «форс мажором» для самых проду­манных расчетов, так и внутренние дефекты целеполагания и целере-ализации (включая сюда ординарную человеческую глупость, чья роль в истории трагически велика и не должна преуменьшаться).

Важно понять, однако, что, рассуждая о целенаправленности че­ловеческой деятельности, мы имеем в виду сам факт наличия симво­лизируемой цели действий (отсутствующей у животных), а вовсе не качества, т.е. адекватность этих целей. Любой и даже самый глупый или неумелый человек, оставаясь в рамках этологической нормы, присущей Homo Sapiens, не может не действовать целенаправленно, к каким бы губительным последствиям ни вела де факто эта обязываю­щая способность.

В самом деле, даже в том случае, когда неправильно подрубленное дерево падает на голову лесорубу, мы не вправе отказать ему в способности к сознательной целенаправленной деятельности. Ясно, что, в отличие от бобра, он начал валить дерево «головой», предпосылая физической активности серию психических импульсов, связанных с осознанием желаемости или необходимости этой акции, ее реальной осуществимости и своевременности, характера используемых средств, порядка и поэтапности операций, места и времени их начала и т.д. Фактическая неудача предприятия ничуть не меняет субстанциальных свойств этого сугубо социального типа поведения.

Констатируя этот факт. социальные теоретики всех школ и направ­лений признают важнейшую роль сознания как инициирующего и регулятивного механизма деятельности, вне и помимо которого ее существование априори невозможно. И «гиперидеалист» Гегель, и «гиперматериалисты» Маркс и Энгельс в равной мере принимали тезис, согласно которому «все, что приводит людей в движение, должно пройти через их голову», преломиться через их сознание".

Конечно, утверждение о том, что вне сознания нет и не может быть деятельности, осуществляемой человеком как социокультурным субъ­ектом (интересным обществознанию, а не медицине), нуждается в серьезных уточнениях. В самом деле, «композитивный» характер со­циального действия, осуществляемого в соответствии с законами фи­зики и биологии, а не вопреки им, заставляет нас учитывать теснейшую связь взаимоопосредования, а зачастую и взаимопроникновения, меж­ду собственными социальными и природными измерениями деятель­ности.

В этом плане целенаправленная деятельность, свойственная людям, не исключает наличия у них полного набора досоциальных регуляторов поведения, альтернативных сознанию. В действительности деятель­ность содержит в себе в снятом виде не только признаки простейшего физического процесса, но и свойства приспособительного поведения животных, активности не в ее родовом, а в сугубо биологическом понимании.

В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что деятельность осуществляется людьми, каждый из которых представляет собой не только «микрокосм'социальности», но и живой организм, наделенный как «витальными» потребностями животного, так и рефлекторными программами поведения — не только условными, но и безусловными. Человеческого младенца, только появившегося из утробы матери, никто не учит дышать, кричать или сосать грудь; вполне взрослые люди отдергивают руку от огня или инстинктивно сохраняют равновесие, ничуть не задумываясь над необходимостью или последовательностью предпринимаемых усилий, и т.д. и т.п.

Велик соблазн заявить, что подобные рефлекторные программы поведения отвечают лишь за жизнедеятельность человеческого орга­низма, внутренние и внешние реакции нашего «тела», и никак не вмешиваются в собственно деятельность, т.е. поведение людей как социальных существ. Однако подобное заявление едва ли соответствует истине, поскольку значимые социокультурные реакции человека вы­зываются отнюдь не только логическими расчетами и планами.

Мало того, что система человеческого сознания не сводится к способности вербального понятийного мышления, но включает в себя совокупность эмоциональных и волевых факторов, сопровождающих процессы целепостановки и существенно влияющих на него. Следует признать, что необходимым внутренним компонентом человеческого сознания является обширная сфера так называемых бессознательных импульсов, без учета которых картина социального поведения человека будет явно неполной.

Понятие бессознательного по-разному трактуется в современной психологии. Не претендуя на безупречную точность формулировок, мы можем утверждать, что разные психологические школы включают в сферу «бессознательного» различные психические импульсы «надсознательного», «внесознательного» и «подсознательного» типа.

Примером «налсознательного» в социокультурном поведении лю­дей могут служить нередкие случаи «озарения» или творческой инту­иции, позволяющие человеку «проскочить» фазу логических размышлений между постановкой умственной задачи и ее решением — к примеру, получить искомое решение во сне, как это нередко бывало с учеными в истории науки.

Очевидно, что «бессознательными» такие реакции могут имено­ваться сугубо условно, при самой узкой трактовке «сознательности» как систематического рассудочного мышления, контролирующего каждый шаг в своих логических построениях. Подобная «бессознатель­ность» ничуть не сближает человека и животное — напротив, она подчеркивает колоссальную разницу между «безмозглым» существом, вовсе не способным к логическим умозаключениям, и существом с «избыточной» силой ума, которой хватает на его латентную работу «вне расписания», осуществляемую как бы «между прочим», в свободное от специальных усилий время.

Иначе обстоит дело со сферой психических импульсов, которые можно условно назвать «внесознательными», — они куда ближе к рефлекторным формам поведения, в некотором смысле основываются на рефлексах и все же нс сводятся к ним, представляя собой специ­фически социальный способ их сознательного использования в пове­дении.

В самом деле, каждому из нас известен экранный образ ковбоя, выхватывающего револьвер и открывающего стрельбу при первых интуитивно распознанных симптомах надвигающейся опасности, не отягощая себя продолжительными, мучительными сомнениями в духе шекспировского принца Гамлета. Известна способность тренирован­ных борцов и боксеров мгновенно реагировать на внешнюю угрозу, применяя приемы защиты, многие компоненты которых в момент исполнения не опосредуются сознательным расчетом. Да и обычный человек, отправляясь по привычной, исхоженной дороге в ближайшую булочную, движется фактически «на автомате», переставляя ноги с минимальной степенью участия сознания, — во всяком случае значи­тельно меньшей, чем при движении по незнакомому болоту.

На языке психологии подобные стерсотипизированные поведенче­ские реакции, в которых отсутствует «поэлементарная сознательная регуляция и контроль» каждого из необходимых движении, именуют навыками. Место сознательного расчета в них занимает автоматизиро­ванное восприятие действительности в форме так называемых перцеп­тивных и интеллектуальных навыков, являющихся информационной основой собственно «двигательных» навыков — полноценной пред­метной деятельности во внешней среде.

Но означает ли это, что сугубо социальное по своим целям, средствам и результатам действие (к которому, несомненно, относятся стрельба из револьвера или спортивные единоборства) может не осно­вываться на сознании, напоминать активность животного, основанную на рефлекторных механизмах поведения?

Безусловно, это не так. В работах психологов прекрасно показано, что навыки включают в себя рефлекторные механизмы поведения, но не редуцируются к ним: в этом смысле автоматизированные поведен­ческие реакции являются не альтернативой, а всего лишь «дополнени­ем» к сознательной деятельности человека, своеобразной формой ее проявления, которая основана на «экономии сознания», но непредста-вима вне и помимо его механизмов24.

Наконец, еще одна сложность, с которой сталкивается констатация сознательности человеческого действия, связана не с психомоторикой его осуществления, а с мерой осмысленности, рефлексивности инфор­мационных импульсов поведения. Речь идет о полноте отчета в побу­дительных мотивах своей деятельности, который отдает себе сознательно действующий субъект, той связи между сознанием и осоз­нанием. которая различна в разных актах человеческого поведения и позволяет говорить о его «подсознательных» импульсах, активно изу­чавшихся 3. Фрейдом и его последователями.

В этом случае речь идет о действиях, в которых активность человека инициируется смутными, плохо или никак не осмысленными влече­ниями. относящимися к тем «подвалам» сознания, которые 3. Фрейд характеризовал как область «Оно», отличную от сфер рациональной мотивации (личностной — «Я» и надличностной — «Сверх-Я»).

О роли подобной подсознательной мотивации, имеющей немалое значение в человеческом поведении (не только в индивидуальном, но и в совместном, как показал К. Юнг в учении об архетипах «коллек­тивного бессознательного»), мы поговорим ниже. Пока же отметим. что наличие неосознаваемых влечений не ставит под сомнение инфор­мационную специфику деятельности, так как «подсознательное» в ней — лишь особая акциденция, «инобытие» сознания, присущее лишь человеку и отсутствующее у животных, у которых нет и не может быть ни «озарений», ни «комплексов», анализируемых фрейдизмом и нео­фрейдизмом 25.

Таким образом, постулируя сознательный характер деятельности, мы вовсе не сводим информационные механизмы человеческого по­ведения к сугубо рациональному, рефлективному мышлению. Важно, однако, понимать, что именно способность мыслить, создавать абст­рактно-идеальные, понятийные модели мира является системообразу-ющим основанием всей совокупности психических функций, присущих человеку как социальному существу. Декартовское cogito, конечно же, не исчерпывает собой все содержание сознания, но оно составляет его сущность — источник тех субстанциальных свойств, которые присуши любому компоненту человеческого сознания (вклю­чая те из них, которые, казалось бы, аналогичны психическим функ­циям животных)26

Итак, несмотря на все оговорки, мы можем утверждать, что созна­ние — в разных своих проявлениях — является необходимым инфор­мационным механизмом действия, вне и помимо которого его осуществление априори невозможно. Конечно, в каждом конкретном случае в действии могут преобладать различные формы, полюсы со­знания: от трезвой рефлексии до смутных влечений, от аналитического расчета до аффективных импульсов и т.д. Как бы то ни было во всех возможных случаях поведение людей остается сознательным и целе­направленным (что не мешает ученым классифицировать социальные действия по принципам их информационной организации, на основа­нии доминирования в них того или иного типа мотивации или целепостановки27.

Итак, подводя итоги сказанному, мы видим, насколько силен соблазн связать специфику человеческой деятельности, ее отличие от адаптивной активности животных с наличием сознания — совокупно­стью высших психических функций, в основе которых лежат способ­ность к абстрактно-логическому моделированию мира.

Нужно сказать, однако, что не все ученые считают такой подход правомерным. Оставим в стороне фанатичных последователей вульга­ризированного «истмата», для которых мысль о специфицирующих свойствах сознания является априори неприемлемым проявлением «идеализма». Укажем на взгляды ученых, которые приводят в обосно­вание своей точки зрения серьезные научные аргументы, и прежде всего фактические обстоятельства антропосоциогенеза — одновремен­ного, «параллельного» становления человека и общества.