Л. ФЕЙЕРБАХ

Л. ФЕЙЕРБАХ

Заслуга критической философии состоит в том, что она с само­го начала рассматривала историю философии с философской точки зрения, видя в ней не перечень всевозможных, к тому же в боль­шинстве случаев странных, даже смехотворных, мнений, а, наобо­рот, делая критерием ее содержания «разумный философский смысл» (см. Рейнгольд. О понятии истории философии в статьях Фюллеборна по истории философии, т. I, 1791, стр. 29—35). Раз­личные философские системы она выводила при этом не из антро­пологических или каких бы то ни было других внешних причин, а из внутренних законов познания и, определяя их в этом отно­шении как данные a priori, постигала разумно-необходимые формы духа (сравни: Громанн. О понятии истории философии, 1797, стр. 29—103) или видела в идее философии по крайней мере общую цель систем при их рассмотрении и изложении Теннеманн, т. I, ст. XXIX, § 15). Но эта точка зрения была сама по себе еще недостаточной и ограниченной, так как некая определенная идея философии, ограниченная узкими рамками, считалась исти­ной и поэтому целью, реализацию которой философы якобы иска­ли более или менее успешно. Предел разума, который Кант фикси­ровал представлением пресловутой «вещи в себе», был критерием рассмотрения и оценки философских систем. Вот почему Теннеманн — главный представитель этой точки зрения — в своем по­нимании и оценке систем так односторонен, однообразен и скучен. И как раз там, где речь идет о новых системах, его критика не яв­ляется оригинальной: повторяются те же самые объяснения, ос­нования и возражения. И хотя он местами дает себя увлечь «бо­жественным энтузиазмом» философии, прорывающим пределы ограниченности, но лишь на короткие мгновения, а затем снова по­является навязчивая идея о границах разума, который никогда не достигает в-себе-бытия, и мешает ему и читателю [по-настоящему] желать познания.

С устранением кантовского предела разума философия осво­бодилась от той ограниченности, которую на нее неизбежно на­кладывала эта произвольная граница; и только тогда смогла от­крыться поэтому универсальная, свободная перспектива в области философии. Ибо вместо одной определенной идеи философии, от­носящейся только внешне и отрицательно критически к другим системам, выступила теперь всеохватывающая, всеобщая, абсо­лютная идея философии — идея бесконечного, определяемая здесь как абсолютная идентичность идеального и реального. Только по­тому, что эта идея, если она не характеризуется конкретней и не отличается сама по себе, является неопределенной или по крайней мере неопределяющей,— только поэтому при рассмотрении и из­ложении истории философии с данной точки зрения отступало на задний план определенное различие систем, вообще особенного, на изучении и понятии которого основан как раз интерес и основа­тельность исследования истории и ее рассмотрение. Тождество реального и идеального, их разделение, противопоставление и сое­динение выступали как постоянно повторяющиеся формы, в кото­рых выражались исторические явления.

Поэтому очередной и неотложной задачей философии было определение идеи абсолютного тождества в ней самой для того, чтобы найти в этом определении реальный медиум между общим идеи и особенным действительности, принцип для познания осо­бенного в его особенности. Гегель решил эту задачу. Понятие истории является у него вообще понятием, идентичным основной идее его философии, благодаря чему общность и единство сущ­ности, которые в других философских системах, например в фило­софии Спинозы, являются господствующими, в его системе, мо­жет быть, чрезмерно отходят на задний план, так как у него идея философии, как таковая, превращается внутри себя самой в эн­циклопедию специфических противоречий, она является членя­щимся организмом, развивающим свою сущность в различных системах. Он довел абсолютное тождество объективного и субъек­тивного до его истинного, разумного определения. Он снял с него вуаль анонимности, под которой оно скрывало свою девственную, недоступную сущность от любопытных взглядов рассудка, дал ему название и определил именем и понятием духа, осознающего себя самого, т. е. различающего себя в себе и признающего это разли­чие, эту противоположность себя самого, являющуюся принципом, особых вещей и сущностей, источником всего определенного, раз­личающегося бытия, как себя самого, как свою собственную сущ­ность и оправдывающего себя как абсолютное тождество.

Поэтому Гегелю удалось рассмотреть историю философии, не теряя из поля зрения ни единства идеи в различных системах, ни различия и особенности их. Его исходная идея столь же мало яв­ляется неопределенной, амальгамированной, снимающей разли­чия, как и ограниченной, исключительной и нетерпимой, так что он должен был совершить насилие с помощью оков некоторых аб­страктных понятий и формул над особенным, чтобы приспособить его к этой идее. Она содержит в себе самой принцип беспрепят­ственного, свободного развития и обособления; ее основным по­ложением является не «я живу и даю жить», а «я живу, давая жить». Ее определения имеют такой универсальный, такой эластичный и одновременно проникающий характер и столь же боль­шую пассивность, как и активность, что они не только не сводятся к индивидуальности каждого предмета, но, наоборот, объединя­ют в себе и воспринимают каждую особенность, не нарушая ее самостоятельности. Если мы где-либо и найдем дисгармонию меж­ду историческим предметом и понятием и изложением его, которое дает Гегель, то ее основой является не сам принцип, а тот всеоб­щий предел, который может лежать в индивидууме между идеей и ее осуществлением...

История философии отнюдь не является историей случайных субъективных мыслей, т. е. историей отдельных мнений. Если скользить по ее поверхности, то она, кажется, сама дает нам осно­вание для подобного предположения, не предоставляя ничего, кроме смены различных систем, в то время как истина едина и неизменна. Однако истина не является единой в смысле абстракт­ного единства, т. е. она не простая мысль, которой противостоит различие; она является духом, жизнью, самоопределяющим и раз­личающим единством, т. е. конкретной идеей. Различие систем имеет свое основание в самой идее истины; история философии является не чем иным, как временной экспозицией различных опре­делений, которые вместе составляют содержание самой истины. Истинная, объективная категория, в которой она должна рассма­триваться, есть идея развития. Она является сама по себе разум­ным, необходимым процессом, непрерывно продолжающимся ак­том познания истины; различные философские системы есть по­нятия, определяемые идеей, необходимые образы ее: необходимые не во внешнем смысле, когда основателя какой-либо системы побуждают идеи его предшественников и, таким образом, одна сис­тема обусловливается другой, необходимые в наивысшем смысле, когда мысль, составляющая принцип системы, выражает опреде­ление абсолютной идеи, самое истину, существенную реальность, которая поэтому в ряде развития должна была сама по себе по­явиться в качестве самостоятельной философской системы. Исто­рия философии поэтому имеет дело не с прошедшим, а с настоя­щим, сегодня еще живущим. С каждой философской системой ис­чезает не сам принцип, а только то, чем этот принцип стремится быть: абсолютным определением, целым определением абсолют­ного. Более поздняя и более содержательная философская система всегда содержит в себе самые существенные определения прин­ципов предшествующих систем. Изучение истории философии яв­ляется поэтому изучением самой философии. История философии является системой. Кто ее по-настоящему поймет и отдифференцирует от формы преходящего и внешних условий истории, тот увидит саму абсолютную идею, как она развивается внутри самой себя, в элементе чистого мышления.

Хотя сам по себе процесс развития истории философии являет­ся необходимым, независимым от внешних условий процессом раз­вития идей и хотя история философии сама есть не что иное, как преходящее развертывание вечных, внутренних самоопределений или различий абсолютной идеи, однако одновременно она находит­ся в неразрывной связи с мировой историей. Философия отличает­ся от остальных образов духа только тем, что она понимает истин­ное, абсолютное как мысль или в форме мысли. Тот же дух и со­держание, которое выражается и представляется наглядно в эле­менте мышления как философия одного народа, содержится и вы­ражается также в религии, искусстве, политическом состоянии, но в форме фантазии, представления, чувственности вообще. Отноше­ние философии к остальным образам духа и наоборот нужно поэто­му мыслить себе, руководствуясь не пустым представлением влия­ния, а, напротив, категорией единства. «Мыслящее постижение идеи есть вместе с тем поступательное движение, наполненное целостно развитою действительностью, такое поступательное дви­жение, которое имеет место не в мышлении индивидуума, вопло­щается не в некотором единичном сознании, а выступает перед нами всеобщим духом, воплощающимся во всем богатстве своих форм во всемирной истории. В этом процессе развития случается поэтому, что одна форма, одна ступень идеи осознается одним народом, так что данный народ и данное время выражают лишь данную форму, в пределах которой этот народ строит свой мир и совершенствует свое состояние; более же высокая ступень по­является, напротив того, спустя много веков у другого народа» (т. I, стр. 47). «Но каждая система философии именно потому, что она отображает особенную ступень развития, принадлежит своей эпохе и разделяет с нею ограниченность» (стр. 59).

Внешнее происхождение философии не является поэтому не­зависимым от времени и места. Аристотель говорит, что фило­софствовать начали лишь после того, как предварительно поза­ботились об удовлетворении необходимых жизненных потребнос­тей. Однако имеется потребность не только физическая, но и поли­тическая и потребности другого рода. Подлинная философия, фи­лософия, взятая в строгом смысле слова, начинается поэтому, по Гегелю, не на Востоке, хотя именно там достаточно философство­вали и там находят массу философских школ. Философия начи­нается только там, где есть личная и политическая свобода, где субъект относит себя к объективной воле, которую он познает как свою собственную волю, к субстанции, к общему вообще таким образом, что он в единстве с ней получает свое Я, свое самосозна­ние. А это имеет место не на Востоке, где высшей целью является бессознательное погружение в субстанцию, а только в греческом и германском мире. Греческая и германская философия и являют­ся поэтому двумя главными формами философии.

 Фейербах Л. История философии.

 В 3т.. М., 1967. Т. 2. С. 7—9, 11 — 14

                .