4. ДЕТЕРМИНАЦИОННЫЕ ЗАВИСИМОСТИ В СИСТЕМЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ

4. ДЕТЕРМИНАЦИОННЫЕ ЗАВИСИМОСТИ В СИСТЕМЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ

Скажем сразу, далеко не всегда критика Маркса основывается на правильном понимании его позиции. Достаточно сказать, что многие философы и социологи, полемизирующие с ним, интерпретируют идеи «экономического детерминизма» как главенство экономических моти­вов в общественном поведении людей. Определяющая роль экономи­ческого фактора, полагают они, проявляется в настойчивом, подчиняющем себе другие желания стремлении людей увеличить свою долю в распределении предметного богатства, максимизировать объ­екты собственности путем повышения прибыли, заработной платы, военной добычи и т.п.

Ставя проблему подобным образом, критики Маркса стремятся доказать, что приоритетность экономических целей характерна лишь для одного типа общества — рыночного капиталистического хозяйст­ва, создавшего особый тип человека, который считает деньги высшей ценностью, мерилом жизненного успеха, приносит им в жертву цен­ности любви, дружбы, человеческую порядочность и т.д.84

Подобная психология, как полагают критики, не свойственна другим обществам, в которых экономический расчет как стимул пове­дения может существенно уступать ценностям родства, престижа, власти, религии и пр. Соответственно, принцип экономического де­терминизма рассматривается как абсолютизация частной исторической ситуации, неправомерное отождествление «хомо сапиенс» с капитали­стическим «хомо экономикус».

У нас не вызывает сомнений тот факт, что приоритет экономиче­ских целей действительно не имеет универсального характера для истории. Он отсутствует не только в гипотетическом сорокинском идеационализме, но и в реальных общественных системах (начиная с первобытных обществ, обладавших так называемой «престижной эко­номикой», где высшей жизненной ценностью считался социальный престиж, а способом его обретения была раздача имущества — вещей и пищи («потлач»); при этом «семья предпочитала голодать, чем использовать продукты, запасенные для потлача» 85).

Однако это обстоятельство едва ли служит опровержением «экономического детерминизма» Маркса, так как определяющую роль эко­номики он связывает не с идейными мотивами человеческого поведе­ния, а с особой ролью безличных организационных структур распределения в жизни отдельных людей и социальных групп, образу­ющих общество. Именно детерминационное воздействие экономиче­ских отношений на процесс общественного производства, на социальный, политический и духовный уклады общественной жизни людей, а вовсе не доминанту ценностного «отношения к собственно­сти» (в его сорокинском понимании) всячески подчеркивает Маркс.

Прежде всего, полагает он, экономические отношения оказывают важнейшее воздействие на процессы материального производства — основу практической и духовной жизни общества. Это воздействие реализуется в рамках некоего закона, названного последователями Маркса «законом соответствия производственных отношений харак­теру и уровню развития производительных сил».

Заметим сразу, что, критикуя эту идею, многие теоретики — вклю­чая Питирима Сорокина — необоснованно обвиняли Маркса в «деперсонификации» человеческой истории, превращении ее в поле битвы каких-то безличных «сил и отношений», действующих за спиной реального человека и превращающих его в безвольную марионетку. В действительности и производительные силы, и производственные от­ношения, по Марксу, безличны лишь в том смысле, что отвлекаются от «биографически конкретных» людей, но вовсе не от людей вообще как единственных субъектов истории. Последние, как полагает Маркс, сами делают свою историю — но не по капризу воли, а в соответствии с объективными законами своей деятельности. В этом смысле вся диалектика «производительных сил и производственных отношений» представляет собой не что иное, как механизм связи между производ­ством, осуществляемым людьми, и распределением произведенного, осу­ществляемым ими же.

С одной стороны, упомянутый закон устанавливает реальную за­висимость отношений распределения от развития средств производства и профессионального разделения труда, о чем уже писалось выше. (Заметим лишь, что эта связь нередко абсолютизировалась Марксом, интерпретировавшим ее как отношение непосредственной выводимо­сти экономики из техники и технологии. «Общественные отношения, — писал он, — тесно связаны с производительными силами. Приоб­ретая новые производительные силы, люди изменяют свой способ производства, а с изменением способа производства, способа обеспе­чения своей жизни, — они изменяют все свои общественные отноше­ния. Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество с промышленным капиталистом»86.)

С другой стороны, «закон соответствия» устанавливает сильнейшее влияние экономических отношений на процесс развития производства.

Дело в том, что именно эти отношения, опосредуя связь между производством и индивидуальным потреблением, создают ближайшие стимулы производственной деятельности или, напротив, убивают их (так как трудно ожидать, чтобы человек, не получающий должного вознаграждения за свой труд, считающий себя несправедливо обделен­ным, продолжал бы тем не менее производительно работать, совер­шенствовать систему производства).

Подобную связь производства и распределения можно проиллюст­рировать на множестве исторических примеров. Так, мы знаем, что на самых ранних этапах человеческой истории в родовых коллективах существовали так называемые «разборные отношения», в соответствии с которыми любой член коллектива — в силу самой принадлежности к нему — имел право на равную со всеми долю продукта, независимо от меры личного участия в его создании. Очевидно, что подобный характер отношений диктовался неразвитостью производства, продукт которого был почти целиком жизнеобеспечивающим, т.е. потреблялся «без остатка». В этих условиях коллектив не имел ни малейшей возможности поощрять самых умелых и ловких работников, ибо съеденная ими «премия» означала бы голодную смерть кого-нибудь из «отстающих». Именно эта «реальность выживания», как мы уверены, детерминировала коллективисткое сознание первобытности, находила свое выражение в нем ( а не наоборот, как в этом уверен П. Сорокин, считающий реальную экономику инобытием культурных систем права и морали).

Столь же очевидно то, что мало-мальское усовершенствование «производительных сил» должно было взорвать «разборные отноше­ния» и заменить их «распределением по труду», поощряющим «хоро­шую работу» и создающим стимулы к реальному совершенствованию производства. В результате участники коллективных охот со временем начали метить стрелы и копья, так как самый умелый или удачливый из них уже мог рассчитывать на дополнительное вознаграждение. Та же логика истории в дальнейшем привела к возникновению частной собственности на средства производства, создавшей мощные стимулы к его совершенствованию, в условиях, когда совместный труд перестал быть общественно необходимым.

Из более близких нам времен классическим примером действия закона «соответствия производительных сил и производственных от­ношений» можно считать экономическую ситуацию, возникшую в бывшем Советском Союзе и приведшую в конце концов к его распаду.

В самом деле, мы знаем, что в стране, стремившейся создать коммунистическую экономику, которую Маркс связывал с реальным обобществлением средств труда и соответствующей ликвидацией час­тной собственности на средства производства, не удалось выполнить ни одного из пунктов этой программы. Мы не будем в настоящий момент обсуждать вопрос о ее принципиальной выполнимости. Ясно одно: при современном техническом уровне развития производства она может быть эффективной лишь при условии рыночной регуляции и необходимой для нее экономической обособленности производителей. Может быть, в будущем принципиально иные средства труда (создание которых прогнозировал, в частности, академик Легасов) сделают такую обособленность излишней и откроют путь к реальному обобществле­нию средств производства в масштабах всего общества. Очевидно лишь, что эта задача если и станет актуальной, то далеко не в ближайшее время.

Как бы то ни было, попытка обобществления средств производства в нашей стране кончилась их реальным огосударствлением, которое не решило и не могло решить никаких задач ни «социалистического», ни «коммунистического строительства». Государственная собственность на решающие средства производства — феномен хорошо известный в истории человечества и составляющий суть так называемого «азиат­ского способа производства», который никому не приходит в голову считать социалистическим. Доводя эксплуатацию трудящихся (т.е. неоплаченное присвоение их труда) до самых крайних степеней, системы «азиатского» или «политарного» типа отнюдь не исключают частной собственности, которая теряет лишь свой индивидуальный, парцеллярный характер, принимает форму совместной ассоциирован­ной собственности социальных групп, распоряжающихся средствами производства отнюдь не только в общественных интересах.

В любом случае государственная собственность на средства произ­водства, обеспечившая ценой огромных жертв начальную индустриа­лизацию нашей страны, оказалась неэффективной в экономических условиях, связанных с возникновением технологически сложного про­изводства. Очевидно, что в отличие от прокладки каналов или рубки леса развитие информационных технологий не может основываться на внеэкономическом принуждении к труду. Оно возможно при соответ­ствующей заинтересованности производителей, которой явно не хва­тало в обществе, где «ничейная» по виду собственность и связанные с ней формы уравнительного распределения убивали всякую трудовую инициативу у непосредственных тружеников.

Пережив фазу «экстатического социализма», эксплуатировавшего первоначальный энтузиазм его строителей, отказавшись затем от ме­тодов прямого террора, государство не сумело заменить «кнут» на «пряник», создать эффективные стимулы к развитию производства, не связанные с громоздкой, неэффективной системой всепроникаюшего контроля. Стало ясно, что реальный прогресс производства связан не с пропагандой мифического «чувства хозяина» в условиях отчуждения производителей от средств производства, а с их реальной приватиза­цией, созданием парцеллярной, или групповой, частной собственности, более мобильной, чем государственная, дающей колоссальный выигрыш по «сумме инициатив», мобилизованных обществом.

Мы оставляем в стороне анализ колоссальной сложности и противоречивости «перестроечных» процессов в нашей стране, вызвавших явления деструкции, во многом сопоставимые с пороками «развитого социализма». Все, что мы хотели бы сказать сейчас, касается лишь констатации реального влияния структур распределения на характер общественного производства. В этом плане можно утверждать, что развал так называемого «реального социализма» является не опровер­жением, а скорее доказательством Марксовых идей в той их части, в которой конфликт между производительными силами и неадекватны­ми производственными отношениями становится причиной стагнации и возможного разрушения общества.

Характерно, однако, что влияние экономических отношений распределения, по Марксу, не ограничивается имманентными рамками материального производства, но распространяется на общественную жизнь, взятую в целом.

Характеризуя выше феномен классов, мы уже отмечали, что Маркс увязывает феномен собственности с компонентной структурой обще­ства, в которой выделяются социальные группы, обладающие весьма различными жизненными правами, возможностями и обязанностями.

Так, экономический статус субъекта непосредственно связан у него с той долей общественного богатства, размером жизненных благ, которые достаются человеку. Наличие или отсутствие собственности на средства производства определяет имущественное положение чело­века, а вместе с ним и качества пиши, которую он ест, комфортность дома, в котором он живет, уровень образования, которое он может дать своим детям, медицинское обслуживание и прочие социальные харак­теристики.

Еще более важно то, что размер богатства, как полагает Маркс, прямо связан с той долей власти или неинституционального влияния, которой обладает человек: экономическая зависимость, бедность оз­начают зависимость политическую, сопряжены с бесправием или подчиненностью. И наоборот, богатство дает возможность распоря­жаться чужой волей и чужими судьбами.

Наконец, связанные с экономикой особенности практической жизни людей воздействуют в конечном счете и на характер свойствен­ного им мышления и чувствования. Стереотипы поведения, представ­ления о приличном и неприличном, достойном и недостойном, эстетические пристрастия, общий тип культуры, по Марксу, разняться у представителей различных слоев общества, имеющих разное отно­шение к собственности на средства производства.

(В частности, именно объективно существующий в обществе тип собственности определяет, по Марксу, доминирующие в нем типы мотивации — в том числе, наличие или отсутствие пресловутой «жажды богатства», которую некомпетентные критики отождествляют с детер­минирующей ролью экономики. Нет ничего удивительного в том, что подобное стремление не может быть значимым импульсом поведения в условиях коллективной собственности и уравнительного распреде­ления всех жизненных средств. Тяга к богатству возникает лишь в условиях разложения первобытного коммунизма, проявляясь первона­чально как жажда социального престижа, которым обладает в глазах общества удачливый охотник, рыболов и т.п. И только в условиях товарной экономики, где рыночные отношения проникают во все поры общества, где деньги уже тождественны знатности, уму, красоте и могут доставить их владельцу все жизненные удовольствия, подобная моти­вация может стать действительно доминирующей среди людей. Важно понимать, что такое изменение представляет собой не результат само­движения сознания, меняющего ценности идеационализма на ценно­сти сенсатности, а следствие объективных изменений экономики и роли денег в ней.)

Неудивительно, что именно экономику, характер производствен­но-экономических отношений собственности Маркс считал единст­венно возможной основой научной типологии истории, объясняющей существенные сходства и различия в образе жизни конкретных обществ и позволяющей классифицировать их, сводить в особые типы соци­альной организации (общественно-экономические формации). Имен­но в сфере экономики он обнаруживал главнейшие причины исторического развития обществ, его движущие силы, с ней связывал основные формы такого развития, осуществляемого в форме револю­ций или плавных постепенных реформ, и т.д.

Заметим, однако, что и «аутентичные», неокарикатуренные взгляды Маркса на определяющую роль экономики вызывают резкое несогла­сие со стороны многих исследователей. Главный аргумент все тот же — детерминационное воздействие экономики на социальную структу­ру общества, его политическое и духовное устройство характерно лишь для нескольких веков европейской истории и не может рассматриваться как всеобщий закон общественной жизни.

Любопытно, что одним из первых теоретиков, поставивших под сомнение универсальность экономического детерминизма, стал бли­жайший сподвижник Маркса — Ф. Энгельс. Речь идет о созданной им концепции «производства и воспроизводства непосредственной жиз­ни», ставшей вынужденной реакцией на концепцию древнего общества Л.Г. Моргана, заслуга которого, по словам Энгельса, «состоит в том, что он открыл и восстановил в главных чертах... доисторическую основу нашей писаной истории и в родовых, связях североамериканских индейцев нашел ключ к важнейшим, доселе неразрешимым загадкам древней греческой, римской и германской истории». 87

Как бы то ни было, в предисловии к первому изданию работы, вышедшему в 1884 году, Энгельс пишет: «Согласно материалистиче­скому пониманию, определяющим моментом в истории является, в конечном счете, производство и воспроизводство непосредственной жизни. Но само оно, опять-таки, бывает двоякого рода. С одной стороны — производство средств к жизни, предметов питания, одеж­ды, жилища и необходимых для этого орудий; с другой — производство самого человека, продолжение рода. Общественные порядки, при которых живут люди определенной исторической эпохи, обусловлива­ются обоими видами производства: ступенью развития, с одной сто­роны — труда, с другой — семьи. Чем меньше развит труд, чем более ограничено количество его продуктов, а следовательно, и богатство общества, тем сильнее проявляется доминирующее влияние на обще­ственный строй уз родства. Между тем в рамках этого расчленения общества, основанного на узах родства, все больше и больше развива­ется производительность труда, а вместе с ней — частная собствен­ность и обмен, различия в богатстве, возможность пользоваться чужой рабочей силой и тем самым основа классовых противоречий... Старое общество, покоящееся на родовых связях, взрывается в результате столкновения новообразовавшихся общественных классов; его место заступает новое общество, организованное в государство... в котором семейный строй полностью подчинен отношениям собственности...»88

Мы видим, что определяющая роль экономики (которую Энгельс по уже рассмотренным нами причинам отождествляет с определяющей ролью материального производства, в котором зародились отношения собственности) распространяется им не на все типы организации общества. В первобытном обществе, как полагает Энгельс, определя­ющую роль играет иной вид общественного производство — произ­водства человека и возникающие в нем отношения родства. Попытка Энгельса объединить эти различные формы необходимой деятельности людей под общим названием «производство и воспроизводство непосредственной жизни» не отменяет главного — признания одного из классиков марксизма в том, что для большей части человеческой истории, длившейся почти 35 тысячелетий, определяющим оказыва­ется не экономический, а демографической фактор.

Неудивительно, что редколлегия второго тома избранных произве­дений Маркса и Энгельса, вышедшего в Москве в 1949 году, сочла такую постановку вопроса отступлением от принципов материалисти­ческого монизма, сопроводив работу «Происхождение семьи, частной собственности и государства» следующим примечанием: «Энгельс до­пускает здесь неточность, ставя рядом продолжение рода и производ­ство средств к жизни в качестве причин, определяющих развитие общества и общественных порядков. В самой же работе "Происхожде­ние семьи, частной собственности и государства" Энгельс показывает на анализе конкретного материала, что способ материального произ­водства является главным фактором, обусловливающим развитие об­щества и общественных порядков»89.

Однако еще задолго до этого вопрос о возможной «ошибке Энгель­са» стал предметом оживленных дискуссий марксистов между собой и со своими противниками, которые не могли не заметить столь серьез­ного изменения одного из центральных положений марксизма. Вопрос этот, как известно, стал предметом специальной полемики Ленина с Н.К. Михайловским, который рассматривал нововведения Энгельса как приспособление «экономических материалистов» к реалиям исто­рии: «Так как в доисторические времена не было борьбы классов, то они внесли такую "поправку" к формуле материалистического пони­мания истории, что определяющим моментом наряду с производством материальных ценностей является производство самого человека, т.е. детопроизводство, играющее первенствующую роль в первобытную эпоху, когда труд по своей производительности был слишком еще не развит» 90.

Не считая такую «поправку» отступлением от канонов марксизма, Ленин возражал Михайловскому весьма характерным образом. Пускай, пишет он, «детопроизводство — фактор неэкономический. Но где читали Вы у Маркса или Энгельса, чтобы они говорили непременно об экономическом материализме? Характеризуя свое миросозерцание, они называли его просто материализмом. Их основная идея... состояла в том, что общественные отношения делятся на материальные и идеологические. Последние представляют собой лишь надстройку над первыми, складывающимися помимо воли и сознания человека, как (результат) форма деятельности человека, направленной на поддержа­ние его существования. Объяснение политико-юридических форм, — говорит Маркс... — надо искать в "материальных жизненных отноше­ниях". Что же, уж не думает ли г. Михайловский, что отношения по детопроизводству принадлежат к отношениям идеологическим?» 91.

Не будем останавливаться на разборе этих положений, содержащих целый «букет» фактических и методологических ошибок (главная из которых — смешение уровней функциональной детерминации, непра­вомерная универсализация отношений материального и идеального, попытка экстраполировать их на одинаково реальные формы обще­ственной жизни). Отметим лишь, что полемика вокруг суждений Энгельса имела большое значение для судеб отечественного обшествознания.

Последовательные сторонники «нововведений» Энгельса, приветствовавшие отказ от универсалистских схем экономического монизма, воспользовались его авторитетом, чтобы поставить под сомнение пер­вичность экономических структур не только в первобытном, но и в других типах социальной организации — прежде всего, в феодальном обществе, основанном, по их убеждению, на «праве меча», т.е. на институтах власти, функцией которой оказывается собственность.

Последовательные противники этих «нововведений», считающие, что Энгельс действительно ошибся, необоснованно отступил от прин­ципов экономического материализма, видят причину ошибки в несо­стоятельности многих идей Моргана, которым некритически следовал автор «Происхождения семьи, частной собственности и государства».

Как мы помним, в работе Моргана предложена некоторая гипотеза, призванная объяснить последовательную эволюцию организационных форм воспроизводства человека. При этом движение от промискуитета к кровнородственной семье, далее к семье пуналуальной (ставшей, по Моргану, основой рода) и парному браку фактически совпадает у него с перестройкой общества в целом, в котором производство человека еще не выделилось в самостоятельную сферу жизни. Приняв эту гипотезу, Энгельс вынужден был признать способность общества менять формы своей организации, сохраняя неизменными экономический фундамент родового коммунизма. Соответственно, источником изменения оказывались далекие от экономики факторы — и, прежде всего, последовательное ограничение круга лиц, находящиеся в брачном сожительстве, что вызывалось, по Моргану, стремлением избежать вредных последствий инцеста.

Оценивая ныне эту концепцию, большинство ученых признают ее не соответствующей данным современной этнографии, которая не подтверждает существования кровнородственной и пуналуальной се­мей, считая изначальной формой организации общества род, связан­ный институтами дуально-родовой экзогамии. Что же касается эволюции родовой организации, то она, по мнению многих исследо­вателей, вполне коррелирует с эволюцией первобытной экономики (где главным фактором социальных изменений оказывается переход от «коммуналистических» отношений, предполагающих распределение по потребностям, к распределению по труду и, далее, зарождению элементов частной собственности). 92

Мы не будем в настоящий момент оценивать адекватность или неадекватность подобных суждений, но хотели бы обратить внимание читателя на опасность абсолютизации роли экономики даже в тех обществах, в которых она действительно велика.

Начнем с вопроса о связи между экономикой и образом жизни социальных субъектов, являющихся носителями экономических отно­шений. Как мы помним, именно с экономикой Маркс связывал важнейшую, по его мнению, форму социальной дифференциации, связанную с выделением таких исторических общностей людей, как классы. Именно в сфере экономики он обнаруживал основные проти­воречия, заставляющие представителей различных классов конфлик­товать друг с другом, борясь за распределение дефицитных жизненных средств.

Неудивительно, что оппозиция принципу экономического детер­минизма Маркса часто проявляется как критика теории социальных классов, или вовсе отрицающая их существование в истории, или ограничивающая его лишь ранними индустриальными формами капи­тализма.

Выше мы имели возможность высказать свое несогласие с подобной точкой зрения, признавая существование и важнейшую роль классов в современной истории. И все-таки только очень предубежденный человек может считать, что формы классовой организации общества и способы взаимодействия классов выглядят ныне так же, как это представлялось К. Марксу. Существенное изменение таких форм и способов, как мы полагаем, связано с изменением характера детерминационных импульсов, идущих от производственно-экономических отношений собственности к социальному (в узком смысле слова) укладу общественной жизни.

Рассматривая принципы групповой дифференциации общества, мы обратили внимание читателя на изменение самой «географии» классов, связанной со сложнейшими процессами структурной «диффузии» про­изводственно-экономических отношений. Ныне собственность на средства производства становится основанием классовой дифферен­циации в тех сферах общественного производства, которые ранее были свободны от институционального влияния «производственных отно­шений». Эти процессы приводят к тому, что классовые структуры современного общества выходят за рамки материального производства (роль которого в совокупной жизнедеятельности людей окончательно обособляется от роли экономики как системы распределительных отношении, существующей не только в сфере производства вещей).

Сейчас нам важно подчеркнуть, что изменения затрагивают не только структурный, нефункциональный аспект классовых отношений в обществе. Прежде всего, нарушается существовавшая некогда одно­значная зависимость между экономическими отношениями собствен­ности и отношениями, которые складываются в сфере производства непосредственной человеческой жизни.

В самом деле, во времена, когда писался «Капитал», всякий непредубежденный человек видел несомненную зависимость между наличи­ем у людей собственности на разнообразные средства производства — землю, станки и даже дома, сдаваемые в наем, — и образом их повседневной жизни, способом самовоспроизводства человека. Никого не удивлял тот факт, что в отличие от хозяев, имевших благоустроенные особняки, фабричные рабочие ютились в общежитиях казарменного типа, в условиях стесненности и антисанитарии. Вполне естественным было и то, что на стол в хозяйском особняке подавались блюда, не только вкус, но и названия которых были неизвестны рабочим. Есте­ствен был разрыв в уровне образования, медицинского обслуживания, характере отдыха и развлечении и т.д. и т.п. Все различия такого типа проистекали из различия в уровне доходов, а сам этот уровень — размер получаемой доли общественного богатства — напрямую зависел от статуса субъекта в производственно-экономических отношениях соб­ственности, владения или невладения разнообразными средствами производства. Наемный труд в девятнадцатом веке по преимуществу (за исключением небольшого числа высокооплачиваемых профессий) был связан с низким качеством жизни, несопоставимым с качеством жизни, которую вели представители крупной, средней, а в ряде случаев и мелкой буржуазии (совмещавшей статус собственника средств про­изводства с непосредственным трудовым их использованием).

С тех пор, как мы знаем, ситуация существенно изменилась, и мы можем утверждать, что отсутствие собственности на средства произ­водства уже не означает автоматически бедности и, следовательно, низкого качества жизни, угнетенного положения, влекущего за собой классовую ненависть к работодателям  — организаторам производства, стремление свергнуть их революционным путем и пр. В сфере произ­водственных классовых различий ныне происходит определенная «кон­вергенция», сглаживание полярных противоположностей, имеющая множество значимых причин.

Прежде всего, нужно назвать значительный рост производительно­сти труда, хотя и не снимающий вовсе проблему «дефицитного распределения» жизненных благ, но явно снижающий остроту этой проблемы. Далее, мы можем утверждать, чтологика развития рыночной экономики объективно снижает степень «классового эгоизма» в про­цессах распределения произведенного, поскольку в обществе массово­го потребления условием экономического успеха предпринимателей становится наличие стабильного платежеспособного спроса у самых широких слоев населения. Технологическое усложнение производства ведет к объективному росту рыночной стоимости рабочей силы — особенно в «нематериальных» сферах производственной деятельности, требующих высокой, порой уникальной квалификации. Нельзя не упомянуть также и об усилиях государства предотвратить разруши­тельные антагонизмы путем соответствующей регуляции доходов, вве­дения фактически «социалистических» форм распределения при вполне капиталистическом способе производства.

Как бы то ни было, уже сейчас в развитых «постиндустриальных» странах существует достаточно многочисленная группа работников наемного труда, которая получает доходы, сопоставимые с доходами «нормального» капиталиста (а порой и крупной буржуазии, как это имеет место в случае с менеджерами больших компаний, знаменитыми спортсменами, артистами, врачами и другими профессионалами, со­циальный статус которых уже не может быть определен вполне одно­значно, поскольку высокая заработная плата позволяет им получать высокие прибыли на приобретенный капитал).

Очевидно, что в этих условиях владение или невладение средствами производства во многим становится вопросом сознательного выбора человека, его склонностей, желания или нежелания брать на себя вместе с собственностью на средства производства функции его орга­низатора со всеми вытекающими отсюда обязанностями и опасностями (недаром язвенную болезнь называют в США «болезнью предприни­мателей»).

Мы видим, таким образом, что производственно-экономический статус субъекта, сохраняясь в современном обществе, все же остается значимым фактором социального поведения — однако не настолько значимым, чтобы безальтернативно определять его формы и способы. На наших глазах происходит обратное превращение классов из состо­яния «для себя» в состояние «в себе», когда единство классовой принадлежности означает лишь сходство экономического положения людей, работающих или не работающих по найму, и не влечет за собой прямых поведенческих следствий — масштабной самоорганизации в целях защиты общих интересов.

В результате забастовочная борьба в современных развитых странах имеет скорее корпоративно-профессиональный, нежели собственно классовый, характер и никогда не достигает масштабов тотальной оппозиции «всех рабочих» «всем капиталистам». Лозунг «единства пролетариев» — как внутри отдельных стран, так и в «мировом масш­табе» — снят современной историей. Другой вопрос — снят ли он окончательно и бесповоротно, раз и навсегда? Очевидно, что решение этого вопроса зависит в первую очередь от перспектив экономического развития человечества, поскольку любое значительное ухудшение экономической конъюнктуры (по экологическим или иным причинам) может вернуть нас к прежним формам, распределения, жесткость которых будет прямо пропорциональна степени дефицитности жиз­ненных благ. Есть, однако, серьезные основания надеяться, что чело­вечеству удастся избежать подобного поворота, двигаясь в направлении максимизации общечеловеческих ценностей, а не к «ренессансу» классового эгоизма 93.

Итак, мы видим, что современная история, нарушив однозначную связь между собственностью на средства производства, и благосостоя­нием людей, их имущественным статусом, существенно корректирует тем самым Марксову идею зависимости между «базисом» общества и социальным укладом общественной жизни. Мы не можем более на­прямую выводить образ жизни людей, способ их самовоспроизводства из положения в системе производственно-экономических отношений.

Не менее серьезным образом следует скорректировать идею однозначной зависимости между экономическим и политическим укладами общественной жизни. Конечно, можно согласиться с Марксом в том, что в любом из человеческих обществ принятый тип организации управления так или иначе коррелирует с характером собственности (к примеру, институциализация управления, возникновение системы го­сударственной власти возможно лишь при наличии определенных экономических предпосылок).

И, тем не менее, реалии истории не позволяют более рассматривать статус субъекта в системе отношений властвования, его возможности влиять на принятие общезначимых политических решений как «бес­платное приложение» к его производственно-экономическому статусу и имущественному положению. Подобный подход закрывает путь к объективному анализу механизмов современной представительской демократии, в которой политические привилегии богатых, все еще существующие де-факто, рассматриваются как нежелательное, предо­судительное и в ряде случаев наказуемое нарушение конституционных норм.

Добавим к сказанному, что ошибочное убеждение в том, что власть во всех аспектах своего существования представляет собой всего лишь производственную функцию собственности, мешает нам понимать не только современное общество «западного типа», но и совершенно иные, отличные от него исторические реалии. Подобная методология, в частности, не позволяет нам осмыслить генезис, функционирование и развитие «политарных» обществ, в которых источником сословно-классового расслоения изначально явилось не разделение собственно­сти, а разделение власти. Именно дифференциация власти, возникшая в процессе общественного разделения труда, различие той роли, кото­рую играли в общественной жизни рядовые общинники и разросшийся штат «управленцев», привели впоследствии к непропорциональному распределению некогда общественной собственности. Привилегии власть имущих, которые вначале ограничивались своекорыстным ис­пользованием общественного достояния, перераспределением в свою пользу совместно создаваемых продуктов труда, постепенно переросли в частное владение его средствами — прежде всего, землей, ранее принадлежавшей общине.

Конечно, не следует забывать о том, что само разделение обще­ственного труда, создавшее институт профессиональной, «публичной» власти, во многом стимулировалось экономическими потребностями общества, стремлением к наиболее рациональной организации обще­ственной жизни с целью максимизации производимых благ. Но это не значит, что мы должны абсолютизировать роль экономики, забывать и тем более отрицать существование таких обществ, в которых «власть» предшествовала, «богатству», а не «богатство» «власти», в которых правящие «приватизировали» общее имущество, а не разбогатевшие — некогда общую, принадлежавшую всем власть. Именно такая модель, как известно, реализовалась в советском обществе, в котором, как правило, доступ к власти (партийной и государственной) открывал путь к (неправедному) богатству, а не наоборот.

Наконец, весьма серьезной ошибкой является абсолютизация детерминационной связи между экономическим и духовным укладами общественной жизни, убеждение в том, что способ мышления и чувствования людей непосредственно и однозначно выводится из присущего им производственно-экономического статуса.

Именно эта идея вызывает наиболее острую критику марксизма со стороны многих авторитетных теоретиков. Так, известный английский историк и философ истории Арнольд Тойнби, опровергая идею при­мата экономики над духовностью, полагал, что она не просто ошибочна научно, но и «отвратительна с позиций нравственного чувства». Зна­менитый немецкий социолог Маркс Вебер, доказывая детерминиро­ванность экономического духовным, стремился дать Марксу бой на «его собственной территории» — показать то огромное влияние, кото­рое оказала на процесс становления капитализма этика протестантизма с присущим ему культом труда и экономической рациональности. 94

Специальные аргументы против марксизма приводил Питирим Сорокин, обративший внимание на отсутствие видимой корреляции между экономикой и духовным состоянием реальных обществ. В качестве одного из примеров он ссылался на Россию девятнадцатого века, в которой экономическая отсталость сочеталась с уровнем духов­ного развития, превосходившего по многим параметрам уровень пере­довой Европы — особенно в области литературного творчества.

Уже на этом примере мы можем видеть, что далеко не все аргументы противников Маркса можно признать состоятельными. Действитель­но, сорокинскую ссылку на опыт России следует считать скорее доказательством, чем опровержением идеи определяющего воздейст­вия экономики на духовность. Ведь рассуждая о феномене русской литературы, нельзя не видеть особую форму экономической детерми­нации «компенсаторного» типа: именно неразвитость экономики, эко­номические диспропорции и лишения породили ту «сумму» человеческого горя, которая повлияла на творчество русских гениев, придала ему особую глубину, высокую гуманность, пафос борьбы за достоинство «униженных и оскорбленных» людей. Следует лишь учесть, что воздействие экономики в этом и в других случаях осуществлялось не «напрямую», а в опосредованной «резонансной» форме: экономи­ческие импульсы достигали сфер человеческого духа, отразившись предварительно во множестве промежуточных факторов социального и политического плана.

И, тем не менее, даже такую опосредованную форму воздействия экономики на духовный уклад общественной жизни не следует рассматривать как однонаправленную детерминацию с безальтернатив­ным вектором, своего рода улицу с односторонним движением. Ко­нечно, основоположники марксизма признавали факт «обратного влияния» духовности на экономический базис, но они явно недооце­нили силу и масштаб такого влияния.

В самом деле, взаимные отношения экономического и духовного в истории имеют значительно более сложный характер, чем это пред­ставлялось «историческому материализму». Эта концепция подчерки­вала главным образом лишь одну сторону дела: сильнейшее воздействие, которое экономические отношения и интересы оказыва­ют на «сиюминутные», «текущие» состояния общественного сознания, конкретное содержание конкретных концепций, стилей и доктрин. Вместе с тем существует и другая сторона дела: не менее сильное воздействие, которое оказывает на экономические действия людей сложившийся тип культуры — стереотипы мышления и чувствования, представляющие собой устойчивый «информационный код» поведе­ния, передаваемый от поколения к поколению и сохраняемый, как и в случае с биологией, в меняющихся условиях среды.

Конечно, такие стереотипы поведения — константы этнопсихоло­гии, выражающиеся в национальном характере, особенности религи­озного менталитета и пр. — не «сваливаются с неба». В каждом конкретном случае они складываются «естественноисторическим пу­тем», под воздействием наличных — и, прежде всего, экономических — реалий жизни. Достаточно сослаться на опыт Библии и других сак­ральных текстов, внимательное чтение которых показывает нам, в какой мере в них отразились особенности повседневной жизни создав­ших их народов.

Однако, сложившись, укоренившись в общественном сознании, стереотипы менталитета, мышления и чувствования людей приобрета­ют уникальную устойчивость, существенно влияют на характер прак­тического поведения многих поколений людей, выступая для них как непреложная, принудительная данность. История полна примеров мощнейшего влияния ментальных стереотипов, способных даже (как показывает история еврейского народа) сохранять потенциальную социокультурную идентичность общества, в условиях отсутствия ре­альной экономической, политической, территориальной интеграции его членов. Велико число примеров, показывающих сильнейшее воз­действие духовного уклада на генезис и функционирование экономи­ческих отношений между людьми (показательно, в частности, влияние ислама на становление капиталистических отношений в мусульман­ских странах, о чем писали многие востоковеды).

Признание реальной силы духовных воздействий на экономику не может не изменить многое в типологической схеме истории, предло­женной Марксом, в его учении об общественно-экономических фор­мациях. Очевидно, что важная задача классификации стран по при­знакам сходства и различия между ними может быть выполнена лишь в том случае, если в ее основу положены существенные признаки образа жизни. Маркс, как мы видели, полагал, что эти существенные признаки всецело вытекают из экономической организации общества, типа собственности на основные средства производства. Такая формационная типология рассматривалась и рассматривается марксистами как единственно возможная, подлинно научная — в отличие от «идеали­стических» типологий, выводящих существенные сходства образа жиз­ни людей из духовных начал их бытия.

В действительности положение дел значительно сложнее, чем это представляется сторонникам формационного подхода. Конечно, было бы глупостью не видеть существенных различий в образе-жизни японцев восемнадцатого и двадцатого веков, не понимать, что эти изменения во многом вызваны изменением «способа производства», переходом от феодальной модели экономического развития к капита­листической. Столь же глупо не видеть вполне определенных сходств в жизни современных японцев и американцев — представителей «ге­нетически» различных культур, тем не менее принудительно сближен­ных единым типом экономической организации. Все это — аргументы в пользу формационной типологии Маркса, отнюдь не представляю­щей собой «смешное недоразумение» или «зловредную идеологическую доктрину», созданную лишь в целях пропаганды коммунизма. Однако насколько полна формационная типология? Достаточна ли она для того, чтобы объяснить «без остатка» реальную человеческую историю во всей ее колоссальной сложности?

Не останавливаясь сейчас на специальном рассмотрении этого вопроса, заметим, что лишь очень «смелый» человек рискнет дать положительный ответ на этот вопрос. В действительности формаци­онная модель объясняет далеко не все явления истории, значимые для людей и интересные для ученых.

В самом деле: разве нам не интересно знать, почему в Японии восемнадцатого века и в Японии двадцатого века — при всем различии экономических условий жизни людей—воспроизводятся одни и те же или очень схожие друг с другом стереотипы поведения, которые проявляются и в конкурентной борьбе, и в семейных отношениях, и в отношениях между начальником и подчиненным, и в способах отдыха и развлечения и т.д.? Откуда берутся многочисленные социокультурные сходства (в том числе и экономические), которые позволяют нам сводить людей, живших в разное время, по-разному зарабатывающих себе на жизнь, в единую типологическую группу, именуемую «япон­цы»? Почему отечественные историки, рассуждая о перспективах современной России, считают необходимым обращаться к эпохе «смут­ного времени», реформам Петра Великого, Александра Второго, Петра Столыпина? Ведет ли их тщеславное стремление блеснуть эрудицией или же они всерьез надеются извлечь из прошлого России некоторые универсальные, повторяющиеся от эпохи к эпохе инварианты нацио­нального поведения, не зависящие от экономической конъюнктуры, от того, какое, если перефразировать выражение Б. Пастернака, у нас экономическое «тысячелетие на дворе»?

Подобные инварианты образа жизни, за которыми стоят истори­чески укорененные, традиционные способы мышления и чувствова­ния, — несомненный факт истории. Важно подчеркнуть, что такие социокультурные сходства характеризуют не только отдельную страну или народ, взятые на разных этапах своей истории. В действительности, самые существенные сходства менталитета, которые порождают сход­ные формы поведения в быту, политике, образовании, материальном производстве, могут быть обнаружены у вполне самостоятельных стран, обладающих экономической независимостью и государственным суве­ренитетом.

При этом сходные по образу жизни страны совсем не обязательно объединены общностью национального происхождения, едиными эт­ническими корнями — как это имеет место в случае с Египтом, Сирией, Ираком и другими странами, образующими единую арабскую цивилизацию, или же суверенными государствами Латинской Амери­ки, несущими на себе общие признаки испанского происхождения. Существенные сходства в образе жизни, не связанные непосредственно с экономикой, не вытекающие из нее, могут возникать между этниче­ски разнородными странами, которые образуют тем не менее целост­ные в культурологическим плане регионы истории. Таков, к примеру, мусульманский Восток, населенный разными народами, находящими­ся на разных уровнях экономического развития, которых, однако, объединяет единая религия, общность исторических судеб, интенсив­ные культурные обмены и т.д. и т.п. Такова западноевропейская цивилизация, в которой несомненные различия между немцами, фран­цузами и англичанами теряются, отступают на второй план, когда мы сравниваем этих носителей европейской культуры с народами, при­надлежащими к иным регионам человеческой истории.

Конечно, во всех названных случаях речь идет не о тождестве общественных систем, но лишь о сходстве, достаточно существенном для того, чтобы заинтересовать социологию. Очевидно, что подобные сходства, вызванные общностью культуры, а не экономики, не могут быть объяснены с позиций формационной типологии Маркса. Для их исследования нужна иная, цивилизационная парадигма анализа, каче­ственно отличная от формационной.

Наиболее наглядным примером подобного культурологического ана­лиза истории может служить теория известного английского историка А. Тойнби, который рассматривает человечество как совокупность отдельных цивилизаций, которые объединяют страны и народы, связан­ные общей ментальностью, устойчивыми стереотипами мышления и чувствования. Важнейшую основу духовной консолидации цивилиза­ций Тойнби усматривает в характере религиозных верований, полагая, что каждая более или менее выделенная конфессия (католическая, протестантская, православная разновидности христианства, ислам в различных его направлениях, иудаизм, буддизм, индуизм и т.д.) создает свой собственный уникальный образ жизни, легко отличимый от других.

Типологическая, схема Тойнби подвергалась и подвергается серь­езной критике со стороны многих историков и социологов. Ученые отмечают приблизительность ее фактической базы, из-за которой Тойнби в разные периоды творчества существенно варьировал число выделяемых цивилизаций (от 21 до 8). Резкой критике подвергалась «излишняя религиозность» ученого, фактически допускающего пря­мую интервенцию в историю со стороны Божьей воли, — цивилиза­ции, по Тойнби, возникают как «ответ» людей (точнее, их творческого меньшинства) на разнообразные «вызовы», бросаемые внешними си­лами, за которыми, в конечном счете, стоит Божественное провидение. Не менее острой критике подвергалось стремление Тойнби «локали­зовать» цивилизации, замкнуть их в себе, подчеркнуть момент уни­кальности, обособленности друг от друга, из-за которой цивилизации развиваются и умирают, не оставляя прямых «наследников». Этот мотив весьма силен у Тойнби, хотя в отличие от своего предшествен­ника О. Шпенглера, создавшего иной вариант теории «локальных цивилизаций», английский историк не отрицает существования общих межцивилизационных факторов развития, главнейшими из которых считаются воля единого Бога и единообразие человеческой природы. Более того, Тойнби оставляет открытой возможность грядущего слия­ния цивилизаций, связывая его с возможной интеграцией религий.

И все же конкретные ошибки, допускаемые Тойнби, не ставят под сомнение саму необходимость подхода, выделяющего особые про­странственно-временные локализации человеческой истории — циви­лизации, которые объединяют страны и народы на основе существенно общих черт присущей им культуры. Такая культурологическая типо­логия вполне научна — в той мере, в какой она раскрывает реальные, а не измышленные сходства в образе жизни людей.

При этом — повторим еще раз — цивилизационная парадигма ис­торической типологии отнюдь не исключает формационной парадиг­мы, вполне совместна с ней, дополняет и обогащает ее, открывая те грани исторического процесса, которые остаются вне пределов зрения экономического взгляда на историю. Нам не нужно выбирать между Марксом и Тойнби, поскольку каждый из них делает нужное для науки дело. Первый, как уже отмечалось выше, способен объяснить нам важное различие между феодальной и капиталистической Японией, второй — не менее важное, не выводимое из типа экономики различие между феодальной Японией и столь же феодальным Китаем.

Оба подхода необходимы социальной теории, но ни один из них не должен абсолютизироваться ею. Это означает, что сторонники Маркса не имеют права абстрагироваться от цивилизационных разли­чий в истории, рассматривать их как внешнюю форму, никак не влияющую на содержание экономических и политических процессов внутри цивилизаций — некое подобие «костюма», который можно снимать или надевать, не меняя природы «носящих» его обществ. В свою очередь, сторонники Тойнби не имеют права аналогичным образом третировать экономику, выдывая ее за некоторый «биосоци­альный фактор», который выражает лишь «внешнюю» необходимость человеческого существования, и не влияет на существо социокультурных процессов (подобно тому, как необходимость поглощать кислород, актуальная для каждого из людей, не влияет на характер политической борьбы между ними или смену художественных стилей).

На этом мы завершим социально-философское рассмотрение об­щества. ограничившись рассмотрением принципов его структурной организации и основных механизмов функционирования. Рассмотре­нию важнейших проблем социальной динамики—универсальных причин, механизмов и форм социокультурного изменения вообще, а также проблем философии истории — будет посвящена следующая книга автора.