Примечания к разделу 5

.

Примечания к разделу 5

1 Франк C.Л. Духовные основы общества. С. 37.

2 Там же. С. 37.

3 Там же. С. 38.

4 Там же.

5 Там же,

6 Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. С. 109.

7 Поппер К. Открытое общество и его враги. Ч. 2. С. 110.

8 Там же. С. 111.

9 Люригенм Э. Метод социологии. С. 398.

10 Там же. С. 399.

11 Утверждая существование подобных духовных интегралов. О. Шпснглер пола­гает, что даже философская мысль человека, «отмеченная исторической необходимостью, стало быть, мысль, которая не относится к некоей эпохе, а делает эпоху, является лишь в ограниченном смысле собственностью того, кому выпадает на долю се авторство. Она принадлежит всему времени, она бессознательно бродит в мышлении всех, и лишь случайная частная ее формулировка, без которой не бывает никакой философии, оказывается со своими слабостями и преимуществами судьбой — и счастьем — отдель­ного человека» (Шпенглер О. Закат Европы. С. 127).

12 См. Бхаскар Р. Общества. // Социологос. М.. 1991. С. 221.

13  Поппер К. Открытое общество и его враги. Ч. 2. С. 111.

14 Хоманс Дж. Возвращение к человеку. //Американская социологическая мысль. М., 1994. С. 48.

15 Сказанное касается в полной мере и армии, которую никак нельзя рассматривать как «множественное число солдата». Как сумма разрозненных деталей, лежаших на столе. не составляет работающих часов, так и совокупность солдат, не связанных особыми интегралами взаимодействия, не может составить боеспособной армии. Эти интегралы, не зависящие в своей сущности от желаний или нежеланий отдельных военнослужащих, предполагают деление современной армии на полки и дивизии, рядовых и офицеров, саперов и артиллеристов; включают в себя институт единоначалия как совокупность социальных структур и культурных механизмов поведения, обеспечивающих безогово­рочное подчинение приказам; наличие объективной «технологии» боя, учитывающей его оборонительный или наступательный характер, и т.д. и т.п.

16 Можно согласиться с мнением, согласно которому «решительно "отрезав" коллективно-всеобщее от индивидуального (единичного), Дюркгейм... избавил науку не только от индивидуально-психологического "субъективного произвола", но и от реаль­ного эмпирического субъекта социального действия, измыслив вместо него теоретиче­скую фикцию — коллективного субъекта... Более того, перенеся свою "социальную субстанцию" на полюс "коллективности", он на самом деле десубстанциализировал, деуниверсализировал ее, отрубив от того самого —" вот этого" индивида, взятого во всей его конкретной единичности, который и связывает социальное с универсальным...» (История теоретической социологии. Т. 1 М., 1995. С. 14).

17 Бердяев Н.А. Философия неравенства. // Русское зарубежье. Л., 1991. С. 79.

18 Франк С.Л. Духовные основы общества. С. 39—40.

19 Конечно, степень такой экзистенциальной свободы весьма разнится в разные эпохи существования человечества. Она минимальна на стадии первобытнообщинного строя, где личностное начало в человеке находится на стадии становления. И все же известные суждения Маркса о людях первобытной общины, являющихся акциденцией, случайным формопроявлением коллектива, неотличимых друг от друга, как «пуговицы одного сюртука», связанных «бараньим сознанием коллективности», представляются нам (как и многим этнографам) явным преувеличением.

20 Конечно, такой подход можно легко спародировать, утверждая, к примеру, что казнь преступника на электрическом стуле осуществляется... в интересах самого пре­ступника, имеющего, как и все прочие граждане, потребность в личной безопасности, которую обеспечивают органы правосудия и правопорядка, В действительности, подобная коллизия не опровергает наших рассуждений о принудительном характере интереса, заставляя нас различать норму общественной жизни и явления социальной деструкции, подобные преступности, представляющей собой явления социальной патологии (об этом ниже).

21 Именно этой логикой руководствуется К. Поппер, критикующий «методологи­ческий коллективизм» К. Маркса за убеждение в том, что «именно "система экономи­ческих отношении" как таковая порождает нежелательные следствия — систему институтов, которую в свою очередь, можно объяснить в терминах «средств производ­ства», но которую нельзя проанализировать в терминах индивидуумов, их отношений и их действий. В противоположность этому я утверждаю, что институты (и традиции) следует анализировать в индивидуалистских терминах, т.е. в терминах отношений индивидуумов, действующих в определенных ситуациях, и непреднамеренных следствий их действий» (Поппер К. Открытое общество и его враги. Ч. 2. С. 382).

Другое дело. что подобная критика Маркса едва ли достигает цели, если вспомнить отношение последнего ко всем формам (теологической и нетеологнческой) «нечеловеч­ности». «История, — писали в этой связи Маркс и Энгельс.  — не делает ничего, она не обладает никаким необъятным богатством", она "не сражается ни в каких битвах ! Не "история", а именно человек, действительный, живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. " История" не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком как средством для достижения своих целей. История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» (Святое семейство, или критика критической критики. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 102).

Конечно, в некоторых случаях увлечение Маркса гегелевской логикой заставляет заподозрить его в признании различных надындивидуальных субъектов вроде «капитала, который как одушевленное чудовище объективирует научную мысль и фактически является объединяющим началом» (Маркс К. Экономические рукописи 57—59 гг. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 460). Ясно, однако, что подход Маркса к обществу как организационной форме, которая «выражает сумму тех связей и отношении, в которых... индивиды находятся друг к другу» (Соч.. Т. 46. Ч. 1. С. 214), освобождает его от обвинений в некритическом «универса­лизме».

22 Мы видим, что полемика «коллективизма» и «индивидуализма» в таком ее понимании выступает как спор о социальной и институциональной включенности человека в общество. Достаточно точную формализацию этого спора предлагает извест­ный американский экономист Карл Бруннер, подчеркивающий, что «проблема соци­альной и институциональной включенности в особенности интересовала социологов: социальные ценности и определяемая ими включенность человека в общество стали центральными темами важной социальной дисциплины. Такие ценности возникают в форме мнений, отношений, ориентаций, норм или правил поведения. Хотя эти шаблоны, очевидно, формируют поведение индивида, ценности, как социальные феномены, представлялись социологам находящимися вне пределов инициативы и решений инди­видов. Со времен Дюркгейма... это представление превалировало в большинстве работ по социологии. Представление о внешней заданности ценностей обусловливало такой анализ социальных условий и сил, образующих социальный процесс, который был в значительной степени независим от поведения и взаимодействия индивидов. Данная концепция в корне противоположна парадигме, разработанной в экономической науке, родоначальником которой был Адам Смит и в соответствии с которой средоточием ценностей является индивид. Социальные ценности  — это общепризнанные и сообща поддерживаемые индивидуальные ценности. Социальные процессы и социальные цен­ности определяются природой взаимодействия между отдельными членами социальной группы" (Бруннер К. Представление о человеке и концепция социума: два подхода к пониманию общества // Thesis. 1993. № 4. С. 51).

23 Франк С.Л. Духовные основы общества. С. 40

24 Там же, С.41.

25 Там же.

26 Подчеркнем, что мы вновь говорим о жизнеспособной организационной «норме» общественной жизни, ибо в реальной человеческой истории, богатой на неожиданности. возможны любые сюрпризы типа «общества амазонок».

27 Возможность подобной интеграции категорически оспаривалась П. Сорокиным, убежденным, что экономические классы ни при каких обстоятельствах не могут быть непосредственными участниками исторического процесса, что в истории всегда дейст­вует кто-то «от имени» класса и никогда классы сами по себе — об этом ниже.

28 Конечно, говоря о реальной интеграции людей в общественную систему, мы должны учесть, что степень такой интеграции — объективной близости интересов и осознания их единства — в разных обществах может быть различной.

В частности, недостаток самосознания составляет, по мнению многих исследова­телей, трагическую особенность отечественной истории. Прискорбность этого обстоя­тельства признается учеными самых различных ориентаций, в том числе и публицистами газеты «Завтра», выступающей с «радикально-патриотических» позиций. «Кажется. П. Чаадаев, — пишет В. Козлов, — сказал, что беды России заключаются в ее географии. И в этом большая доля правды, если понимать "географию" не столько в смысле природных условий жизни русских (эти условия — разнообразны), сколько в обширно­сти занятого ими пространства, при котором социально-экономическое и культурное развитие с давних пор шло более "вширь", нежели "вглубь", части русского этноса издавна были слабо связаны между собой, темпы этнической консолидации отставали от скорости расселения, что приводило к возникновению групп с различной материальной, а отчасти и духовной культурой и с сугубо региональным типом самосознания. В русской истории не известны широкие единения, основанные на языково-культурной общности: даже в битве на Куликовом поле или в борьбе против польских оккупантов участвовала лишь часть русского этноса, а другая часть об этих событиях, вероятно, в то время и не знала. То же самое относится и к войне 1812 года, названной "Отечественной"». — Козлов В. Русские — кто мы? // Завтра, 40 (96), октябрь 1995.

Не обсуждая в настоящий момент проблем историософии России, отметим, что многие перипетии отечественной истории заставляют вспомнить парадоксальное суж­дение о русском народе, сумевшем создать великое государство, не основанное на «инстинкте государственности» — способности прощать соотечественникам самые серь­езные идейные разногласия во имя достижения объективно общих национальных интересов, сохранения и преумножения общих национальных ценностей. Несомненно, что будущее страны прямо связано с укреплением единого национального менталитета, позволяющего людям разных рас и национальностей, живущих в России, ощущать себя одной страной не только в тяжкую годину военных испытаний, но и в мирные дни. В благополучной процветающей России не может существовать взаимного отчуждения столицы и провинций, не может быть обоюдного безразличия правительства и граждан к страданиям соотечественников в чужеземном плену и прочих проявлений националь­ного инфантилизма, в какие бы одежды «интернационализма» и «вселенскости» он ни рядился.

Конечно, нельзя не учитывать и альтернативную крайность агрессивного нацио­нализма, которая тем не менее представляется нам значительно менее опасной для России, не соответствующей, прежде всего, национальному характеру русских — боль­шого и сильного народа, ксенофобия которого едва ли соответствует действительности.

29 Дело не только в том, что в богатой истории человечества встречаются уникальные случаи «сконструированных» обществ (к примеру, колония на острове Питкерн, возник­шая фактически на основе корабельного экипажа с мятежного британского брига «Баунти»). Дело в том, что стихийным путем, как показывает история, возникают не только целостные общественные устройства, но и отдельные социальные группы — к примеру, те же классы. Никто, скажем, не ставил перед собой сознательную цель создать крестьянство, которое возникло в процессе стихийного разделения труда.

30 А. Тойнби решительно опровергает мнение ученых, полагающих, что нацио­нальное государство, как самодостаточное социальное образование, служит основной и исходной единицей в историческом развитии человечества. Полемизируя с такой точкой зрения, английский историк и философ рассматривает Великобританию в качестве примера общественной системы, в наибольшей степени изолированной от других (европейских) стран, как в силу своего географического положения, так и «в силу той специфической политики, которую проводили ее государственные деятели в период, когда она переживала наибольший творческий расцвет и могущество». Тем не менее, как полагает Тойнби, ни одна из основных вех английской истории (обращение англичан в религию западного христианства; установление феодальной системы в XI в.; ренессанс XV в. в его политическом, экономическом, интеллектуальном и художественном аспек­тах; реформация; морская экспансия; установление ответственного парламентского правительства; установление индустриальной экономической системы) не могут быть объяснены внутренней логикой развития английского общества. Главы английской истории в этом смысле слова «оказываются в действительности главами повествования из жизни какого-то общества, в котором Великобритания была лишь частью, действу­ющим лицом, испытавшим на себе те же опыты, что пережили и другие участники событий — Франция, Испания, Португалия, Нидерланды, Скандинавские страны и т.д.».

Нужно сказать, что взгляды Тойнби могут считаться вполне обоснованными до тех пор, пока речь идет об анализе английской истории, понимая под историей жизнь конкретных людей в реальном пространстве и времени. Действительно, историю Англии во всем богатстве ее событий невозможно понять, не рассматривая ее в контексте европейской истории, не учитывая, примеру, фактор нормандского завоевания или противостояния с наполеоновской Францией.

Важно понимать, однако, что, рассуждая о самодостаточности обществ, философы и социологи исходят из иных, нежели историки, посылок. Общественная жизнь рассматривается в данном случае не как совокупность конкретных событий, но как функционирование и развитие безличных, устойчивых, воспроизводимых структур человеческого поведения, лежащих за этими событиями и несводимых к ним.

31 Излишне напоминать, что все «организмические» аналогии, используемые в нашей работе, имеют исключительно дидактический характер, т.е. призваны служить иллюстрацией к проблемам устройства общества, а не готовой моделью такого устрой­ства, как в этом убеждены сторонники социально-философского редукционизма.

32 Сорокин П.А. Система социологии. Т. 1. С. 137.

33 То же касается и многих предыдущих школ, для которых структурная пробле­матика всегда оставалась камнем преткновения. Можно согласиться с тем же Сороки­ным, утверждающим: «Со времен О. Конта социологи привыкли делить социологию на социальную статику и динамику. Но большинство из них, начиная с самого Конта, работало почти исключительно в сфере социальной динамики. Чуть не вся социология ушла в область изучения эволюции общества и открытия "эволюционных законов". Социальная статика числилась в качестве отдела социологии, но, за редкими исключе­ниями, не наполнялась никаким систематическим содержанием. На ее месте оставалась "пустое место", или, в лучшем случае, в этот отдел второпях включали два-три вопроса и... тем довольствовались» (Там же, С. 54).

34 См.: Момджян К.Х. Концептуальная природа исторического материализма. М., 1982.

35 Сказанное нельзя интерпретировать, однако, в духе субстанциальной первич­ности общественных отношений перед деятельностью людей. Не следует забывать, что отношения собственности и власти, которые каждый индивид застает как некую «готовую» реальность, предписывающую ему способы адаптации к ней, являются, в свою очередь результатом предшествующей деятельности других индивидов, создающих эти отношения как формы взаимного обмена деятельностью, зависящие от ее конкретного содержания (См. Момджян К.Х. Категории исторического материализма: системность, развитие. С. 59—110).

36 Институтами общественной жизни принято считать особый тип интегративных, целостность которых основана на безличных объективных связях, характер и направ­ленность которых не зависит от индивидуальных свойств людей, включенных в эти институты. В отличие от неинституциональных групп (подобных дружеской компании), институты типа государства или армии представляют собой не совокупность живых людей, а систему взаимосоотнесенных социальных ролей, исполняемых такими людьми и накладывающими жесткие ограничения на их возможное и допустимое поведение.

37 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 337.

38 Заметим в скобках, что взаимный обмен продуктами различных видов и типов деятельности мы рассматриваем как особую форму коллективной активности людей, а именно деятельность общения, отличную от продуктивной ее формы. И в том, и в другом случае совместная деятельность предполагает скоординированное взаимодействие субъ­ектов, вызванное взаимоопосредованием потребностей и интересов, наличием совмест­ных целей. Тем не менее, во втором случае деятельность предполагает совместное создание необходимых продуктов, а в первом — коммуникативный обмен ранее созданными, «готовыми» продуктами, «выпавшими» из породившей их деятельности (См. Момджян К.Х. Категории исторического материализма: системность, развитие. С 226—229).

39 Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 189.

40 Даже роль военного вождя в такой ситуации может быть доступной многим, как это было, к примеру, у древних германцев, где «человек поднимался посреди собрания; он говорил, что собирается совершить нападение на такую-то страну, на такого-то неприятеля; те, кто доверял ему и жаждал добычи, провозглашали его вождем и следовали за ним. Социальная связь была слишком слаба, чтобы удержать людей против их воли от искушений бродячей жизни и наживы» (См.: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М., 1991. С. 144).

41 Как полагает большинство этнографов, подобная консервация ролевых функций происходит лишь в предклассовом и раннеклассовом обществах, в то время как первобытное общество знает лишь феномен «умельчества» — способность людей, которые лучше других справляются с определенными родами деятельности, уделять им специ­альное внимание, наряду с другими занятиями. Специализация труда в этом случае обретает не столько внутриобщинную, сколько межобщинную форму и не имеет строгого характера, не позволяющего, к примеру, гончарам активно заниматься огородничеством.

42 И этот процесс находит в древних обществах свое объяснение, далекое от научной теории. К примеру, различие между людьми, занятыми материальным производством и социальным управлением, мифология Winnebago (индейцев Висконсина) объясняет соревнованием за пост вождя между двумя «половинами» — «небесной», владеющей ритуальными силами, и «земной», владеющей мастерством, позволяющим обеспечивать материальное существование. Первая завоевала место вождя и «утвердила свое господ­ство: один из кланов, который она учреждает — клан Орла — обладает монополией в племенном совете... "Те, что от земли"  — включаются в политическую сферу только второстепенным образом, имея, например, функции полиции (клан Медведя) и выпол­няя обязанностей глашатаев (клан Бизона). Они остаются в стороне от власти, которая желает себе, согласно намерениям, сверхъестественного могущества» (См.: Баландье Жорж. Социальная стратификация и власть // Anthropologie politique par Georges Batandier. Paris. 1967. Перевод с французского С.В. Серебрянского).

43 Производственную роль подобных отношений между владельцами земли, стан­ков и тому подобных средств труда и людьми, работающими на них (по найму или принуждению), можно проиллюстрировать с помощью известного исторического анек­дота. Речь идет об английском предпринимателе, которому в один несчастный для него день пришла в голову мысль перевести свою фабрику из Англии в Австралию. Зафрах­товав пароход, предприниматель погрузил на него все необходимое оборудование, посадил рабочих, инженеров, техников и отправился в дальний путь с надеждами на скорое обогащение. Увы, этим надеждам не суждено было сбыться. Капиталист так и не сумел создать прибыльное производство, поскольку «по забывчивости» не захватил с собой важнейшее условие успеха — производственно-экономические отношения «ста­рушки Англии», которые вынуждали людей трудиться на его предприятии. Рабочие, которые в метрополии не имели иной возможности заработать себе на хлеб, высадившись на австралийском берегу, быстро поняли, что оказались в мире иных экономических реалий. Их окружали еще никому не принадлежащие плодородные земли, реки, полные рыбы, и прочие блага, делавшие работу на фабриканта-путешественника ненужной, невыгодной и потому бессмысленной. Неудивительно, что многие рабочие предпочли заняться охотой, земледелием и прочими делами, которые были невозможны для них на родине, в условиях экономической несвободы. Мы видим, как прежние экономические отношения, разрушившись в новых условиях жизни, разрушили вместе с собой и некогда организованный производственный коллектив, обладавший, казалось бы, всем необхо­димым для дальнейшего существования.

44 Мы оставляем в настоящий момент спор о том, какой из этих признаков является исторически и логически первичным для конституирования классов. Очевидно, что в случае с каждым отдельным капиталистом владение собственностью является необхо­димым условием профессиональной деятельности по организации производства (и может вовсе отрываться от этой деятельности в случае с рантье, имеющим статус буржуа, не связанный с непосредственным участием в производстве). Если же взять класс как целое, то в этом случае можно утверждать, что возникновение безличной функциональной роли собственника  — организатора производства, необходимость которой связана с технологическим саморазвитием «производительных сил», логически предшествует реальному накоплению капитала людьми, пытающимися взять эту роль на себя. Как и во всех прочих случаях, субстанция деятельности оказывается логически первичной по отноше­нию к своим внутренним организационным моментам — самим общественным отно­шениям и статусу в системе общественных отношений (См.: Момджян К.Х. Категории исторического материализма: системность, развитие. С. 59—110).

45 Феномен социального неравенства, связанный с возникновением отношений субординационной зависимости между образующими общество группами и индивидами, возникает в нем еше до возникновения в нем классов. Подобные отношения включают в себя «непременное неравенство их участников, фиксацию взаимного положения партнеров в парных категориях статуса (например, «старший—младший», «свободный— несвободный» и им подобных), а также предполагают, что подчиненное положение одной из сторон обеспечивает ей частичную компенсацию в форме помощи, покровительства или защиты» (См.: Социально-экономические отношения и соционормативная культура. М., 1986. С. 54).

На становление доклассовых форм неравенства влияли самые различные факторы. Его причинами могли быть, в частности, фундированные мифологией механизмы культурной референции, вызывавшие деление родовых групп на «высокорожденных», «хорошо, но не высокорожденных» или «плохо рожденных» с соответствующим пони­жением социального престижа и статуса. Те же причины заставляли одни общества всячески принижать умельцев, занятых по преимуществу ремеслом (как это было, к примеру, у эскимосов, считавших подлинным призванием человека только охоту), а другие, напротив, высоко ценить умелых ремесленников.

В иных случаях становление социального неравенства было связано с более практическими причинами в виде начавшегося имущественного расслоения или различ­ного отношения к складывающимся институтам власти. Так, некоторые этнографы полагают, к примеру, что одна из наиболее ранних форм социального неравенства связана с ролевым и статусным обособлением стариков, которое происходило уже в раннепервобытных общинах Австралии «по мере накопления опыта и знаний старшими членами общин и усложнения задач руководства общинами во всех сферах жизни» (Там же. С. 162).

Как бы то ни было, многие специалисты согласны с точкой зрения А.И. Неусыхина о существовании особого периода человеческой истории, именуемого им «общинность без первобытности», для которого характерно отсутствие частной собственности на средства производства при возникновении отношений социального неравенства между «протосословиями», начальных форм эксплуатации, института гипогамных браков и т.п.

46 Соответственно, докапиталистические общества рассматриваются как общества с экономикой, лишенной той степени институализации, при которой возможно обособ­ление число экономических групп. Последнее, по убеждению К. Поланьи, возможно лишь при рыночной системе, где «существование человека обеспечивается посредством институтов, что приводятся в действие экономическими мотивами и управляются законами, которые являются специфическими. Огромный всеобъемлющий механизм экономики может быть понят как работающий без вмешательства человеческой власти, государства или правительства; нет нужды в появлении каких-нибудь других мотивов, кроме страха перед нишетой и желания законной прибыли; никаких других юридических требований не возникает, кроме охраны собственности и обеспечения контракта. Напротив, в докапиталистических обществах с "реципрокной" (основанной на дарообмене между родственниками и друзьями) или "редистрибутивной" (предполагающей перераспределение продукта посредством механизмов власти) экономикой "элементы экономики погружены в неэкономические институты", что исключает саму возможность существования каких бы то ни было выражение экономических групп» (цит, по: Этнологические исследования за рубежом. М., 1972. С. 50, 51). Спорный вопрос о функциональной роли экономики в различных по типу человеческих обществах мы постараемся рассмотреть ниже.

47 Дюркгечм Э. О разделении общественного труда. С. 10.

48 Важно лишь избегать вульгарного понимания социальной пользы как пользы исключительно практической, связанной с непосредственной предметной адаптацией к среде существования. С позиций такого прагматического подхода нетрудно объявить дисфункциональным стремление англичан сохранять практически не нужную им мо­нархию или такие «несовременные» формы поведения, как преклонение колена и целование знамени.

В действительности поддержание функциональной целостности общества предпо­лагает не только средства и процедуры адаптивно-адаптируюшего воздействия на природную и социальную среду, но и казалось бы, дисфункциональные ритуальные формы символического поведения, которые обеспечивают социальную солидарность. сплоченность людей, позволяют, по словам крупного антрополога Б. Малиновского, "сохранить конформность поведения индивидов и стабильность группы».

Конечно, мы можем отказаться от рукопожатий или перестать хоронить своих мертвых с почестями, но результатом станет существенное ослабление социальных связей, которое непременно скажется и на практической жизни общества. Атеисты могут попытаться найти церквам более «практическое» применение, превратив их в картофе­лехранилища, но результатом будет моральная деградация людей, для которых религия есть не «пережиток прошлого", а средство ориентации в «последних, конечных» пробле­мах жизни, стремление не позволить вражде восторжествовать в общественных отноше­ниях и разрушить человеческое сообщество, «отказ капитулировать перед смертью и хаосом» (М. Йингер).

49 Сорокин П.Л. О так называемых факторах социальной эволюции. // Сорокин П.А Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 522.

50 Ковалевский М.М. Современные социологи. Спб., 1905. С. 8.

51 Сорокин П.А. Структурная социология. // Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. С. 188.

52 Там же.

53 Там же. С. 188—189.

54 Там же.

55 Согласно воззрениям современной биологии, все живые организмы рассматри­ваются как «единство фенотипа и программы для его построения (генотипа), передаю­щейся по наследству из поколения в поколение». При этом «наследственные молекулы синтезируются матричным путем и в качестве матрицы, на которой строится ген будущего поколения, используется ген предыдущего поколения» (См.: Медников Б.М. Аксиомы биологии. М.. 1982. С 25). Именно эти конкретные, субстратно определенные инфор­мационные процессы, а не целое организма «вообще» вызывают удлинение конечностей, рост усов и прочие морфологические и физиологические изменения, названные Соро­киным.

56 В качестве необходимого пояснения, оправдывающего наш выбор, напомним читателю, что П.А. Сорокин (1889—1968) является единственным до сих пор русским исследователем, безоговорочно причисленным к классикам мировой социологии. Будучи профессором социологии Петроградского университета, Сорокин был выслан из Совет­ской России в 1922 году и эмигрировал в США, где стал деканом социологического факультета в престижнейшем Гарвардском университете (об успехе его педагогической деятельности свидетельствует уже тот факт, что в числе его слушателей и учеников были Т. Парсонс. Р. Мертон, У. Мур, Э. Шилз. М. Леви, Дж. Хоманс и другие видные представители американской социологии).

В стенах Гарварда Сорокин во многом пересмотрел свои ранние социологические взгляды и завершил создание концепции, названной им «интегральной системой струк­турной и динамической социологии». Слово «интегральная» в названии данной доктрины указывало на стремление автора дать полнообъемную систему социологического знания, охватывающую практически все возможные уровни и аспекты его дифференциации (включая сюда проблематику, традиционно относимую к области социальной филосо­фии).

С другой стороны, имелась в виду идея «интегрализма», ставшая осознанной целью творчества Сорокина — стремление синтезировать все то, что он считал завоеванием социологической науки, объединить все ценные подходы и идеи в рамках концептуально целостной теории, своего рода «идеальной социологии». Сорокин ничуть не боялся упреков в «теоретических заимствованиях», полагая, что ученому не следует отказываться от эксплуатации плодотворной идеи лишь на том основании, что она не принадлежит ему лично. Важно лишь не ограничиться повторением ранее высказанных идей, но использовать их как строительный материал для дальнейшего развития социологической науки.

В целом «интегральная социология» Питирима Сорокина действительно оказала значительное влияние на современную западную социологическую теорию, которое имело, как мы полагаем, двоякий характер.

С одной стороны, мы знаем, что отдельные социологические концепции Сорокина со временем превратились в разветвленные теории, интенсивно разрабатываемые запад­ными учеными. Достаточно сказать, что именно Сорокин небезосновательно считается основоположником теории «социальной стратификации», «социальной мобильности», «конвергенции», которые занимали и занимают немалое место в социологии XX века. Значителен вклад Сорокина в разработку концептуальных основ современной футуро­логии, целого ряда частносоциологических теорий, включая сюда социологию семьи и брака, социологию города и деревни и т.д.

(Заметим в скобках, что, понимая свою роль «родоначальника» многих социоло­гических течений, Сорокин не стеснялся лишний раз напомнить о ней. Так, в автоаннотации к изданной в 1964 голу «Социальной и культурной мобильности», объединившей ранее изданную «Социальную мобильность» с одной из глав фундаментальной работы «Социальная и культурная динамики», Сорокин писал: «Я, естественно, доволен тем, что "Социальная мобильность" породила многочисленные и постоянно возрастающие исследования в этой области, доволен тем, что мои идеи приняты другими учеными — даже теми, кто использует их без ссылок на мой труд»).

Однако еще более существенным мы считаем то влияние, которое Питирим Сорокин оказал на исходные теоретико-методологические принципы мышления совре­менных западных социологов. Без лишней скромности Сорокин присвоил себе и последовательно выполнял в течение всей своей жизни роль своеобразного методологи­ческого «ОТК», язвительно и беспощадно критикуя наиболее слабые стороны современ­ной ему социологии, ее «причуды и заблуждениям (таков дословный перевод названия книги Сорокина «Fads and Foibles in the Modern sociology and related Sciences).

Основным объектом этой критики был гиперэмпиризм в социологии, который объявлял «метафизическими и спекулятивными» любые попытки масштабного взгляда на общество и историю, не ограниченного рамками «данного времени и данного места». Смело идя против господствующих взглядов, Сорокин стремился на собственном примере убедить социологов-эмпириков в «выгодности» союза с общесоциологической и социально-философской теориями, раскрыть эвристические возможности последних, доказать, что ученый, который, отказывается расширить свой кругозор до понимания «социального вообще», существенно снижает свои шансы на получение конкретных. практически значимых истин. В результате самоотверженной «миссионерской» деятель­ности Сорокин, по общему признанию, внес немалый вклад в постепенное изменение парадигм западного социального мышления, когда, по словам Э. Ликкок, «широко распространенное недовольство абстрактными теоретическими системами сменилось в свою очередь растущим разочарованием в науке, ограничивающейся изолированным изучением бесконечного числа отдельных явлений».

Нужно сказать, что, отстаивая престиж фундаментальной теории, Сорокин мог быть убедительным потому, что никогда не демонстрировал присущего многим теоре­тикам снобистского пренебрежения к реалиям общественно-исторической жизни. Отказ от «слепого фактоискательства» сопровождался у него столь же последовательным отказом от методов априорно-спекулятивного мышления, в процессе которого он пытался доказать эмпирикам, что понятия «теория» и «априоризм» отнюдь не являются синонимами. Полагая, что высокая социальная теория «должна исходить из фактов, идти к фактам и давать обобщения, основанные на тщательном анализе фактов» (Система социологии. Т. I. С. XI), Сорокин стремился подвести под свою концепцию прочный эмпирический фундамент. С этой целью он предпринял колоссальный по общему признанию труд сравнительно-исторического изучения человеческой цивилизации, собрал и обобщил огромный и чрезвычайно интересный материал, позволяющий проследить логику развития различных областей общественной жизни — экономики, политики, права, образования, науки, религии, искусства и пр. — с древнейших времен и по настоящее время.

Оценивая результаты этого труда, известный английский социолог и культуролог Ф.Р. Коуэлл в работе, специально посвященной Питириму Александровичу, писал: «Великие и весомые достижения Сорокина представляют собой нечто большее, чем просто новый подход к объяснению и пониманию прошлых веков и исчезнувших цивилизаций, значительно отличавшихся от нашей. Его исследования создают новую основу для социологии, для изучения человека в обществе, которое весьма немногие люди в последние сто лет пытались развить в новую науку» (Cowell F.R. History, Civilization and Culture, An introduction to the historical and social philosophy of P.A. Sorokin. Boston. 1952. P 5).

37 Выбор Маркса в качестве авторитетного теоретика, изучавшего законы функци­онирования и развития социальных систем, может показаться некоторым не столь очевидным. Выше уже отмечалось, что социально-философская и общесоциологическая доктрина «материалистического понимания истории» всегда вызывала острые споры специалистов. Особенно острый характер такие споры, как уже отмечалось выше, имеют в отечественном обшествознании, которое долгие годы существовало в условиях моно­польного господства марксизма, осуществляемого методами и средствами, весьма дале­кими от науки.

Неудивительно, что «материалистическое понимание истории», потеряв статус «священного писания», закрытого для всякой научной полемики, стало ныне объектом самой острой критики ученых, ищущих выход из кризисного состояния, в котором находится отечественное обществознание. Однако критика эта весьма неоднородна, осуществляется зачастую методами, способными принести науке вместо ожидаемой пользы существенный вред.

Мы имеем в виду попытки представить социально-философскую доктрину Маркса как худший образчик социального проповедничества, как доктрину априори ненаучную и антинаучную, жертвующую фактами ради идеологических спекуляций. Отвергая ценностный выбор авторов «Коммунистического манифеста», критики отвергают вместе с ним все социально-философские и общесоциологические построения Маркса, рас­сматривая их как наукообразную форму коммунистической мифологии, не имеющую никакого самостоятельного научного значения.

Характерным проявлением такого подхода может служить мнение уважаемого специалиста Л.С. Васильева, считающего коммунистические импликации формационной типологии Маркса достаточным основанием ее ошибочности. «Бесспорно, — пишет он, — что стержневым центром формационной теории была идея о том, что на смену всем прежним формациям, а точнее, последней из них, капиталистической, должна прийти принципиально новая, социалистическая. И вот здесь-то, в ключевом для Маркса пункте, его предсказания не сбылись... И если теоретическая схема не сработала, если на практике все выглядит иначе, то едва ли стоит искать извиняющие теорию обстоя­тельства. Вернее сказать иначе: неверна теория» (Цивилизация в «третьем мире» («круг­лый стол»). Часть 1. Восток. 1992. № 3. С. 14).

(Заметим в скобках, что автор настоящей работы сам пал безвинной жертвой подобного подхода со стороны некоего господина, который оценил наши скромные попытки использовать концепцию Маркса для выяснения логики субстанциального взгляда на социум как, образно выражаясь, стремление отмыть черного кобеля добела — реабилитировать антинаучную доктрину, выдав ее за нечто достойное научного внимания. Не вступая в полемику в этой точкой зрения, мы объясняем ее не более чем прискорбным зазором между политическим энтузиазмом автора и степенью его профес­сиональной подготовки.)

Как бы то ни было, позиция радикального тотального отрицания, «отбрасывания» Маркса представляется нам ошибкой. Конечно, сам Маркс дал немалые основания для такого отношения, поскольку рассматривал идеологическую «ангажированность» учено­го как нормальное, естественное условие его деятельности, существенно влияющее на ее успешность или неуспешность. Критикуя позицию «буржуазного объективизма», Маркс и его последователи не верили в способность ученого осознавать свои политиче­ские пристрастия и сознательно блокировать их воздействие на поиски научной истины. Они были убеждены в том, что лишь сознательный выбор в пользу «передового революционного класса» открывает ученому путь к научной истине, недостижимой в случае иной идеологической ориентации.

Неудивительна огромная идеологическая инфильтрация учения Маркса, в котором ценностные нормативные суждения проникают в саму плоть научных рассуждений. На многих страницах Марксовых трудов идет явная или неявная борьба ученого с идеологом и нередко последний одерживает в ней верх. подгоняя научные умозаключения под желаемый идеологический вывод. Так обстоит дело, к примеру, со многими положениями политэкономических теорий «непроизводительного труда» и «эксплуатации», которые во многом противоречат доктрине «всеобщего производства», созданной самим Марксом. Переполнена идеологизмами Марксова теория «научного социализма», хотя некоторые ее положения находят свое подтверждение в практике современной западной социал-демократии. Немало идеологизмов мы можем обнаружить и в общесоциологической концепции Маркса, затрагивающей проблемы собственности и власти, классов и классогенеза, возникновения и функций государства и т.д.

Но означает ли это, что в концепции Маркса вовсе отсутствуют нейтральные в идеологическом отношении, «рефлективные», а не «ценностные» суждения об обществе, представляющие интерес для социальной теории? Неудивительно, что люди, пострадав­шие от «практического марксизма» (который, как верно заметила О. Фрейденберг в письме к Б. Пастернаку, был не «методом, а плеткой, полицейски-карательной катего­рией»), дают отрицательный ответ на этот вопрос. Подобная реакция психологически понятна и все же не может быть принята учеными, которые способны к объективной оценке идей, взятых независимо от целей и замыслов их создателя.

Такова, как уже отмечалось выше, позиция многих видных теоретиков Запада. Дистанцируясь от идеологических предпочтений, они умеют отличать Маркса-револю­ционера, создателя малопривлекательной для них коммунистической утопии, от Марк­са-ученого, работы которого, несмотря на их «политическую ангажированность», являются, по словам уже цитировавшегося выше Ч. Райта Миллса, «необходимым инструментом для любого квалифицированного социолога... Если некоторые слышат в моих работах эхо Марксовых идей, это говорит лишь о том, что я получил хорошее образование. Если же они сами не принимают идеи Маркса во внимание, это свиде­тельствует лишь об отсутствии необходимого образования у них».

Руководствуясь таким подходом, мы должны отличать собственно «марксизм» как нормативное, идеологическое содержание концепции Маркса от тех научных соображе­ний, которые он привнес в копилку мировой социальной философии. Критикуя Маркса, не следует подменять научное инакомыслие идеологическим инаковерием: напротив. следует исходить из той простой истины, что «наука не терпит идеологических запретов — даже если они окрашены в антитоталитарные тона».

58 Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 6—7.

59 Сорокин П.А. О так называемых факторах социальной эволюции. С. 528.

60 Там же. С. 529.

61 Sorokin P. Society. Culture and Personality. N.Y. 1962. P. 47—48.

62 Sorokin P. Society, and Culture Dinamics. V. 4.

63 Sorokin P. Society, Culture and Pereoliality. N.Y. 1962. P. 47.

64 Там же. С. 89. Заметим, что особую роль в организации социальных групп Сорокин отводит правовым нормам, признавая их доминирующим фактором такой организации. Так, "этические нормы христианского общества рекомендуют, "если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай ниoим" (Евангелие от Марфея. 19:21). Однако, его правовые нормы никогда не требовали таких действий? ограничиваясь значительно менее радикfльным поведением и отношениями» (Там же),

65 Там же. С. 90.

66  Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 192.

67 Там же. Т. 20. С. 493.

68 Sorokin P. Society. Culture and Peixonality. P. 89.

69 Соответственно, нельзя интерпретировать как аргумент в пользу материальности производительных сил следующее суждение Маркса: «...люди не свободны в выборе своих производительных сил, которые образуют основу всей их истории, потому что всякая производительная сила есть приобретенная сила, продукт предшествующей деятельно­сти. Таким образом, производительные силы — это результат практической энергии людей, но сама эта энергия определена теми условиями, в которых люди находятся производительными силами, уже приобретенными раньше, общественной формой, су­ществовавшей до них, которую создали не эти люди, которая является созданием прежних поколений. Благодаря тому простому факту, что каждое последующее поколение находит производительные силы, добытые прежними поколениями, и эти производительные силы служат ему сырым материалом для нового производства, — благодаря этому факту образуется связь в человеческой истории...» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т 27. С. 402—403).

70 Там же. Т. 4. С. 133.

71 «Историцистский метод предполагает, — пишет Поппер, — социологическую теорию, согласно которой общество изменяется, но при этом движется по определенному и неизменному пути, стадии которого предначертаны непреложной необходимостью. "Когда общество находит естественный закон, определяющий его развитие, даже в этом случае оно не может ни перескочить через естественные фазы своей эволюции, ни выкинуть их из мира росчерком пера. Но кое-что оно может сделать: сократить и облегчить родовые муки". В этих словах, принадлежащих Марксу, прекрасно сформу­лирована суть историцистской позиции. Историцизм не учит бездеятельности и фата­лизму, однако утверждает, что любая попытка вмешаться в надвигающиеся изменения тщетна: историцизм  — это особая разновидность фатализма, для которого неизбежными выступают тенденции истории» (Поппер К. Нишета историцизма. М., 1993. С. 61—62).

72 Ibid. P. 91.

73 Ibid.

74 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С 89.

75 Во избежание недоразумений подчеркнем, что речь идет о функциональных соотношениях между специлизированными формами деятельности, а не между матери­альными и идеальными факторами внутри этих форм. Принцип приоритета практики вовсе не означает, что люди способны сначала действовать и лишь потом думать. Внутренние функциональные механизмы, которые предполагают последовательную связь причиняющей, идеально-регулятивной, операциональной и результирующей фаз деятельности, абсолютно идентичны для ее практической и духовной форм. Мы специ­ально подчеркиваем это обстоятельство для некоторых отечественных обществоведов, которые не понимают структурной многомерности общества и соответствующей иерар­хии функциональных связей в нем, упорно путая детерминационную зависимость материального и идеального с зависимостью практического и духовного, и, далее, особой ролью производства вещей в системе практической деятельности, а также экономических отношений, возникающих в процессе воспроизводства общественной жизни. На при­вычном марксистам языке это утверждение означает, что понятия «общественного бытия», «материального производства», «экономического базиса» вовсе не являются синонимами.

76 Нужно заметить, что в некоторых случаях Маркс использовал понятие «духов­но-практической деятельности», имея в виду, например, искусство, моделирующее мир в предметных знаковых формах. Не соглашаясь с таким словоупотреблением, мы считаем. что предметность духовной деятельности, «материализующей» сознание в знаковых объектах, равно как и способность конструировать свой мир, не ограничиваясь отобра­жением данного, не дают нам оснований выводить производство сознания за рамки духовного «метатипа» деятельности. Критерием типологической принадлежности, как и во всех других случаях, является для нас характер конечного продукта, а не способы его получения. Точно так же производство человека мы относим к практической форме деятельности, несмотря на то, что некоторые из форм такого производства предполагают манипуляции с сознанием человека.

77 Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 3.

78 Проблема имманентных или экстернальных источников социального изменения, как мы увидим ниже, занимает важнейшее место в современных теориях общества, хотя и находит в них различное терминологическое выражение. «Важный критерий, по которому различаются типы социальных процессов, — замечает в этой связи П. Штомпка, — связан с движущими силами, скрывающимися за ними, причинными факторами. приводящими их в движение. Основной вопрос заключается в том, находятся они внутри самого процесса или действуют извне. В первом случае речь идет об «эндогенном» процессе (с имманентной, т.е. внутренней причиной), во втором — об «экзогенном» (с внешней причиной)» // Шмомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. С. 41.

79 Там же. Т. 3. С. 25. Заметим, в скобках, что более поздний Маркс — особенно в своих исторических работах, таких, как «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», — вполне понимал бесплодность подобной методологии. Тем не менее, в его теоретических трудах оказались закрепленными излишне жесткие формулировки первенства практи­ческого над духовным, что вынудило впоследствии Ф. Энгельса упрекнуть себя и своего покойного друга за ту гипертрофию «материализма», в которую впали их последователи (некоторые из которых отказывали эпохе Возрождения в праве именоваться «эпохой», полагая, что это типологическое определение применимо только к периодам развития материального производства, но не к состояниям культуры, прямо вытекающим из него).

80 Тем более, что не все носители духа стремятся к ней. Таким был, в частности, сам Маркс, не просто констатировавший зависимость духовного от практического, но считавший ее вполне нормальной — первый философ, потребовавший от философии не объяснения, а революционного изменения мира, смены «оружия» философской критики на «критику оружием».

81 Характерной иллюстрацией сказанного может служить стихотворение неизве­стного поэта-ваганта, жившего еще в XII веке и яростно обличавшего ту власть, которую обрели деньги во вполне идеациональном, по убеждению Сорокина, обществе:

Ныне повсюду на свете

великая милость монете.

Ныне деньгою велики

цари и мирские владыки.

Ради возлюбленных денег

падет во грехе священник.

И во вселенском соборе

у каждого — деньги во взоре.

Деньги то бросят нас в войны,

то жить нам позволят спокойно.

Суд решает за плату

 все, что хочет богатый.

Все продают, покупают,

берут и опять отнимают.

Деньги терзают нас ложью,

вещают и истину Божью...

Деньги повсюду в почете,

без денег любви не найдете.

Так будь ты гнуснейшего нрава —

с деньгами тебе честь и слава.

Ныне всякому ясно:

лишь деньги царят самовластно.

Трон их — кубышка скупого,

и нет ничего им святого.

(пер. Л. Гинзбурга)

82 «...В качестве конечного результата общественного процесса производства всегда выступает само общество, т.е. сам человек в его общественных отношениях. Все, что имеет прочную форму, как, например, продукт и т.д., выступает в этом движении лишь как момент, как мимолетный момент. Сам непосредственный процесс производства выступает здесь только как момент» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46 Ч. 2 С. 222).

83 Единственное исключение Маркс делал для гипотетического коммунистическо­го общества, в котором, по его убеждению, продукты жизнеобеспечения будут столь изобильны, что перестанут влиять на мысли и действия людей. Становление такого общества, по Марксу, ознаменуется переходом из царства материальной необходимости в «царство свободы», прекращением формационного развития человечества, в котором экономические отношения производства являлись базисом общественной системы.

84 Характерно в этой связи мнение Л.Б. Алаева считающего, что «специфическое раннекапиталистическое состояние умов, увидевших вдруг, что люди "гибнут за металл" и что " металл" дает его обладателю уважение и власть, позволило классикам марксизма сформулировать тезис о первичности экономики и вторичности всего остального. Но они не сделали следующего шага — не разграничили объективное действие экономики как подсистемы общества, с одной стороны, и субъективное стремление к выгоде, характерное для некоторых групп на определенном историческом отрезке, — с другой. Опять, как и в случае с материалистическим пониманием истории и тезисом о классовой борьбе, теоретическое (историческое) снижено до бытового. Если экономика определяет интересы, значит, каждый человек всегда ищет только и исключительно личной мате­риальной выгоды. Для практической истории этот подход имел разрушительные резуль­таты — заставлял игнорировать реальные силы, двигавшие людьми: престижные, религиозные, нравственные, психологические и заменять их при объяснении историче­ских событий взятыми из учебника "движущими силами", одинаковыми во всех случаях» (Алаев Л.Б. Марксизм и проблемы обновления теории // Мировая экономика и между­народные отношения. 1991. № 4, С. 64).

85 Семенов Ю.И. Экономическая этнология. Книга первая. Ч. 2. М.. 1993. С. 265. Целью первобытного производителя, как пишет К. Поланьи, "является не защита личных интересов в приобретении материальной собственности, но скорее обеспечение санкции доброй воли, своего социального положения, своих социальных ценностей. Он ценит собственность, прежде всего, как средство достижения этой цели. Его стимулы — "смешанного" характера, что мы связываем со старанием достигнуть социального одобрения: производственные усилия не более чем побочны по отношению к этому. Экономика человека, как правило, погружена в его социальные отношения» (Этноло­гические исследования за рубежом. С. 51).

86 Маркс К.. Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 133. Теоретики, отвергающие такую зависимость между техникой и экономической организацией общества, ссылаются на многочислен­ные факты истории — к примеру, опыт цивилизации майя. «ухитрившихся» сочетать развитое классовое общество с использованием каменных орудий при полном отсутствии производственного употребления металлов (известного значительно более отсталым племенам Африки). О способности различных экономических систем существовать на одинаковом технологическом фундаменте свидетельствует опыт рабовладения и феода­лизма или советского политаризма, технологически близкого к индустриальному капи­тализму.

87 Там же. С. 161.

88 Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. Т. 2. С. 161

89 Там же. С. 161.

90 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 146.

91 Там же. С. 149—150.

92 См.: Семенов Ю.И. Экономическая этнология. Книга 1. Ч. 1. М., 1993.

93 Сопротивляясь такому пониманию проблем, многие современные исследователи демонстрируют неверное понимание природы социальных противоречий, неумение различать две разные формы социального (в том числе и классового) конфликта: конфликтное взаимодействие социальных групп и их антагонистическое противодейст­вие. В первом случае конфликт происходит между социальными силами, которые при всей своей «драчливости» взаимно нуждаются друг в друге, обладают взаимоположенными интересами. Это означает, что интересы одной стороны могут быть удовлетворены лишь в том случае, если она вступит во взаимодействие с другой, и наоборот. Примером может служить боксерский поединок, в котором победившая сторона получает большую часть денежного приза, а проигравшая — меньшую, но при условии, что матч состоится: в противном случае оба боксера не получат ничего. Неудивительно, что между людьми, из всех сил бьющими друг друга по лицу, имеет место взаимодействие, в котором конфликт интересов предполагает одновременно их взаимное пересечение, существова­ние «высших» общих интересов, от которых зависит достижение частных. Каждый из боксеров стремится к победе, но в еще большей степени оба заинтересованы в том, чтобы соперник вышел на ринг и поединок состоялся. Оба заинтересованы также в существо­вании четких правил, регулирующих поединок и не позволяющих ему принять форму, в которой кто-то может погибнуть, а кто-то попасть в тюрьму.

В отличие от конфликтного взаимодействия антагонистическое противодействие представляет собой такую форму коллективной деятельности, в которой интересы одной стороны могут быть удовлетворены лишь в том случае, если противоположной стороне это не удастся.

Субъекты поставлены в положение, исключающее всякую форму компромисса между ними, — как это происходит в смертельной схватке гладиаторов, в которой смерть одного есть условие выживания другого и наоборот (поскольку в случае отказа от борьбы погибают оба).

Опыт истории убеждает нас в том, что доминантой отношений современных классов является именно конфликтное взаимодействие, а не антагонистическое проти­водействие. Это означает, что современная буржуазия не только не стремится «ликви­дировать» рабочих «как класс», но и заинтересована в том, чтобы заработная плата, а следовательно, и покупательная способность лиц наемного труда, составляющих боль­шинство в обществе «массового потребления», не опускалась ниже уровня, способного дестабилизировать спрос и рынок в целом. С другой стороны, современный рабочий класс развитых стран (т.е. люди, для которых основным и главным источником суще­ствования является продажа своей рабочей силы, а не соучастие в прибыли на капитал) в не меньшей мере заинтересован в стабильном функционировании экономических и политических структур общества. Перестав быть «пролетариатом» в собственном значе­нии этого термина, рабочий класс связывает удовлетворение своих растущих потребно­стей с совершенствованием существующей социальной организации, а не с ее разрушением, отнюдь не собираясь «резать курицу», вполне способную нести золотые яйца. Поэтому рабочие нуждаются во взаимодействии с буржуазией, которая до сих пор не потеряла своей позитивной организующей роли — вопреки прогнозам Маркса, который принял родовые муки капиталистического строя за его агонию.

Именно поэтому рабочие в массовом порядке отошли от коммунистических движений, ориентированных на жесткое классовое противодействие, ставящих своей программной целью ликвидацию строя, основанного на различии работодателей и трудящихся по найму.

Все сказанное не означает, конечно, что в истории не было и не бывает ситуаций, когда отношения социальных групп приобретают непримиримый антагонистический характер, вынуждающий их переходить от «худого мира» к доброй драке, вести не «прессинг», а борьбу на поражение, уничтожение оппонентов. Известны случаи, когда целые сословия — к примеру, французская аристократия времен Великой революции — во многом теряли положительную деятельностную роль в обществе и все же стреми­лись сохранить привилегированный статус в общественной жизни.

Неудивительно, что в подобных ситуациях модель конфликтного взаимодействия социальных групп сменяется их антагонистическим противодействием, в котором ин­тересы одних могут быть удовлетворены за счет фактической ликвидации других (хорошо, если такая ликвидация касается лишь статуса группы и не означает физического истребления ее членов, как это было во Французской революции).

Важно, однако, понимать, что антагонистическое противодействие отнюдь не является нормой существования классово разделенных обществ. В нормальной, наиболее протяженной фазе своего развития такое общество нуждается во всех социальных группах, вызванных к жизни общественным разделением труда. Что касается антагони­стического конфликта, то он представляет собой фазу кризиса, болезни общества. Зачастую такая болезнь является исторически неизбежной, однако в любом случае она не может рассматриваться как нормальное состояние социального организма.

Важно понимать, что наличие социальных конфликтов — даже столь серьезных, как классовые — само по себе не дает оснований сомневаться в реальной целостности обществ (хотя заставляют социологов дифференцировать их по «индексу солидарности», деля их на собственно «общества» и «общины», как это делал Ф. Теннис, а общества с «органической» и «механической» солидарностью, как это делал Э. Дюркгейм. и т.д.). Самые острые конфликты образующих общество групп не означают отсутствия у них объективно общих интересов, целей, не ставят под сомнение необходимость совместных усилий, направленных на поддержание «единства противоположностей». Непонимание этой истины дорого обошлось тем обществам, которые не сумели выработать стабили­зационные механизмы, не позволяющие политическим экстремистам провоцировать искусственный антагонизм там, где его можно избежать, «раскачивать лодку», в которой находятся все конфликтующие социальные силы.

94 «Вопрос о движущих силах экспансии современного капитализма, — писал Вебер, — есть в первую очередь не вопрос о происхождении капиталистически исполь­зуемых запасов денег, а вопрос о развитии капиталистического духа. Там, где он зарождается и начинает действовать, он создает себе денежные запасы как орудие своей деятельности, а не наоборот» — Вебер М. Избранное. Образ общества. С. 601.