Г. БАШЛЯР

Г. БАШЛЯР

Не останавливаясь преждевременно на преимущественно ло­гических вопросах, обратимся к характеристике индетерминизма. В основе его лежит идея непредсказуемости поведения. Например, нам ничего не известно об атоме, если он не рассматривается как то, что сталкивается, в модели, используемой кинетической теорией газа. В частности, мы ничего не знаем о времени атом­ных соударений; как это элементарное явление может быть пред­видимо, если оно «невидимо», т. е. не поддается точному описанию? Кинетическая теория газа исходит, следовательно, из элементар­ного неопределимого или неопределяемого явления. Разумеется, неопределяемость здесь не синоним недетерминированности. Но когда ученый приводит доводы в пользу тезиса, что некий феномен неопределим, он этим обязан методу, заставляющему считать этот феномен недетерминированным. Он приходит к индетерми­низму, исходя из факта неопределенности.

Применить некоторый метод детерминации в отношении ка­кого-то феномена — значит предположить, что феномен этот испы­тывает воздействие других феноменов, которые его определяют. В свою очередь, если предположить, что некий феномен не детерминирован, это значит тем самым предположить, что он независим от других феноменов. То огромное множество, которое представ­ляют собой явления межмолекулярных столкновений газа, обна­руживается как некое целостное распыленное явление, в котором элементарные явления совершенно независимы одно от другого. Именно с этим связано появление на сцене теории вероятностей.

В ее простейшей форме эта теория исходит из абсолютной независимости элементов. Существование даже малейшей зави­симости внесло бы путаницу в мир вероятностной информации и потребовало бы больших усилий для выявления взаимодействия между связями реальной зависимости и чисто вероятностными законами.

Такова, на наш взгляд, концептуальная основа появления в научном мышлении теории вероятностей. Как уже сказано, пси­хология вероятности еще не окрепла, ей противостоит вся психо­логия действия. Homo faber * не считается с Homo aleator **; реа­лизм не признает спекуляций. Сознание некоторых (даже извест­ных) физиков противится восприятию вероятностных идей. Анри Пуанкаре вспоминает в этой связи такой любопытный факт из биографии лорда Кельвина: «Странное дело,— говорит Пуанка­ре,— лорд Кельвин одновременно склонялся к этим идеям и соп­ротивлялся им. Он никогда так и не понял общий смысл уравнения Максвелла — Больцмана. Он полагал, что у этого уравнения должны быть исключения, и, когда ему показывали, что якобы найденное им исключение не является таковым, он начинал искать другое» 1б. Лорд Кельвин, который «понимал» естественные явле­ния с помощью гироскопических моделей, считал, видимо, что зако­ны вероятности иррациональны. Современная же научная мысль занимается освоением этих законов случая, вероятностных свя­зей между явлениями, которые существуют без всякого отношения к реальным связям. Причем она плюралистична уже в своих ба­зовых предположениях. Мы находимся в этом смысле как бы в царстве рабочих гипотез и различных статистических методов, естественно, по-своему ограниченных, но в равной мере прини­маемых нами. Принципы статистики Бозе — Эйнштейна, с одной стороны, и принципы статистики Ферми — с другой, противореча друг другу, используются в различных разделах физики.

Несмотря на свои неопределенные основы, вероятностная феноменология уже достигла значительных успехов в преодо­лении существующего качественного разделения знания. Так, по­нятие температуры интерпретируется сегодня с позиций кине­тики и, прямо скажем, носит при этом более вербальный, чем реальный, характер. Как верно заметил Эжен Блок: «Принцип эквивалентности тепла и работы материализован с самого начала тем, что мы создали тепло» 17. Но не менее верно то, что одно каче­ство выражается через другое и что даже в предположении механики в качестве основы кинетической теории газа настоящая объяснительная сила принадлежит сочетанию вероятностей. Сле­довательно, нужно всегда учитывать вероятностный опыт. Веро­ятное имеет место в виде позитивного момента. Правда, его трудно разместить между пространством опыта и пространством разума. Конечно, не следует при этом думать, что вероятность совпа­дает с незнанием, что она основывается на незнании причин. Маргенау по этому поводу тонко заметил: «Есть большая раз­ница между выражениями: «Электрон находится где-то в про­странстве, но я не знаю, где, и не могу знать» и «Каждая точка — равновероятное место нахождения электрона». Действительно, в последнем утверждении содержится явная уверенность в том, что если я выполню большое число наблюдений, то результаты их будут равномерно распределены по всему пространству»18 . Так зарождается совершенно позитивный характер вероятностного знания.

Далее, не следует отождествлять вероятностное с ирреаль­ным. Опыт вероятности имеет основание в коэффициентах на­шего психологического ожидания более или менее точно рас­считываемых вероятностей. Хотя проблема эта поставлена нечет­ко, соединяя две неясные, туманные вещи, но она отнюдь не ирре­альна. Может быть, следует даже говорить о причинной связи в сфере вероятного. Стоит задуматься над вероятностным прин­ципом, предложенным Бергманом: «Событие, обладающее боль­шей математической вероятностью, появляется и в природе соот­ветственно с большей частотой» 19. Время нацелено на то, чтобы реализовать вероятное, сделать вероятность эффективной. Име­ется переход от закона, в каком-то смысле статичного, рассчи­тываемого исходя из сложившейся на данный момент возмож­ности, к развитию во времени. И это происходит не потому, что вероятность выражается обычно как мера случая, когда феномен, который она предсказывает, должен появиться. Между вероят­ностью a priori и вероятностью a posteriori существует та же пропасть, что и между логической геометрией a priori и геометриче­ским описанием a posteriori реального. Совпадение между пред­полагаемой вероятностью и измеренной вероятностью является, по-видимому, наиболее тонким и убедительным доводом в пользу того, что природа проницаема для разума. Путь к рационализа­ции опыта вероятности действительно лежит через соответствие вероятности и частоты. Не случайно Кэмпбелл приписывает атому что-то вроде реального вероятного: «Атом a priori более расположен к тому, чтобы находиться в одном из более преиму­щественных состояний, нежели в одном из менее преимуществен­ных»20. Поэтому длящаяся реальность всегда кончает тем, что воплощает вероятное в бытие.

Короче, как бы там ни было, с метафизической точки зрения ясно по крайней мере следующее: современная наука приучает нас оперировать настоящими вероятностными формами, стати­стикой, объектами, обладающими иерархическими качествами, т. е. всем тем, постоянство чего не абсолютно. Мы уже говорили о педагогическом эффекте процесса «совмещения» знаний о твер­дых и жидких телах. Мы могли бы обнаружить при этом над слоем исходного индетерминизма топологический детерминизм общего порядка, принимающий одновременно и флуктуации и вероятности. Явления, взятые на уровне недетерминирован­ности элементов, могут, однако, быть связаны вероятностью, которая и придает им форму целостности. Именно к этим формам целостности и имеет отношение причинность.

* * *

Ганс Рейхенбах на нескольких страницах блестяще показал, что между идеей причины и идеей вероятности существует связь. Он пишет, что самые строгие законы требуют вероятностной интерпретации. «Условия, подлежащие исчислению, на самом деле никогда не реализуются; так, при анализе движения мате­риальной точки (например, снаряда) мы не в состоянии учесть все действующие факторы. И если тем не менее мы способны на предвидение, то обязаны этим понятию вероятности, позволяю­щему сформулировать закон относительно тех факторов, которые не рассматриваются в вычислении» 21. Любое применение к реаль­ности причинных законов, полагает Рейхенбах, включает сооб­ражения вероятностного характера. И он предлагает заменить традиционную формулировку причинности следующими двумя:

— если явление описывается с помощью некоторого числа параметров, то следующее состояние, также определяемое неко­торым числом хорошо определенных параметров, можно пред­видеть с вероятностью S;

— вероятность S приближается к единице по мере увеличения числа учитываемых параметров.

Если бы, следовательно, можно было учесть все параметры некоего реального эксперимента — если бы слово «все» имело смысл в отношении реального эксперимента,— то можно было бы сказать, что производное явление определено во всех деталях, что оно, в сущности, предопределено. Рассуждая таким образом, подходят к пределу, и этот подход к пределу совершается без той опаски, которая свойственна философам-детерминистам. Мысленно они учитывают все параметры, всю совокупность об­стоятельств, не задаваясь, однако, вопросом о том, а поддаются ли они исчислению. Или, другими словами, могут ли быть в са­мом деле даны эти «данные». В противовес этому действия уче­ного ориентированы всегда на первое высказывание; его инте­ресуют наиболее характерные параметры, в отношении которых наука и осуществляет свое предвидение. Эти параметры обра­зуют как бы оси предвидения. И уже сам тот факт, что некоторые элементы игнорируются, приводит к тому, что предвидение вы­ражается здесь обязательно в вероятностной форме. В конечном счете опыт склоняется в сторону детерминизма, но определять последний иначе, чем в плане сходящейся вероятности,— значит совершать грубую ошибку. Как верно замечает Рейхенбах: «Часто мы забываем о таком определении посредством сходящегося вероятностного высказывания, в силу чего и появляются совер­шенно ошибочные представления о понятии причины, такие, в частности, что понятие вероятности можно устранить. Эти ошибочные выводы подобны тем, которые появляются при опреде­лении понятия производной через отношение двух бесконечно ма­лых величин».

Далее Рейхенбах делает следующее, чрезвычайно важное заме­чание. Ничто не доказывает a priori, говорит он, что вероятность любого типа явлений непременно должна сводиться к единице. «Мы предчувствуем, что каузальные законы могут быть, в дей­ствительности, с необходимостью сведены к статистическим за­конам». Продолжая это сравнение, можно сказать, что статисти­ческие законы без сведения к причинности — это то же самое, что непрерывные функции без производной. Эти статистические законы были бы связаны с отрицанием второго постулата Рейхенбаха. Эти законы открывают дорогу некаузальной физике в том же примерно смысле, в каком отрицание постулата Евклида означало рождение неевклидовой геометрии. В самом деле, Гейзенберг привел убедительные доводы против рейхенбаховского постулата. Согласно Гейзенбергу, недетерминистская физика да­лека от грубого и догматического отрицания положений класси­ческого детерминизма. Недетерминистская физика Гейзенберга как бы поглощает детерминистскую физику, четко выявляя те ус­ловия и границы, в которых явление может считаться практически детерминированным.

 Башляр Г. Новый рационализм.

 М., 1987. С. 109—114