Б. РАССЕЛ

Б. РАССЕЛ

Существует много различных постулатов, которые могут быть приняты в качестве основы научного метода, но их трудно сфор­мулировать с необходимой точностью. К ним относится закон причинности, принцип единообразия природы,— постулат о гос­подстве закона, вера в естественные виды и принцип ограничен­ного многообразия Кейнса, наконец, принцип структурного по­стоянства и пространственно-временной непрерывности. Из всех этих довольно расплывчатых предположений необходимо ото­брать какую-то отличающуюся определенностью аксиому или аксиомы, которые, будучи верными, придадут научным выводам желаемую степень истинности.

Принцип причинности появляется в трудах почти всех фило­софов в той элементарной форме, в которой он никогда не фигурирует ни в одной достаточно развитой науке. По мнению философов, наука признает, что если дан какой-либо определенный класс событий А, то всегда есть какой-то другой класс событий В, такой, что А «причинно обусловливается» этим В; более того, они считают, что всякое событие относится к какому-либо из таких классов.

Большинство философов считало, что «причина» есть нечто отличающееся от «неизменного антецедента». Это отличие может быть иллюстрировано опытом Гейлинкса с двумя часами, кото­рые идут абсолютно согласованно: когда одни из них показы­вают час, другие бьют, но мы, однако, не думаем, что первые «причинно обусловливают» бой других. Один далекий от есте­ственной науки член моего колледжа заметил с замешательством, что «барометр перестал оказывать какое бы то ни было влияние на погоду». Это замечание было воспринято как шутка, но если бы под «причиной» имелся в виду «неизменный антецедент», то это не было бы шуткой. Предполагается, что, когда А причиннo обусловливается В, следствие является не просто только фактом, а становится в некотором смысле необходимым. Это понимание связано со спорами о свободной воле и детерми­низме, отражением которых служат следующие строки поэта:

 Черт возьми! — сказал один молодой человек. –

 Горько узнавать, что я представляю собой созданье,

 Движущееся по заранее проложенным рельсам,

 Что я, одним словом, не автобус, а трамвай.

В противоположность этому взгляду большинство эмпиристов считало, что слово «причина» обозначает не что иное, как «не­изменный антецедент». Затруднения, связанные с этим взглядом и со всяким предположением, что научные законы имеют форму «А причинно обусловливает В», заключаются в том, что такие следствия редко бывают неизменными и что, даже если они дей­ствительно неизменны, легко можно представить себе обстоя­тельства, которые помешают им быть неизменными. Если вы скажете человеку, что он дурак, то, как правило, он рассердится, но он может оказаться святым или может умереть от удара прежде, чем успеет рассердиться. Если вы чиркаете о спичечную коробку спичкой, то последняя обычно загорается, но иногда она ломается или бывает отсыревшей. Если вы бросаете каме­шек вверх, то обычно он падает снова вниз, но его может про­глотить орел, вообразивший, что это птица. Если вы хотите дви­нуть своей рукой, то обычно она будет двигаться, но этого не случится, если она парализована. Таким образом, все законы, имеющие форму «А причинно обусловливает В», подвержены исключениям, так как всегда может произойти нечто, что поме­шает наступить ожидаемому результату.

Тем не менее имеются основания (значение и роль которых выявится в шестой части книги) для признания законов формы «А причинно обусловливает В», если только мы признаем их с соответствующими предосторожностями и ограничениями. По­нятие о более или менее постоянных устойчивых физических объектах в форме, придаваемой им обыденным здравым смыслом, предполагает понятие «субстанции», а если «субстанцию» отверг­нуть, то мы должны найти какой-либо другой способ определения тождества физического объекта в различное время. Я думаю, что это должно быть сделано с помощью понятия «причинной линии». Я называю последовательность событий «причинной линией», если при том условии, что даны некоторые из них, мы можем вывести что-либо о других без необходимости знать что-либо об окружающих обстоятельствах. Например, если двери и окна моей комнаты закрыты и я, время от времени огляды­ваясь, вижу, что моя собака спит на коврике перед камином, то я делаю вывод, что она находится там, или по крайней мере где-то в комнате, и в то время, когда я не гляжу на нее. Фотон, идущий от звезды к моему глазу, является последовательностью событий, подчиняющихся внутреннему закону, но перестающих подчиняться ему, когда фотон достигает моего глаза. Когда два события принадлежат одной и той же причинной линии, то о бо­лее раннем из них можно сказать, что оно есть «причина» более позднего. Благодаря такому вниманию законы формы «А при­чинно обусловливает В» могут сохранять определенное значение. Они важны как в связи с восприятием, так и в связи с устойчи­востью материальных объектов.

Именно возможность какой-либо зависимости от внешних условий привела физику к тому, что она сформулировала свои законы в форме дифференциальных уравнений, которые могут рассматриваться как формулы того, что имеет тенденцию к про­явлению. Классическая же физика, как уже говорилось выше, когда имеет дело с несколькими причинами, действующими одновременно, представляет результат их действия в виде вектор­ной суммы, так что в каком-то смысле каждая причина произ­водит свое следствие, как если бы не действовала никакая другая причина. Однако в действительности вся концепция «причины» сводится к понятию «закона». А законы, в том их виде, в каком они встречаются в классической физике, имеют дело с тенденциями в тот или иной момент. То, что реально совершается, должно быть выведено с помощью векторной суммы всех тенденций момента и последующего интегрирования для нахождения результата, наступающего спустя какой-то ограниченный период времени...

Понятие «причины», как оно встречается в трудах большин­ства философов, по-видимому, уже не используется ни в какой хорошо развившейся науке. Но понятия, которые сейчас употребляются, развились из примитивного понятия причины, котоpое является еще преобладающим среди философов, а это примитивное понятие, как я постараюсь показать, все еще имеет значение как источник приблизительных обобщений и донаучных индукций и как понятие, которое является верным, если его соответственным образом ограничить.

«Причина», как она встречается, например, у Дж. Ст. Милля, может быть определена следующим образом: все события могут быть разделены на классы таким образом, что за каждым событием некоторого класса А следует событие некоторого класса В, который может отличаться или может не отличаться от А. Если даны два таких события, то событие класса А называется «причиной», а событие класса В называется «действием». Если АиB квантитативны, то обычно будет иметь место кван­титативное же отношение между причиной и действием, например больший заряд пороха при взрыве будет причиной более сильного шума. Когда мы открываем причинное отношение, мы с, можем, если дано A, вывести В. Обратный вывод, от В к А, менее надежен, потому что иногда много разных причин могут иметь одно и то же действие. Тем не менее с соответствующими предосторожностями обратные выводы от действия к причине очень часто возможны.

Милль полагает, что это закон всеобщей причинности в более , или менее таком же виде, в каком мы его сформулировали, доказывается или по крайней мере делается чрезвычайно вероят­ным благодаря индукции. Его знаменитые четыре метода, которые предназначены в данном классе случаев открывать, что яв­ляется причиной, а что действием, предполагают причинность и зависят от индукции только в том, что индукция, как предполагается, подтверждает это предположение. Но мы видели, что индукция не может доказать причинности, если причинность не является предварительно вероятной. Однако для индуктивного обобщения причинность, возможно, является гораздо более слабым основанием, чем это обычно думают. Предположим, что мы начинаем с допущения, что если дано какое-то событие, то вероятно (а не достоверно), что имеется некий класс событий, к которому оно принадлежит и который является таким классом, что за большинством (но не обязательно за всеми) членов этого класса следуют события некоторого другого класса. Предположения такого рода может быть достаточно для сообщения вы­сокой степени индуктивной вероятности обобщениям, имеющим форму «За большинством А следует B», если наблюдалось очень много случаев А, за которыми следовали случаи В, и если не наблюдалось ни одного противоположного случая.

Может быть, благодаря чистому предубеждению, или влия­нию традиции, или же какому-либо другому основанию оказы­вается, что легче верить в существование закона природы, гово­рящего о том, что за причинами всегда следуют их действия, чем это обычно происходит. Мы чувствуем, что можем пред­ставлять себе или иногда, может быть, даже воспринимать от­ношение «причина — действие», которое, когда оно имеет место, обеспечивает неизменное следствие. Единственное ослабление закона причинности, которое легко признать, говорит не то, что причинное отношение не является неизменным, а то, что в неко­торых случаях может не быть никакого причинного отношения. Мы можем оказаться вынужденными признать, что квантовые переходы и радиоактивные распады в индивидуальном атоме не имеют неизменных антецедентов; хотя они и являются причинами, они не являются действиями, и нет никакого класса непосред­ственных антецедентов, которые можно рассматривать как их при­чины. Такая возможность может быть допущена без ущерба для индуктивной силы свидетельства в пользу причинного закона, если только продолжают считать, что наблюдаемые в большой пропорции события являются и причинами и действиями. Я буду считать это ограничение принятым. Это значит, что я буду счи­тать, что закон причинности утверждает, что причинные след­ствия, когда они наступают, неизменны и что они наступают часто, но он не утверждает, что каждое событие является членом какого-то неизменного причинного следствия.

Мы должны спросить себя: признаем ли мы какое-либо спе­цифическое отношение причины и действия, когда допускаем причинность, или просто признаем неизменное следствие? Это значит, что когда я утверждаю: «Каждое событие класса А яв­ляется причиной события класса В», то думаю ли я просто, что «за каждым событием класса А следует событие класса В», или я имею в виду нечто большее? До Юма всегда признавался по­следний взгляд; начиная с Юма большинство эмпиристов при­знает первый.

Сейчас я собираюсь только интерпретировать закон причинности, а не исследовать вопрос о его истинности. В отношении интерпретирования того, во что обычно верят, я не думаю, что неизменного следствия достаточно. Допустим, что я узнал, что в XIX веке был только один специалист по конхологии *, фами­лия которого начиналась с буквы X, и что он женился на своей кухарке. Я мог бы тогда утверждать: «Все конхологи XIX века, фамилии которых начинались с буквы X, женились на своих ку­харках». Но никто не подумал бы, что это — причинный закон. Допустим, что вы жили в XIX веке и что ваша фамилия была Ximines. Допустим, далее, что у вас было небольшое увлечение конхологией и была кухарка весьма отталкивающей наружности. Вы ведь не обратились бы к самому себе с такими словами: «Я дол­жен освободиться от своего интереса к раковинам, потому что я не хочу быть вынужденным жениться на этой, может быть, и достойной, но уж очень непривлекательной женщине». С дру­гой стороны, хотя Эмпедокл и был (насколько мне известно) единственным человеком, прыгнувшим в кратер Этны, тем не ме­нее мы считаем этот пример достаточным основанием, чтобы не следовать ему, потому что мы думаем, что между его прыжком и его смертью была причинная связь,

Двое часов Гейлинкса, которые точно и согласованно шли и из которых одни всегда били, когда другие указывали час, не являются таким хорошим примером, потому что между ними имеется только непрямая причинная связь. Но в природе имеют­ся сходные примеры, могущие служить иллюстрацией. Возьмем, например, два облака раскаленного газа какого-либо элемента: оба дают одни и те же спектральные линии, но мы не думаем, что каждое из них имеет какое-то влияние на другое. Вообще, если даны любые одинаковые процессы, то, когда один достигает определенной стадии своего развития, другой также достигает определенной стадии, но мы вообще не выводим из этого при­чинной связи, например связи между вращением Земли и перио­дом какой-либо переменной цефеиды.

По-видимому, ясно, что неизменное сосуществование или следование не есть то, что мы имеем в виду под причинностью: причинность имплицирует их, но не наоборот. Но это еще не зна­чит, что причинность есть закон природы; она является только заключением о том, что имеется в виду под «причиной» в обыч­ной речи.

Вера в причинение — правильная или неправильная — глу­боко укоренилась в языке. Вспомним, как Юм, несмотря на свое желание оставаться скептиком, с самого начала допускает упо­требление слова «впечатление». «Впечатление» должно быть ре­зультатом какого-то воздействия на кого-либо, что является чи­сто причинным пониманием. Различие между «впечатлением» и «идеей» должно заключаться в том, что первое (но не послед­нее) имеет ближайшую внешнюю причину. Правда, Юм заяв­ляет, что он нашел и внутреннюю разницу: впечатления отли­чаются от идей своей большей «живостью». Но это не так: неко­торые впечатления бывают слабыми, а некоторые идеи очень живыми. Что касается меня, то я определил бы «впечатление» или «ощущение» как психическое событие, ближайшая причина которого является физической, тогда как «идея» имеет бли­жайшую причину психическую. Если, как полагает солипсист, никакое психическое событие не имеет внешних причин, то различие между «впечатлением» и «идеей» является ошибочным.

Мы думаем, что в сновидениях имеем впечатления, но, когда просыпаемся, обычно заключаем, что ошибались. Из этого сле­дует, что не существует внутреннего признака, который неиз­менно отличал бы впечатления от идей.

Вера во внешнюю причинность определенного рода опыта является примитивной и в определенном смысле присуща пове­дению животного. Она подразумевается в понятии «восприятия». Когда вы «воспринимаете» стол или человека, солнце или луну, шум взрыва или запах канализации, то для обыденного здравого смысла это происходит потому, что то, что вы воспринимаете, имеется налицо для воспринимания. Если вы думаете, что вос­принимаете какой-либо объект, который на самом деле отсут­ствует, то вы галлюцинируете, или бредите, или ошибочно интер­претируете ощущение. Но считается, что такие происшествия до­статочно необычны или странны и поэтому не могут постоянно обманывать кого-либо, кроме душевнобольного. Многие восприя­тия в большинстве случаев считаются или заслуживающими дове­рия, или способными обмануть только на один момент; люди, явные восприятия которых угрожают своей необычностью нашей безопасности, помещаются в психиатрические больницы. Таким образом, обыденный здравый смысл с помощью закона преуспе­вает в сохранении своей веры в то, что все кажущееся похожим на восприятия обычно имеет внешние причины, которые более или менее похожи на свои действия в восприятии. Я думаю, что обыденный здравый смысл прав в этой вере, за исключением того, что сходство между восприятиями и объектом, вероятно, меньше, чем думает обыденный здравый смысл. Об этом уже шла выше речь; сейчас мы обращаемся к той роли, которую иг­рает понятие «причины».

Концепция «причины» в том ее виде, в каком мы ее разобрали, является примитивной и ненаучной. В науке она заменяется концепцией «причинных законов». Необходимость в этой замене возникает следующим образом. Допустим, что мы имеем обоб­щение обыденного здравого смысла, что А является причиной В, например, что желуди являются причиной дубов. Если имеется какой-либо ограниченный промежуток времени между А и В, то в течение этого времени может произойти нечто такое, что по­мешает наступлению В, например свиньи могут съесть желуди. Мы не можем объяснить всю бесконечную сложность мира и не можем сказать иначе, как с помощью прежнего причинного зна­ния, которое из возможных обстоятельств помешает наступлению В. Наш закон, следовательно, гласит: «А вызовет В, если ничего не случится, что может помешать наступлению В». Или проще: «А вызовет В, если оно уже не делает этого». Это бедный содер­жанием закон, и он не очень полезен в качестве основы научного познания.

Существуют три способа, с помощью которых наука преодо­левает это затруднение; это способы (1) дифференциальных уравнений, (2) квазипостоянства, (3) статистической закономерности. Я остановлюсь коротко на каждом из них.

1. Использование дифференциальных уравнений необходимо всякий раз, когда некоторый ряд обстоятельств создает тенден­цию к некоторому изменению в этих обстоятельствах и когда это изменение, в свою очередь, изменяет эту тенденцию к изменению. Тяготение является наиболее хорошо известным принципом: Земля в каждый момент имеет ускорение своего движения по направлению к Солнцу, но направление Солнца непрерывно из­меняется. Закон тяготения, следовательно, должен установить эту тенденцию изменения (ускорения) в каждый момент, если дана конфигурация в этот момент, оставляя для вычисления по­лучающееся в результате общее изменение в течение конечного времени. Или возьмем «кривую преследования». Человек нахо­дится на одном углу квадратного поля, а его собака — на смежном углу. Человек идет вдоль стороны поля в сторону от собаки; со­бака все время бежит по направлению к своему хозяину. Каков будет путь собаки? Ясно, что только дифференциальные урав­нения позволят нам ответить на этот вопрос, поскольку направ­ление собаки непрерывно изменяется.

Эта интерпретация причинных законов является общим ме­стом классической динамики, и нам нет нужды на нем задержи­ваться.

2. Значение квазипостоянства менее условно, и на него мень­ше обращали внимания. Оно может рассматриваться в изве­стном смысле как расширение первого закона движения. Пер­вый закон движения устанавливает, что тело, на движение ко­торого не влияют внешние причины, будет продолжать двигаться по прямой линии с постоянной скоростью. Это предполагает, во-первых, что тело будет продолжать существовать, а во-вторых, что то, что может рассматриваться как «малые» причины, будет производить только небольшие изменения в направлении или скорости. Все это неопределенно, но устанавливает то, что можно (назвать «нормальными» ожиданиями.

Закон квазипостоянства, как я его понимаю, является го­раздо более общим, чем первый закон движения, и предназна­чается для объяснения успеха созданного обыденным здравым смыслом понятия «вещей» и физического понятия «материи» (в классической физике). По основаниям, изложенным в пред­шествующих главах, «вещь», или часть материи, не должна рассматриваться как отдельная, постоянная субстанциальная сущность, а как цепь событий, имеющих определенную причин­ную связь друг с другом. Эта связь и есть то, что я называю «квазипостоянством». Причинный закон, который я предлагаю, может быть сформулирован следующим образом: «Если в опре­деленное время дано событие, тогда во всякое несколько более раннее или несколько более позднее время в каком-либо месте по соседству имеется очень похожее событие». Я не утверждаю, что это происходит всегда, а только то, что это происходит очень часто — достаточно часто, чтобы сообщать высокую вероят­ность индукции, подтверждающей это в каком-либо частном случае.

Когда отбрасывается понятие «субстанции», тождество вещи или человека в различное время для обыденного здравого смысла объясняется как состоящее в том, что может быть названо «при­чинной линией». Мы нормально узнаем вещь или человека по качественному сходству с прежним видом, но не это опреде­ляет «тождество». Когда наш друг возвращается после несколь­ких лет пребывания в японской тюрьме, мы можем сказать: «Я ни­когда не узнал бы вас». Допустим, что вы знаете двух близнецов, которых вы не можете отличить друг от друга; допустим, далее, что один из них потерял на войне глаз, руку и ногу. Он будет тогда казаться гораздо менее похожим на прежнего самого себя, чем его брат-близнец, но мы тем не менее отождествляем с ним его самого, каким он был раньше, а не его брата-близнеца благодаря определенной причинной непрерывности. Для самого себя персональное тождество гарантируется памятью, которая создает один вид «причинной линии». Данная часть материи в данный момент может принадлежать нескольким причинным линиям; например, моя рука всегда одна и та же, хотя состав­ляющие ее молекулы и изменяются. В одном случае мы прини­маем в расчет анатомические и физиологические причинные линии, в другом случае — физические.

Концепция «причинных линий» предполагается не только в понятии квазипостоянства вещей и людей, но также и в опре­делении «восприятия». Когда я вижу множество звезд, каждая производит свое отдельное действие на мою сетчатку, и это до­стигается только посредством причинной линии, простирающей­ся через промежуточное пространство. Когда я вижу стол, стул или печатную страницу, то налицо имеются причинные линии, идущие от частей этих предметов к глазам. Мы можем просле­дить эту цепь причинения дальше назад, пока не достигнем солн­ца,— если мы видим при дневном свете. Но когда мы идем даль­ше назад от стола, стула или печатной страницы, причины больше не имеют близкого сходства с их действиями. Более того, они являются событиями, связанными не с одной только «вещью», но и с взаимодействиями, например между солнцем и столом. Вследствие этого опыт, который я получаю, когда «вижу стол», может дать мне много знания, касающегося стола, но не много знания относительно более ранних частей этого процесса, кон­чающегося в моем опыте. На этом основании принято говорить, что я вижу стол, а не солнце. Но если солнце отражается в хоро­шем зеркале, то говорят, что я вижу солнце. Вообще то, что, как говорят, воспринимается в том виде опыта, который назы­вается «восприятием», является первым элементом причинной линии, заканчивающейся в органе чувства.

«Причинная линия», как я собираюсь определить этот тер­мин, есть временная последовательность событий, так относящихся друг к другу, что если даны некоторые из них, то что-то может быть выведено о других, что бы ни случилось в другом месте. Причинная линия всегда может рассматриваться как по­стоянство чего-либо — человека, стола, фотона и вообще чего угодно. На протяжении данной причинной линии может быть по­стоянство качества, постоянство структуры или постепенное изме­нение в каждом из них, но не может быть внезапных и значитель­ных изменений. Я считаю процесс, идущий от диктора к слуша­телю в радиовещании, одной причинной линией; здесь начало и конец сходны по качеству, как и по структуре, но промежуточные звенья — звуковые волны, электромагнитные волны и физиоло­гические процессы — имеют сходство только в структуре друг с другом и с начальным и конечным звеньями последователь­ности.

Существование таких более или менее самих себя опреде­ляющих причинных процессов ни в какой степени не представ­ляет собой логической необходимости, но является, как я думаю, одним из основных постулатов науки. Именно в силу истинности этого постулата — если только он действительно истинен — мы способны приобретать частичное знание, несмотря на наше ко­лоссальное невежество. То, что вселенная представляет собой систему взаимосвязанных частей, может быть истинно, но от­крыто это может быть только в том случае, если некоторые ее части могут в какой-то степени быть познаны независимо от других частей. Наш постулат и делает это возможным.

3. Нет необходимости много говорить о статистической зако­номерности, поскольку она является выводом, а не постулатом. Ее большое значение в физике начало сказываться с кинетиче­ской теории газов, которая сделала, например, температуру статистическим понятием. Квантовая теория в очень большой степени укрепила роль статистической закономерности в физике. Сейчас кажется вероятным, что основные закономерности физики являются статистическими и не могут сказать нам даже в теории, что будет делать индивидуальный атом. Различие между этой теорией и старым индивидуальным детерминизмом значения не имеет в связи с нашей настоящей проблемой, которая является проблемой нахождения постулатов, которые служили бы необ­ходимой основой для индуктивных выводов. Эти постулаты не обязательно должны быть достоверными и всеобщими; мы тре­буем только вероятности того, что в определенном классе случаев некоторые признаки обыкновенно имеют место. А это так же истинно в квантовой механике, как и в классической физике.

Более того, замена индивидуальных закономерностей стати­стическими оказалась необходимой только в отношении атомных явлений, которые все являются логически выводными. Все до­ступные наблюдению явления являются макроскопическими, и проблема превращения таких явлений в доступные для научной обработки остается такой же, какой она была.

 Рассел Б. Человеческое познание.

 М., 1957. С. 350 — 453, 486-493