Г. В. ПЛЕХАНОВ

Г. В. ПЛЕХАНОВ

Французский материализм обнаруживал поразительную, про­сто мало вероятную ныне, слабость всякий раз, когда ему прихо­дилось сталкиваться с вопросами развития в природе или в исто­рии. Возьмем хоть происхождение человека. Хотя мысль о пос­тепенном развитии этого вида и не казалась материалистам «противоречивой», но они считали такую «догадку» очень мало вероятной. Авторы «Systeme de la nature» («Система природы».— Ред.) (см. шестую главу первой части) говорят, что если бы кто-нибудь восстал против подобной догадки, если бы кто-нибудь возразил, «что природа действует с помощью известной суммы общих и неизменных законов», и прибавил при этом, что «человек, четвероногое, рыба, насекомое, растение и т. д. существуют от века и остаются вечно неизменными», то они «не воспротивились бы и этому». Они заметили бы только, что и такой взгляд не проти­воречит излагаемым ими истинам. «Человеку не дано знать все: ему не дано знать свое происхождение» — вот все, что говорят, в конце концов, авторы «Systeme de la nature» no поводу этого важного вопроса.

Гельвеции как будто больше склоняется к мысли о постепен­ном развитии человека. «Материя вечна, но формы ее изменчи­вы»— замечает он, напоминая, что и теперь человеческие породы видоизменяются действием климата. Он даже вообще считает изменчивыми все животные виды. Но эта здравая мысль форму­лируется им очень странно. У него выходит, что причины «несход­ства» между различными видами животных и растений лежат или уже в свойстве их зародышей, или в различии окружающей их среды, в различии их «воспитания».

Наследственность исключает таким образом изменчивость и наоборот. Приняв теорию изменчивости, мы должны, следова­тельно, предположить, что из каждого данного «зародыша» может получиться при надлежащей обстановке любое животное или рас­тение: из зародыша дуба, например, бык или жирафа. Само собой разумеется, что подобная «догадка» не могла пролить света на вопрос о происхождении видов, и сам Гельвеции, раз выска­зав ее мимоходом, уже не возвращается к ней ни разу.

Столь же плохо умели объяснить французские материалисты и явления общественного развития. Различные системы «зако­нодательства» изображаются ими исключительно как плод созна­тельной творческой деятельности «законодателей»; различные религиозные системы — как плод хитрости жрецов и т. д.

Это бессилие французского материализма перед вопросами развития в природе и в истории делало очень бедным его фило­софское содержание. В учении о природе содержание это своди­лось к борьбе против одностороннего понятия дуалистов о мате­рии; в учении о человеке оно ограничилось бесконечным повторе­нием и некоторым видоизменением локковского положения: нет врожденных идей. Как ни полезно было такое повторение в борьбе против отживших нравственных и политических теорий,— серь­езное научное значение оно могло иметь только в том случае, если бы материалистам удалось применить свою мысль к объясне­нию духовного развития человечества. Мы уже сказали выше, что некоторые, очень замечательные попытки сделаны были в этом направлении французскими материалистами (т. е., собст­венно, Гельвецием), но что они окончились неудачей (а если бы они удались, то французский материализм оказался бы очень сильным в вопросах развития), и материалисты, в своем взгляде на историю, стали на чисто идеалистическую точку зрения: мнения правят миром. Лишь по временам, лишь очень редко материа­лизм врывался в их исторические рассуждения в виде замечаний на ту тему, что один какой-нибудь шальной атом, попавший в го­лову «законодателя» и причинивший в ней расстройство мозго­вых отправлений, может на целые века изменить ход истории. Такой материализм был в сущности фатализмом и не оставлял места для предвидения событий, т. е., иначе сказать, для созна­тельной исторической деятельности мыслящих личностей.

Неудивительно поэтому, что способным и талантливым людям, не вовлеченным в ту борьбу общественных сил, в которой мате­риализм являлся страшным теоретическим оружием крайней левой партии, это учение казалось сухим, мрачным, печальным. Так отзывался о нем, например, Гёте. Чтобы этот упрек перестал быть заслуженным, материализм должен был покинуть сухие, отвлеченные рассуждения и попытаться понять и объяснить с сво­ей точки зрения «живую жизнь», сложную и пеструю цепь кон­кретных явлений. Но в своем тогдашнем виде он неспособен был решить эту великую задачу, и ею овладела идеалистическая философия.

Главным, конечным звеном в развитии этой философии явля­ется гегелевская система, поэтому мы и будем указывать преиму­щественно на нее в нашем изложении.

Гегель называл метафизической точку зрения тех мыслите­лей,— безразлично, идеалистов или материалистов,— которые, не умея понять процесса развития явлений, поневоле представ­ляют их себе и другим как застывшие, бессвязные, неспособные перейти одно в другое. Этой точке зрения он противопоставил диалектику, которая изучает явления именно в их развитии и, сле­довательно, в их взаимной связи.

По Гегелю, диалектика есть принцип всякой жизни. Нередко встречаются люди, которые, высказав известное отвлеченное положение, охотно признают, что, может быть, они ошибаются и что, может быть, правилен прямо противоположный взгляд. Это — благовоспитанные люди, до конца ногтей проникнутые «терпимостью»: живи и жить давай другим, говорят они своему рассудку. Диалектика не имеет ничего общего со скептической терпимостью светских людей, но и она умеет соглашать прямо противоположные отвлеченные положения23. Человек смертен, говорим мы, рассматривая смерть, как нечто коренящееся во внешних обстоятельствах и совершенно чуждое природе живого человека. Выходит, что у человека есть два свойства: во-первых, быть живым, а во-вторых — быть также и смертным. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что жизнь сама носит в себе зародыши смерти и что вообще всякое явление противоре­чиво в том смысле, что оно само из себя развивает те элементы, которые, рано или поздно, положат конец его существованию, превратят его в его собственную противоположность. Все течет, все изменяется, и нет силы, которая могла бы задержать это постоянное течение, остановить это вечное движение; нет силы, которая могла бы противиться диалектике явлений. Гёте олице­творяет диалектику в образе духа:

In Lebensfluthen, im Thatensturm

Wall'ich au! und ab,

Webe bin und her!

Geburt und Grab —

Ein ewiges Meer,

Ein wechselnd Weben,

Ein giuhend Leben,

So schaff'ich am sausenden Webstuhl der Zeit

Und wirke der Gottheit lebendigcs KJeid *.

В данную минуту движущееся тело находится в данной точке, но в то же время находится и вне ее, потому что, если бы оно находилось только в ней, оно, по крайней мере на это мгновение, стало бы неподвижным. Всякое движение есть диалектический процесс, живое противоречие, а так как нет ни одного явления природы, при объяснении которого нам не пришлось бы в послед­нем счете апеллировать к движению, то надо согласиться с Ге­гелем, который говорил, что диалектика есть душа всякого на­учного познания. И это относится не только к познанию природы. Что означает, например, старый афоризм: summum jus summa injuria (высшее право -высшее бесправие.—Ред.)? То ли, что справедливее всего мы поступаем тогда, когда, отдавши дань праву, мы в то же время отдадим должное и бесправию? Нет, так рассуждает только «пошлый опыт, ум глупцов». Этот афо­ризм означает, что всякое отвлеченное право, дойдя до своего логического конца, превращается в бесправие, т. е. в свою собст­венную противоположность. «Венецианский купец» Шекспира служит этому блестящей иллюстрацией24. Взгляните теперь на экономические явления. Каков логический конец «свободного соперничества»? Каждый предприниматель стремится

* В буре деяний, в волнах бытия

Я подымаюсь,

Я опускаюсь...

Смерть и рождение —

Вечное море;

Жизнь и движение

В вечном просторе...

Так на станке преходящих веков

Тку я живую одежду богов.

(Строки из «Фауста» Гёте. Пер. Н. Холодковского.)

побить своих соперников, остаться единоличным хозяином рынка. И, ко­нечно, нередки случаи, когда какому-нибудь Ротшильду или Ван-дербильту удается счастливо осуществить это стремление. Но это показывает, что свободное соперничество ведет к монополии, то есть к отрицанию соперничества, т. е. к своей собственной противоположности. Или посмотрите, к чему ведет прославленный нашей народнической литературою так называемый трудовой принцип собственности. Мне принадлежит только то, что создано моим трудом. Это как нельзя более справедливо. И не менее справедливо то, что я употребляю созданную мною вещь по своему свободному усмотрению: я пользуюсь ею сам или меняю ее на другую вещь, почему-либо для меня желательную. Столь же справедливо, наконец, и то, что я пользуюсь вымененною мною вещью опять-таки по своему свободному усмотрению,— как мне приятнее, лучше, выгоднее. Положим теперь, что я про­дал продукт моего собственного труда за деньги, а деньги употре­бил на наем работника, т. е. купил чужую рабочую силу. Вос­пользовавшись этой чужой силой, я оказываюсь владельцем стоимости, которая значительно выше стоимости, израсходован­ной мною на ее покупку. Это, с одной стороны, очень справед­ливо, так как ведь уже признано, что я могу пользоваться вы­мененною вещью, как мне лучше и выгоднее, а с другой стороны, это очень несправедливо, потому что я эксплуатирую чужой труд и тем отрицаю тот принцип, который лежал в основе моего понятия о справедливости. Собственность, приобретенная моим личным трудом, родит мне собственность, созданную трудом другого. Summum jus summa injuria. И такая injuria самою силой вещей порождается в хозяйстве чуть ли не каждого зажи­точного кустаря, чуть не каждого исправного сельского домо­хозяина *.

Итак, каждое явление действием тех самых сил, которые обусловливают его существование, рано или поздно, но неиз­бежно превращается в свою собственную противоположность.

Мы сказали, что идеалистическая немецкая философия смот­рела на все явления с точки зрения их развития и что это-то и значит смотреть из них диалектически. Нужно заметить, что мета­физики умеют искажать и самое учение о развитии. Они твердят, что ни в природе, ни в истории скачков не бывает. Когда они говорят о возникновении какого-нибудь явления или обществен­ного учреждения, они представляют дело так, как будто это явле­ние или учреждение было когда-то очень маленьким, совсем незаметным, а потом постепенно подрастало. Когда речь идет об уничтожении того же явления и учреждения, предполагается, наоборот, постепенное его уменьшение,

* Г. Михайловскому кажется непонятным это вечное и повсюдное господство диалектики; все изменяется, кроме законов диалектического движения,— гопорит он с ехидным скептицизмом. Да, это именно так, отвечаем мы, и если вас это удивляет, если вы хотите оспаривать этот взгляд, то помните, что вам придется оспаривать основную точку зрения современного естествознания. Чтобы убедиться в этом, вам достаточно припомнить те слова Пляйфайра, которые Ляйелль взял эпиграфом к своему знаменитому сочинению «Principles of Geology»: «Amid the revolutions of the globe, the economy of Nature has been uniform and her laws are the only that have resisted the general movement. The rivers and the rocks, the seas and the continents have been changed in all their parts; but the laws which direct these changes, and the rules to which they are subject, have remained invariably the same» («Принципы геологии»: «В то время как земной шар претерпевал пере­мены, устройство природы пребывало единообразным и единственно ее законы противостояли общему движению. Реки и скалы, моря и континенты изменялись во всех своих частях; но законы, управляющие этими изменениями, и правила, которым они подчинены, остались неизменно одними и теми же»).

продолжающееся до тех пор, пока явление станет совсем незаметным в силу своих микро­скопических размеров. Понимаемое таким образом развитие ровно ничего не объясняет; оно предполагает существование тех самых явлений, которые оно должно объяснить, и считается лишь с совершающимися в них количественными изменениями. Господство метафизического мышления было когда-то так сильно в естествознании, что многие натуралисты иначе и не могли пред­ставить себе развитие, как именно в виде такого постепенного увеличения или уменьшения размеров изучаемого явления. Хотя уже со времен Гарвея было признано, что «все живое разви­вается из яйца», но с таким развитием из яйца, очевидно, не свя­зывалось никакого точного представления, и открытие спермато­зоидов тотчас послужило поводом к возникновению теории, по которой в семенной клеточке уже заключается готовое, совер­шенно развившееся, но микроскопически маленькое животное, так что вес «развитие» его сводится к росту. Совершенно так рассуждают теперь мудрые старцы, а в их числе многие знамени­тые европейские социологи-эволюционисты, о «развитии», напри­мер, политических учреждений: история скачков не делает: va piano...

Немецкая идеалистическая философия решительно восстала против такого уродливого понятия о развитии. Гегель язвитель­но осмеивал его и неопровержимо доказал, что и в природе, и в че­ловеческом обществе скачки составляют такой же необходимый момент развития, как и постепенные количественные изменения. «Изменения бытия, —говорит он,—состоят не только в том, что одно количество переходит в другое количество, но также и в том, что качество переходит в количество и, наоборот, каждый из переходов этого последнего рода составляет перерыв постепен­ности (ein Abbrechen des Allmahlicnen) и дает явлению новый вид, качественно отличный от прежнего. Так, вода при охлаж­дении твердеет не постепенно... а сразу; уже охладившись до точки замерзания, она остается жидкостью, если только сохра­няет спокойное состояние, и тогда достаточно малейшего толчка, чтобы она вдруг сделалась твердой... В мире нравственных явле­ний... имеют место такие же переходы количественного в качест­венное, или, иначе сказать, различия в качествах и там основы­ваются на количественных различиях. Так, немножко меньше, немножко больше составляют ту границу, за которой легкомы­слие перестает быть легкомыслием и превращается в нечто совер­шенно другое, в преступление... Так, государства при прочих равных условиях получают различный качественный характер лишь вследствие различий в величине. Данные законы и данное государственное устройство приобретают совершенно другое зна­чение с расширением территории государства и численности его граждан...».

Современные натуралисты прекрасно знают, как часто изме­нения количества ведут к изменениям качества. Почему одна часть солнечного спектра производит на нас ощущение красного цвета, другая — зеленого и т. д.? Физика отвечает, что тут все дело в числе колебаний частиц эфира. Известно, что число это изменяется для каждого спектрального цвета, возрастая от крас­ного к фиолетовому. Это не все. Напряжение теплоты в спектре увеличивается по мере приближения к наружному краю красной полосы и достигает наибольшей степени на некотором расстоянии от него, по выходе из спектра. Выходит, что в спектре имеются особого рода лучи, которые уже не светят, а только греют. Физика и здесь говорит, что качества лучей изменяются вследствие изме­нения числа колебаний частиц эфира.

Но и это не все. Солнечные лучи производят известное хими­ческое действие, как это показывает, например, линяние материй от солнца. Наибольшей химической силой отличаются фиолето­вые и так называемые за-фиолетовые лучи, которые уже не вы­зывают в нас светового ощущения. Различие в химическом дей­ствии солнечных лучей объясняется опять-таки не чем иным, как количественными различиями в колебаниях частиц эфира: количество переходит в качество.

То же подтверждает и химия. Озон имеет другие свойства, чем обыкновенный кислород. Откуда это различие? В молекуле озона иное число атомов, чем в молекуле обыкновенного кисло­рода. Возьмем три углеводородистых соединения: СН4 (болотный газ), С2Н6 (димэтил) и СзН8 (мэтил-этил). Все они составлены по формуле: п атомов углерода и 2п+2 атома водорода. Если п равно единице, вы имеете болотный газ; если п равно двум, получается димэтил; если п равно трем, является мэтил-этил. Таким образом составляются целые ряды, о значении которых вам расскажет любой химик, и все эти ряды единогласно под­тверждают положение старых диалектиков-идеалистов: количе­ство переходит в качество.

Теперь мы узнали уже главнейшие отличительные признаки диалектического мышления, но читатель чувствует себя неудов­летворенным. А где же знаменитая триада, спрашивает он, та триада, в которой заключается, как известно, вся суть гегелев­ской диалектики? Извините, читатель, мы не говорили о триаде по той простой причине, что она вовсе не играет у Гегеля той роли, которую ей приписывают люди, не имеющие никакого по­нятия о философии этого мыслителя, изучавшие ее, например, по «учебнику уголовного права» г. Спасовича. Полные святой простоты, эти легкомысленные люди убеждены, что вся аргумен­тация немецкого идеалиста сводилась к ссылкам на триаду; что с каким бы теоретическим затруднением ни сталкивался старик, он с спокойной улыбкой предоставлял другим ломать над ним свои бедные, «непосвященные» головы, а сам немед­ленно строил силлогизм: все явления совершаются по триаде; я имею дело с явлением; следовательно, обращусь к триаде. Это просто сумасшедшие пустяки, как выражается один из пер­сонажей Каренина, или неестественное празднословие, если вам больше нравится щедринское выражение. Ни в одном из 18 томов сочинений Гегеля «триада» ни разу не играет роли довода, и кто хоть немного знаком с его философским учением, тот понимает, что она никоим образом не могла играть ее. У Гегеля триада имеет такое же значение, какое она имела еще у Фихте, филосо­фия которого существенно отличается от гегелевской. Понятно, что только круглое невежество может считать главным отли­чительным признаком одной философской системы признак, свойственный по меньшей мере двум совершенно различным системам.

Нам очень жаль, что «триада» отвлекает нас от нашего из­ложения, но, заговорив о ней, надо кончить. Посмотрим же, что это за птица.

Всякое явление, развиваясь до конца, превращается в свою противоположность; но так как новое, противоположное пер­вому, явление также, в свою очередь, превращается в свою про­тивоположность, то третья фаза развития имеет формальное сходство с первой. Оставим пока вопрос о том, насколько соот­ветствует действительности такой ход развития; допустим, что ошибались люди, думавшие, что — совершенно соответствует; во всяком случае ясно, что «триада» вытекает только из одного из положений Гегеля, но сама вовсе не служит ему основным положением. Это очень существенная разница, потому что, если бы триада фигурировала в качестве основного положения, то под ее «сенью» действительно могли бы искать защиты люди, отводящие ей такую важную роль, но так как она в этом качестве не фигурирует, то за нее могут прятаться разве лишь такие, кото­рые слышали звон, да не знают, откуда он.

Само собою разумеется, что положение дел не изменилось бы, в сущности, ни на йоту, если бы, не прячась за «триаду», диалек­тики «при малейшей опасности» укрывались «под сенью» того положения, что всякое явление превращается в свою собственную противоположность. Но и так никогда не поступали они, и не по­ступали потому, что указанное положение вовсе не исчерпывает их взгляда на развитие явлений. Они говорят, например, кроме того, что в процессе развития количество переходит в качество, а качество в количество. Следовательно, им приходится считать­ся и с качественной, и с количественной стороной процесса; а это предполагает внимательное отношение к его действительному, фактическому ходу; а это значит, что они не довольствуются отвлеченными выводами из отвлеченных положений, или, по край­ней мере, не должны довольствоваться такими выводами, если хотят остаться верными своему миросозерцанию.

«На каждой странице своих сочинений Гегель постоянно и неустанно указывал, что философия тождественна с совокуп­ностью эмпирии, что философия ничего не требует так настойчи­во, как углубления в эмпирические науки... Фактический материал без мысли имеет только относительное значение, мысль без факти­ческого материала является простой химерой... Философия есть то сознание, к которому приходят относительно самих себя эмпи­рические науки. Она не может быть ничем иным» 25.

Вот какой взгляд на задачу мыслящего исследователя вынес Лассаль из изучения гегелевской философии: философы должны быть специалистами в тех науках, которым они хотят помочь в достижении «самосознания». Кажется, от специального изуче­ния предмета очень далеко до легкомысленной болтовни во славу «триады». И пусть не говорят нам, что Лассаль был не «настоя­щий» гегельянец, что он принадлежал к «левым» и резко упрекал «правых» в том, что они занимались отвлеченными построения­ми. Ведь человек прямо говорит вам, что он заимствовал свой взгляд непосредственно от Гегеля...

Может быть, читателю угодно припомнить кое-какие другие отзывы автора «Очерков гоголевского периода» о Гегеле? Может быть, он укажет нам на знаменитую статью «Критика философ­ских предубеждений против общинного землевладения»? 26 В этой статье говорится именно о триаде, и, по-видимому, она выстав­ляется главным коньком немецкого идеалиста. Но это только по-видимому. Рассуждая об истории собственности, автор утвер­ждает, что в третьей, высшей фазе своего развития она вернется к своей исходной точке, т. е. что частная собственность на землю и средства производства уступит место общественной. Такой возврат, говорит он, есть общий закон, проявляющийся во вся­ком процессе развития. Аргументация автора есть в данном случае, действительно, не что иное, как ссылка на триаду. И в этом заключается ее существенный недостаток: она отвлеченна; развитие собственности рассматривается без отношения ее к кон­кретным историческим условиям; поэтому и доводы автора остро­умны, блестящи, но неубедительны; они только поражают, удив­ляют, но не убеждают. Но виноват ли Гегель в этом недостатке аргументации автора «Критики философских предубеждений»? Как вы думаете, была ли бы аргументация автора отвлеченна, если бы он рассмотрел предмет именно так, как, по его собствен­ным словам, Гегель советовал рассматривать все предметы, т. е. держась почвы действительности, взвешивая все конкрет­ные условия, все обстоятельства времени и места? Кажется, что нет; кажется, что тогда-то именно и не было бы в статье указан­ного нами недостатка. Но в таком случае, чем же был порожден недостаток? Тем, что автор статьи «Критика философских предубеждений против общинного землевладения», оспаривая от­влеченные доводы своих противников, позабыл благие советы Гегеля, оказался неверен методу того самого мыслителя, на которого он ссылался. Нам жаль, что в полемическом увлечении он сделал такую ошибку. Но еще раз, виноват ли Гегель в том, что в этом случае автор «Критики философских предубежде­ний» не сумел воспользоваться его методом? С каких это пор философские системы оцениваются не по их внутреннему со­держанию, а по тем ошибкам, которые случается делать ссылаю­щимся на них людям?

И, опять-таки, как ни настойчиво ссылается автор назван­ной статьи на триаду, он и там не выставляет ее главным коньком диалектического метода; она и там является у него не основой, а разве что неоспоримым следствием. Основа, главная относи­тельная черта диалектики, указывается у него в следующих сло­вах: «Вечная смена форм, вечное отвержение формы, рожденной известным содержанием или стремлением, вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же содержания...— кто понял этот великий, вечный, повсеместный закон, кто научил­ся применять его ко всякому явлению,— о, как спокойно призы­вает он шансы, которыми смущаются другие» и т. д.

«Вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожден­ной известным содержанием»... 27 — диалектики действительно смотрят на такую смену, на такое «отвержение форм», как на вели­кий, вечный, повсеместный закон. В настоящее время этого убеж­дения не разделяют с ними только представители некоторых от­раслей общественной науки, не имеющие мужества взглянуть истине прямо в глаза, старающиеся отстоять, хотя бы с помощью заблуждения, дорогие им предрассудки. Тем более должны мы ценить заслуги великих немецких идеалистов, которые уже с са­мого начала нынешнего столетия неустанно твердили о вечной смене форм, о вечном их отвержении, вследствие усиления поро­дившего эти формы содержания.

Выше мы оставили «пока» без рассмотрения вопрос о том, точно ли всякое явление превращается, как это думали немецкие идеалисты-диалектики, в свою собственную противоположность. Теперь, надеемся, читатель согласится с нами, что, собственно, этот вопрос можно и совсем не рассматривать. Когда вы применяете диалектический метод к изучению явлений, вам необходимо помнить, что формы вечно меняются вследствие «высшего разви­тия их содержания». Этот процесс отвержения форм вы должны проследить во всей его полноте, если хотите исчерпать предмет. Но будет ли новая форма противоположна старой, — это вам покажет опыт, и знать это наперед вовсе не важно. Правда, имен­но на основании исторического опыта человечества всякий понимающий дело юрист скажет вам, что всякое правовое учрежде­ние рано или поздно превращается в свою собственную про­тивоположность: ныне оно способствует удовлетворению извест­ных общественных нужд; ныне оно полезно, необходимо именно ввиду этих нужд. Потом оно начинает все хуже и хуже удовлет­ворять эти нужды; наконец, оно превращается в препятствие для их удовлетворения: из необходимого оно становится вред­ным,— и тогда оно уничтожается. Возьмите, что хотите,— исто­рию литературы, историю видов, и всюду, где есть развитие, вы увидите подобную диалектику. Но все-таки, кто, пожелав вник­нуть в сущность диалектического процесса, начал бы именно с проверки учения о противоположности явлений, стоящих рядом в каждом данном процессе развития, тот подошел бы к делу с ненадлежащего конца.

В выборе точки зрения для такой проверки всегда оказалось бы очень много произвольного. Надо взглянуть на этот вопрос с его объективной стороны, иначе сказать, надо выяснить себе, что такое неизбежная смена форм, обусловливаемая развитием данного содержания? Это — та же самая мысль, только выра­женная другими словами. Но при проверке ее уже нет места про­изволу, потому что точка зрения исследователя определяется самим характером форм и содержания.

Плеханов Г. В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю // Избранные философские произведения. В 5 т. М., 1956. Т. 1. С. 564 573, 576 –578