С. Н. ТРУБЕЦКОЙ

С. Н. ТРУБЕЦКОЙ

Человеческое сознание предполагает чувственную, телесную организацию, и вместе оно имеет самобытное, идеальное начало. Оно предполагает бессознательную природу, которая организуется и постепенно возвышается до него, ибо оно есть конечный продукт

космического развития. И в то же время оно предполагает аб­солютное вселенское сознание, точно так же, как и самая чув­ственная вселенная во времени и пространстве предполагает та­кое сознание и всеобщую чувственность.

Отсюда зависит внутреннее противоречие и двойственность всей душевной жизни человека. Полуживотное, полубожественное, соз­нание человека вечно двоится между сном и бдением, знанием и неведением, чувственностью и разумом. Оно обладает универ­сальными формами, вырабатывает себе общие понятия, общие иде­алы, и вместе оно всегда ограничено по своему действительному эмпирическому содержанию. Оно всегда ограничено и вместе не допускает никаких определенных границ, непрестанно выходя за их пределы. Оно отчасти универсально, отчасти индивидуально, отчасти действительно, отчасти только возможно (потенциально). Оно заключает в себе постоянное противоречие, которое присуще всем его понятиям, представлениям, восприятиям, и вместе оно сознает свое собственное идеальное тождество, идеальное един­ство истины.

Таким образом, противоречия отдельных философов относи­тельно природы человеческого сознания имеют действительное основание в самом этом сознании. Одни рассматривают его физи­ологические условия, другие — его метафизическое, идеальное начало; одни признают познание чувственным, всецело эмпиричес­ким, ограниченным; другие раскрывают его логическую, универ­сальную природу, его априорные элементы. И до сих пор никому не удалось достигнуть окончательного примирения этих противо­положностей, так что возникает вопрос, может ли оно вообще быть достигнуто. Ибо если противоречие заключается в самой действи­тельности, то всякое исключительно теоретическое его решение или упразднение будет поневоле недостаточным или ложным. Одна из главнейших заслуг новейшей философии состоит, может быть, именно в том, что она, отказавшись от догматического разрешения антиномий, противоречий метафизики, стремится указать их ко­рень в самом разуме и сознании человека или в самой природе вещей (скептики и пессимисты). Иначе самые противоречия фи­лософов были бы непостижимы.

Если рассматривать развитие сознания внешним, эмпирическим образом, то зависимость его от физиологических условий, от нер­вов и мозга не подлежит никакому сомнению. И тем не менее физиолог навсегда, безусловно, лишен возможности чем-либо за­полнить бездну, разделяющую явления материального, физичес­кого порядка от самых простых явлений психического порядка. Пусть утверждают, что оба порядка, физический и психический, суть две стороны, два аспекта одного и того же процесса. Стороны эти столь существенно различествуют между собою, что подобное утверждение либо ровно ничего собою не выражает, либо же яв­ляется неосновательным, ибо сознание и вещество или сознание и движение — величины совершенно разнородные. При всей несом­ненности той интимной причинной связи, которая существует между мозговыми отправлениями и психическими явлениями, созна­ние, как таковое, не может быть объяснено из чего-либо мате­риального.

С другой стороны, рассматривая сознание в нем самом, в его логических функциях, в его духовной природе, мы несомненно при­ходим к предположению абсолютных, идеальных норм, универ­сальных начал,— словом, к идее вселенского сознания. Но между таким конечным идеалом, который является в одно и то же время и образующим началом, и высшею нормой действительного соз­нания, и между этим последним существует не только различие, но и противоречие, о котором достаточно свидетельствуют ум и со­весть каждого человека. Как бы ни было скудно наше представле­ние об идеале, мы не можем считать его осуществленным в дейст­вительности, достигнутым в настоящем сознании. Мы не можем познать его из действительности и не можем познать, дедуци­ровать из него эту действительность до тех пор, пока он не будет достигнут нами и осуществлен. Поэтому высшие философские умозрения наши имеют лишь приблизительное значение и чисто спекулятивный характер, ибо они заключают в себе лишь предвос­хищаемое решение. В известном смысле философ спекулирует лишь за счет будущего, и он одинаково ошибается, когда прини­мает свои сокровища за наличный капитал или когда он поступает­ся ими, не понимая их действительной ценности.

Познание наше безусловно только по своей идее, по своему иде­алу полной, абсолютной истины. В действительности оно обладает возможной, формальной общностью, чисто логической универсаль­ностью, которой противолежит всегда ограниченное, эмпирическое содержание. Чтобы стать абсолютным и полным, всеобъемлющим не по форме только, но по существу, по содержанию,— сознание должно обнять в себе все, стать сознанием всего и всех, сделаться воистину вселенским и соборным сознанием. Достижима ли эта цель или нет, она во всяком случае не может быть задачей чисто теоретической. Сознать себя во всем и все в себе, вместить пол­ноту истины в реальном, абсолютном союзе со всеми — это ко­нечный религиозный идеал жизни, а не знания только. Задача фи­лософии состоит в возможно конкретном познании идеала и ука­зании пути к его осуществлению. Мы не можем ожидать от нее ко­нечного разрешения противоречий, имеющих корень в самых усло­виях нашего временного бытия, и мы не можем ждать от нее полно­го откровения истины. Много уже то, если она может сознать противоречия бытия и усмотреть ту внутреннюю гармонию, которая в них скрывается и обусловливает собою самое относительное су­ществование вселенной, ее сохранение, жизнь и развитие. В своих различных концепциях, в своих противоположных системах филосо­фия выражает, с одной стороны, многоразличные противоречия бытия и постигает коренное, онтологическое, реальное значение этих противоречий; с другой стороны, в своем идеализме, в своем стремлении к конечному единству она постигает, что противоре­чия эти не могут быть безусловны,— иначе и относительное бытие и познание не были бы возможны; она сознает всеобщую приро­ду разума и предвосхищает тот идеал, в котором противоречия при­мирены. И чем глубже сознает философия противоречия вселенной, тем глубже познает она превозмогающую силу идеала. Ибо сознать реальные противоположности, как противоречия, значит признать и внутреннюю логику бытия, тот скрытый, идеальный разум вещей, то Слово Гераклита, которым все вертится, в котором разгадка все­ленной.

Итак, познавая природу нашего сознания, мы приходим к не­которым основным противоречиям, не допускающим отвлеченного разрешения,— противоречиям между индивидуальным и родовым, частным и общим содержанием и формой, реальным и идеальным. Но самые эти антиномии предполагают некоторое скрытое от нас примирение, без которого сознание и познание — даже относи­тельное — не было бы осуществимо; они заключают постулат, тре­бование такого примирения и указывают, в каком направлении, где следует его искать. Прежде всего нам важно выяснить родовые и универсальные элементы сознания, не смущаясь их противоре­чием с тем, что кажется нам в нем индивидуальным, личным: вслед за Аристотелем, мы должны признать подобное противоречие за­дачей, объективным затруднением (апорией), зависящим от дей­ствительной противоположности. В своей идеальной деятельности живое сознание примиряет эти противоречия, обобщает частное, индивидуализирует общее, осуществляет идеальное, идеализирует действительное; и хотя такое примирение лишь относительно, хотя анализ раскрывает противоречия, присущие всему нашему теоре­тическому сознанию, всякий положительный прогресс его в сознании истины и добра представляется нам конкретным осу­ществлением его идеала, частным выражением конечного всеедин­ства. В своей положительной истинной деятельности, а сле­довательно и в своем истинном существе, сознание обладает кон­кретною, живою универсальностью. Как ни противоположны от­влеченные начала «общего» и «частного», «рода» и «индивида», в действительности одно не существует без другого. Нет сознания без сознающих индивидуальностей, и нет сознания абсолютно субъективного, нет абсолютно изолированных сфер сознания. Рас­сматривая сознание внешним образом в связи с прогрессивно развивающимися явлениями жизни, или изнутри, при свете пси­хологического анализа, мы убедимся в его органической универ­сальности, в идеальной соборности сознания.

Сознание есть существенное проявление жизни. Первоначаль­но оно как бы сливается с прочими ее отправлениями; затем оно дифференцируется и развивается в связи с общей организацией физиологической и социальной жизни. Оно дифференцируется и развивается вместе с нервной системой и вместе с прогрессом социальных отношений, с организацией общения между суще­ствами.

Как известно, высший организм есть общество, агрегат бесчис­ленного множества элементарных организмов или анатомических элементов, которые группируются в ткани, органы, аппараты или сложные системы органов. Всеобщее, органическое согласие этих элементов при развитой специализации их отправлений обусловли­вает единство жизни в ее разнообразии. Между индивидуаль­ностью целого и частей, единством жизни и распределением функ­ций существует постоянно возрастающее соответствие. Чем выше стоит организм в лестнице живых существ, тем большую степень различия, специализации функций, автономии проявляют от­дельные его органы; чем выше организм, тем более все эти эле­менты, органы, аппараты согласованы между собою, восполняют и предполагают друг друга в своем различии, подчиняясь индиви­дуальному единству живого целого. Но с другой стороны, всякий организм сам является живым членом своего вида и состоит в по­стоянном или временном, физиологическом или психологическом общении с другими индивидами своего вида,— общении, которое органически необходимо.

Сознание в своей элементарной форме — чувственности — предшествует не только дифференциации нервной системы, но и первичным организмам — клеточкам. Уже первичные амебы, ли­шенные всякой организации, обнаруживают чувствительность и некоторые признаки сознательности. Как показывают точные наб­людения, раздражительность и чувствительность суть всеобщие, первоначальные и, так сказать, стихийные свойства живой прото­плазмы, этой первоматерии всего органического мира. С возник­новением и развитием органической индивидуальности возникают и развиваются элементарные органические союзы, те вначале бессвязные физиологические группы, из которых в течение беспре­дельно зоогенического процесса образовались сложные организмы растений и животных. Вместе с тем, параллельно этому общему развитию, неопределенная органическая чувствительность также растет, развивается, усложняется; но первичный базис ее — об­щая психологическая материя — не имеет в себе ничего индиви­дуального. Это стихийный родовой процесс, на почве которого воз­можны индивидуальные образования, точно так же как и сложные сочетания, ассоциации обособляющихся элементов. И как всякий организм есть продолжение другого организма, всякая жизнь про­должение предшествовавшей жизни, так точно и сознание, чув­ственность индивидуального существа: она не есть нечто абсолют­но новое, но является также продолжением предшествовавшей, общеорганической чувственности в той специальной ее разновид­ности, которая присуща виду данного организма. Чувственность не рождается, а продолжается, как жизнь протоплазмы. Сознание, как и жизнь, есть от начала родовой, наследственный процесс.

Поэтому от низших ступеней зарождающегося сознания до выс­ших социальных, этических его проявлений мы находим в нем об­щую основу, родовые формы и функции. От низших ступеней соз­нающей жизни до высших ее проявлений мы наблюдаем постепен­ное развитие этого универсализма сознания, постепенный переход от естественного, стихийного безразличия, от непосредственной стихийной общности, психических отправлений к конкретному и свободному, универсальному единству, к связному многообразию, к живой соборности. И этот прогресс идет вместе с развитием индивидуального начала.

Низшие организмы обладают столь незначительной степенью индивидуализации, что между родом и индивидом, точнее, между отдельными индивидами не существует определенной границы. Индивидуальность организма и его частей также развита чрез­вычайно слабо. Отдельные части низших животных слабо обособ­лены, переходят друг в друга, заменяют или повторяют друг дру­га; жизнь целого не обладает устойчивым единством. Мы можем рвать и резать на части иных полипов, моллюсков, червей, глистов, не убивая индивидуальной жизни и чувствительности этих отдель­ных частей; они живут самостоятельной жизнью, иногда сами восполняя себе недостающее целое. Таким образом, отдельные органы обладают такою же индивидуальностью, как и целое, или, точнее, целое лишено развитой, центральной индивидуальности. Поэтому, рассматривая составные части низших организмов, ис­следователь часто не в состоянии определить, имеет ли он дело с индивидом, состоящим из многих органов, или с колонией индиви­дов, с цепью индивидов или с одним индивидом, состоящим из по­следовательных частей. В некоторых случаях, как, например, у иных полипов, у губок, мы наблюдаем мириады органических единиц, проявляющих вполне ясно каждая свою особенную жизнь, которые возникают из одного и того же зародыша, сохра­няют прочную материальную связь друг с другом и в своей совокупной деятельности обусловливают жизнь собирательного тела. Если сблизить две губки так, чтоб они соприкасались, они срастутся; если резать их, части будут жить вполне самостоя­тельно.

В развитом высшем животном, наоборот, все отдельные части и органы координированы между собою и в значительной степени подчинены контролю центральных органов. Все элементарные жиз­ни, элементарные сознания впадают в одну общую жизнь и созна­ние, в одну общую индивидуальность. И нервная система высшего животного, заключающая в себе сложную совокупность органов сознания, подобно целому организму, представляет в своем раз­витии ту же картину постепенно возрастающей дифференциации и интеграции, усложнения и централизации. Подобно целому организму, она состоит из многосложного соединения миллиар­дов органических элементов, клеточек и волокон, которые некогда стояли особняком в низших животных или составляли простые, относительно слабо координированные группы. Нервные волокна соединяются системою местных и центральных узлов, связанных между собою в сложном иерархическом порядке, причем функции отдельных центров, узлов, нервов строго разграничены. Созна­тельное восприятие сосредоточивается в высших центрах -— в головном мозгу у человека; но его сфера может простираться на спинной мозг уже у птиц, на совокупность нервных центров у менее совершенных животных, и, наконец, все более и более теряя в яс­ности и напряжении, оно может рассеиваться по всему телу низ­ших животных, не обладающих организованной нервною систе­мой, ибо и такие животные проявляют признаки не только чувстви­тельности, но даже инстинкта.

На низшей ступени своего развития сознание животного, подобно его жизни и организации, многоединично. У кольчатых, например, каждый нервный узел соответствует сегменту тела, ко­торый состоит иногда из нескольких колец. Всякий сегмент, кроме своего нервного узла, обладает еще сходственною частью главных аппаратов, иногда даже аппаратами чувств. Поэтому когда мы от­резаем эти сегменты, каждый из них остается при своей индиви­дуальной жизни и сознании, и если перерезать или перевязать спе­реди и сзади нервного узла те спайки, которые соединяют его с узлами соседних сегментов, то уколы, причиняемые сегменту это­го изолированного узла, будут ощущаться им одним. Подобные опыты, произведенные над множеством беспозвоночных, мол­люскообразных, насекомых, приводят к одинаковым результатам: каждый сустав, каждый узловой центр этих животных имеет свое сознание, из совокупности которых слагается сознание целого ор­ганизма. Рассеянное, раздробленное многоединичное сознание предшествует в природе сознанию собранному, сосредоточенному, неделимому...

Таким образом, уже физиологически жизнь и сознание ин­дивида представляются нам коллективными функциями. Но ин­дивид высшего порядка не только обнимает в себе бесконечное множество индивидуальностей низшего порядка,— он сам явля­ется органическим членом некоторого собирательного целого, об­разуемого его видом или родом. Во всем животном царстве род деспотически властвует в индивидах, повторяя неизменные формы в бесчисленном ряде поколений. Его господство имеет физиоло­гическую основу и в животном царстве сохраняет почти исклю­чительно физиологический характер. Самые психологические, нравственные и эстетические связи, которые соединяют в половые, семейные и общественные союзы животных отдельных видов, раз­виваются на почве физиологических инстинктов. Каждый индивид так или иначе возникает из другого индивида и некоторое время составляет часть другого организма, другой жизни. Затем он либо остается навсегда связанным со своим родичем материальною связью, либо отделяется от него: В первом случае, при полном отсутствии всяких психических связей, иногда даже всякого со­судистого сообщения, индивиды связаны своими тканями и пи­таются одной и той же питательной жидкостью. Во втором — индивиды связываются более сложными психофизическими узами, половыми, родительскими, социальными инстинктами; но тем не менее восстановление физиологического единства и физиологичес­кого общения (чрез посредство питательных жидкостей и запол­нение полостей) необходимо и между такими индивидами для со­хранения и размножения рода.

Когда физиологическое назначение животного исполнено, ког­да новое, свежее поколение вполне обеспечено в своем разви­тии или вырастает в достаточном количестве зрелых индивидов, это последнее, в свою очередь, вытесняет своих предшественников, сменяя их в служении роду. За кратким расцветом половой зрелос­ти наступают старость и смерть. Жизнь индивида, как такового, сама по себе случайна и безразлична. Потому и в сознании живот­ного преобладает родовое начало инстинкта. Весь индивидуальный ум животного является простой вариацией на общие инстинк­тивные темы.

Инстинкты, управляющие наиболее сложными и целесообраз­ными действиями животных, их спариванием, устройством жилищ, иногда столь изящных и сложных, инстинкты охоты и самозащиты, семейные, стадные инстинкты во всех своих многосложных прояв­лениях не могут быть результатом личного опыта или размышле­ния. Это прежде всего безотчетные внушения, которым животное повинуется как бы автоматически. «Инстинкт,— говорит Гартманн,— есть то, что побуждает к действию в виду некоторой цели, но без сознания этой цели». «При этом,— прибавляет Роменс *,— необходимо иметь в виду наиболее существенную черту инстинк­тивного действия — его единообразие у различных индивидов од­ного и того же вида... Инстинкт есть у человека и животных умственная операция, которая имеет целью особое приспособлен­ное движение, но предшествует индивидуальному опыту, не нужда­ется в знании соотношений между средствами и целью и соверша­ется однообразно при одинаковых условиях у всех индивидов дан­ного рода». Умственные операции, из которых вытекает инстинкт, совершенно независимы от личного сознания животного. «Оно не может ни вызвать, ни задержать их; они побуждают его к дейст­виям, цели которых оно не сознает и которые

*См.: Ромене. Ум животных. М., 1890. Гл. I.

деятельность животного не имеет ничего личного,— она передается неизменно, от повторяются из по­коления в поколение без заметного изменения... Психическая поколения к поколению. Таким образом, инстинкт в высокой степени наследствен и видоизменяется столь медлен­но, что он кажется неизменным» *.

Столь же непроизвольный, как органические отправления, инстинкт, несомненно, предполагает некоторые установившиеся физиологические особенности в самой нервно-мозговой организа­ции животного. Бесконечно усложненный рефлекс — инстинктив­ное действие — вытекает из ряда нервно-психических движений, интегрировавшихся в связную и постоянную группу, в одно слож­ное действие, установившееся неизменно в наследственной пере­даче многих поколений. Но это еще нисколько не объясняет инстинкта психологически, т. е. не объясняет инстинкта как особую форму сознательности. Ибо очевидно, что инстинктивное действие, совершаемое в виду определенной цели, не может быть абсолютно

бессознательным. Под наитием некоторых инстинктов животные живут удвоенной жизнью; и мы усматриваем в их поступках не прекращение сознания, а как бы его расширение за пределы жи­вотной индивидуальности.

Мы не будем приводить здесь бесчисленных примеров, которы­ми ярко освещается эта форма родовой безличной разумности жи­вотных, это их общее, атавическое сознание **. Мы не станем также рассматривать здесь различные гипотезы о происхождении инс­тинктов. Многие из них признаются непостижимыми большинством естествоиспытателей, как, например, отеческий инстинкт некото­рых рыб или другие формы инстинкта, которые никогда ни при каких условиях не могли выработаться из личного опыта,— те формы, в которых явственно выражается предвидение, приспособ­ление к будущим обстоятельствам. Посредством учения об изме­няемости видов происхождение подобных инстинктов объяснялось в отдельных случаях с большим или меньшим вероятием. Но психо­логически самые основные, общие инстинкты, самая форма инстин­ктивной разумности, наследственного сознания совершенно непо­нятны, если рассматривать сознание животного как нечто индиви­дуальное. С точки зрения такой индивидуалистической психологии непонятен никакой инстинкт. Непонятно, например, почему самец узнает самку, почему вообще животное узнает других представи­телей своего вида, заботится о своем потомстве, яйцах, личинках? Очевидно, что представление, которое оно имеет о других особях своего вида, существенно отличается от прочих его представле­ний. Ибо оно не только весьма часто вызывает в животном сильные и сложные волнения, но нередко заключает в себе рас­ширение его сознания. Границы индивидуальности, времени и пространства как бы отодвигаются, животное отождествляет свои интересы с интересами вида, узнает свое в других существах, в своей самке, в семье, в своем виде. И оно действует, ввиду буду­щего, как бы в силу ясного сознания предшествовавшей судьбы своего рода.

Каждый индивид воспроизводит, представляет свой род в своем собственном лице. Поэтому и самое сознание его, как слож­ный продукт его организации, как ее психическое отражение, за­ключает в себе потенциально смутный, общий образ его рода, его психологическое представление. Такое представление, строго го­воря, не сознательно, хотя в известном смысле оно окрашивает собою все явления животного сознания. Столь же врожденное, как и самая организация животного, оно не усматривается им, не «ап­перципируется», по выражению Лейбница. Ибо животное чуждо самосознания.

 *Perrier Е. Anatomie et physiologie animales. 1882. P. 216.

** Читатель найдет примеры этому у Гартманна и в специальных сочинениях Брема, Роменса и др.

 И тем не менее это общее представление, эта орга­ническая родовая идея заключает в себе смутное определение ума, чувства, влечений животного и есть скрытый мотив всей его жизни. Это как бы психологический коррелат наследственности, ее интимная тайна. В силу этой инстинктивной идеи, которая про­буждается в животном по поводу каких-либо впечатлений или фи­зиологических возбуждений, в силу этого родового сознания жи­вотное узнает членов своего вида, как незрелых, так и взрослых, понимает их, ищет физиологического и социального общения с ни­ми, чувствует свое единство с ними, сознавая себя с другими и в других. В общем подъеме жизненной энергии, в минуту полового возбуждения или сильного страдания и страха, в потрясенном ор­ганизме животного пробуждаются унаследованные органические воспоминания, наслоявшиеся и обобщавшиеся в течение беспре­дельного ряда поколений; предшествовавшая жизнь рода как бы воскресает в душе животного, навязывает ему общие итоги своей мудрости, своего вековечного опыта,— и животное обнаруживает свое инстинктивное ясновидение, ту загадочную прозорливость, которая нас изумляет.

Такой взгляд на природу инстинктов, на родовое преемство сознания бросает свет и на те явления коллективного, собира­тельного сознания, которые мы наблюдаем столь часто в половой и социальной жизни животных. Таковы все те сложные действия, которые выполняются стадными животными сообща, при видимом разделении труда и взаимном содействии и понимании; таковы яв­ления высокоразвитого альтруизма у млекопитающих, птиц и даже рыб; таковы общества насекомых, ульи и муравейники, представ­ляющие несомненно единство сознания во множестве индивидов,— «одну, хотя и раздробленную, действующую мысль, наподобие клеточек и волокон мозга млекопитающих» *.

То же безличное, родовое, инстинктивное сознание состав­ляет базис человеческого сознания, его нижний слой. Как выс­шее животное, человек подчинен общим зоологическим законам и является наследником предшествовавших организаций. После всех явившихся на свет, он обладает наиболее древними традици­ями. Как разумное существо, имеющее за собою целые эры куль­туры, человек освобождается от неограниченного господства сре­ды, а постольку и от тех специальных и сложных в своей односто­ронности инстинктов, которые выработались у некоторых видов в течение целых тысячелетий и отвечают некоторым специальным и неизменным условиям среды, постоянным установившимся соот­ношениям. Тем не менее и в человеке общие животные инстинкты сохраняются и получают своеобразное развитие. Трудно оценить достаточно их значение в человеческой жизни, ибо если никто не живет одними инстинктами, то все же большинство живет преиму­щественно ими и тем, что к ним привилось. Большинство челове­ческих действий и характеров определяется врожденными свойст­вами, воспитанием и влиянием общественной среды — унаследо­ванным и внушенным сознанием.

С эмпирической точки зрения два фактора определяют степень психического развития человека: его мозг и его общество. Первый носит в себе совокупность унаследованных способностей предрасположений, органов сознания; второе вмещает в себе сово­купность актуального сознания, к которому человек должен при­общиться. Эти два фактора заключают в себе естественную норму индивидуального развития, в пределах которой личная самодея­тельность имеет более или менее широкую сферу. Социальная организация восполняет неизбежные недостатки и ограниченности индивидуальной физиологической организации. Коллективная память, общечеловеческое знание, воплощаясь в слове, закрепля­ясь письмом, безгранично возрастает, обобщается и вместе без­гранично расширяет сферу, доступную отдельным

* Эспинас. Социальная жизнь животных. Пб., 1882. С. 446. В этой интересной и остроумной книге собрано много примеров по занимающему нас вопросу.

умам. Коллек­тивная мысль обобщает и объединяет совокупность знаний, созда­ет науки и системы наук, в которых отдельные умы могут охватить сразу общие итоги предшествовавшего знания. И, усвоив себе об­щую науку, человек способен дать ей в себе дальнейшее раз­витие.

У человека, как и у высших животных, воспитание является органическим продолжением наследственности. Только при по­мощи воспитательных внушений человек овладевает своими орга­нами и способностями, элементарными и общими знаниями, распространенными в его среде. Его врожденные способности должны сами быть воспитаны другими людьми, чтоб он сам мог себе их усвоить. Язык, которым он говорит, знания и понятия, ко­торым он учится, закон, которому он подчинен, понятие о Боге, которому он служит и поклоняется,— все содержание его сознания дано ему людьми или через посредство людей. Самая внешняя среда, природа, действует на него через посредство человеческой среды, определяя его антропологический тип в наследственной передаче медленно образовавшейся организации, его культурный тип — в преемстве местных традиций, обычаев и понятий, сложив­шихся под общим и продолжительным влиянием данных естествен­ных условий.

Социальная среда, социальная жизнь человечества предпола­гает физиологические и психологические связи — особую реаль­ную организацию общественных союзов. Поскольку всякое племя, народ, государство предполагает семью как элементарную ячей­ку — общественный организм предполагает физиологические узы между отдельными индивидами. И вместе с тем уже семейный со­юз, не говоря уже о более сложных общественных образованиях, скрепляется реальными психологическими связями, органическою коллективностью сознаний, их родовым единством. Все формы со­циальной жизни и общения являются как органические образо­вания, возникшие на почве наследственных инстинктов, родового сознания, общего безличного творчества. Слово есть органичес­кая способность человека, обусловленная специальным устрой­ством его мозга и нервов. Отдельные языки живут и развиваются, как роды и виды, по некоторым общим, постоянным законам, имеют свою органическую морфологию. Нравственные чувства и понятия не суть результат личного опыта или утилитарных соображений, но плод развития того непосредственного альтруиз­ма, без которого род не может существовать. Наконец самые боги, которым служит человек, не простые выдумки жрецов и правите­лей, но плод действительного теогонического процесса в общем сознании отдельных племен и народностей, соединяемых в религи­озные общины. В этом — реальное, позитивное значение истори­ческих богов для отдельных народов; в этом — объяснение тех кол­лективных галлюцинаций, в которые народы воплощают свои ре­лигиозные идеи, тех чудес и теофаний, которые составляют нор­мальное явление в истории религий.

Трубецкой С. Н. О природе человечес­кого сознания II Вопросы философии и психологии. 1891. № 2. С. 132—149