ОКТЯБРЬ, ИЛИ РЕВОЛЮЦИЯ ПРОТИВ «КАПИТАЛА» МАРКСА

ОКТЯБРЬ, ИЛИ РЕВОЛЮЦИЯ ПРОТИВ «КАПИТАЛА» МАРКСА

Нужно быть правдивым во всем, даже в том, что касается родины. Каждый гражданин обязан умереть за свою родину, но никого нельзя обязать лгать во имя родины.

Ш. Монтескье

Впрочем, мы, пожалуй, увлеклись острыми, неизменно будоражащими чувства сюжетами, пообещав, однако, попытаться разглядеть, как и где за эмоциональными порывами народа уж «дышат почва и судьба», разобраться, какая объективная логика стоит за тем напряжением духа, что получило название традиционно русского правдоискательства, приковавшего к себе внимание мыслящей интеллигенции Запада еще в прошлом веке благодаря смело шагнувшей на мировой простор русской классической литературе. Особенность же этой литературы, как замечает Б. Бурсов в своем романе-исследовании «Судьба Пушкина», состоит прежде всего в синтетичности, в том, что она соединила в себе все усилия русского духа. «Тогда как на Западе... к XIX столетию, наряду с великими литературами, уходящими своими корнями в глубину веков, достигли столь же высокого уровня другие формы духовной деятельности, Россия, почти вплоть до возникновения марксизма в ее собственных недрах, в области познания и возвеличения человеческой личности могла полагаться в основном на одну литературу... Русские писатели, по указанной причине, более вникали в суть самой человеческой природы, рассчитывая преимущественно на ее возможности отстоять собственное назначение и достоинства. На Западе же эти функции литература делила с философией, историческими и экономическими науками. Потому Запад поднял на щит закон, то есть закономерность как основной двигатель общественно-исторического развития; Россия же, в лице своей литературы, возложила эту задачу на самодеятельность человека» [2].

2 Бурсов Б. Судьба Пушкина. Л., 1986. С. 275 — 276.

К этой мысли примыкают и некоторые другие размышления Б. Бурсова по одной из стержневых, как справедливо подчеркивает он, проблем в духовных исканиях человечества, в истории всей всемирной культуры — проблеме противоречивого взаимодействия разума и воли, знания и веры (в мирском, а не в религиозном ее смысле). И следуя, как он полагает, за А. С. Пушкиным, Бур-сов приходит к выводу, что вера «в принципе способна возвышаться над знанием, ибо, только веря в себя, человек остается верен своему человеческому призванию. Тогда как знания всегда относительны, уверенность в себе субстанциональна» [1]. В этом смысле автор истолковывает и знаменитую, вызывавшую и вызывающую столько разночтений и споров знаменитую строфу из стихотворения А. С. Пушкина «Герой»:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман...

1 Бурсов Б Судьба Пушкина. С. 207.

И поскольку Пушкин, по концепции Б. Бурсова, опирающегося на известные высказывания Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского, есть самое отчетливое, полное и высшее проявление и русского человека и русского духа в его развитии, то говорить о Пушкине — «почти то же самое, что говорить о России во всех возможных ее ракурсах» [3]. Здесь, стало быть, вполне уместно дополнить размышления известного советского литературоведа и критика о судьбе и историческом предназначении России как постоянно ищущей такие формы противостояния необходимости, которые привели бы к возвышению над ней, поэтическим определением Ф. И. Тютчева:

3 Бурсов Б. Судьба Пушкина. С. 125.

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить.

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить [4].

4 Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1957. С. 230.

Размышления Б. Бурсова не могут, конечно, не заинтересовать своей глубиной и стремлением избежать заманчивых, привлекательных, но упрощенных решений проблемы взаимосвязи, взаимопритяжения и взаимоотталкивания, известной противоположности знания и веры, диалектика которых находилась в поле зрения всех крупных мыслителей прошлого века, не оставляя, конечно, в покое и тех из них в России, кто мыслил, чтобы действовать, кто стремился революционизировать этот мир, преобразовать и обстоятельства, и самого человека. Тех, кто, стало быть, стремился найти стимулы для энергичной деятельности людей во имя идеалов социального прогресса в условиях, когда обстоятельства, казалось бы, не только не благоприятствуют, но и несомненно угрожают им лично.

Свое разрешение противоречия между знанием и верой предложил, например, П. Л. Лавров, посвятивший специально этому вопросу одно из своих знаменитых «Исторических писем». «...Сказать, что вера противоположна критике (то есть науке, знаниям. — В. П.), — писал он, — можно, но в ограниченном смысле. То, во что человек верит, он уже не подвергает критике. Но это нисколько не исключает случая, что предмет сегодняшней веры был вчера подвергнут критике. Напротив, такова самая твердая вера и единственно рациональная, единственно прочная... Если вера моя не есть следствие критики, т. е. не имела случая подвергаться возражениям, то кто мне поручится, что в минуты действия поводы, побуждающие меня действовать несогласно с этой верою, не пошатнут ее?» [1] И, завершая свою мысль, отливая ее в строгую формулу, П. Л. Лавров отмечает: «Лишь критика созидает прочные убеждение/Тишь человек, выработавший в сеое прочные убеждения, находит в этих убеждениях достаточную силу веры для энергического действия. В этом отношении вера противоположна критике не по существу, а по времени: это два разные момента развития мысли. Критика подготовляет деятельность, вера вызывает действие» [2].

1 Лавров П. Л. Избр. соч. В 8 т. М., 1934. Т 1. С. 343.

2 Там же. С. 343

Формула Лаврова привлекает прежде всего тем, что автор, разрешая известную антиномию знания и веры, уже (в отличие, например, от Гегеля [3]), по сути дела, выходит за рамки одной лишь сферы сознания, мысли, апеллируя к действиям революционно настроенных личностей, то есть к одной из форм практики. И все же известную ограниченность в предлагаемом им решении проблемы в философском плане составляет стремление (может быть, неявно выраженное и конечно же благородное) дать этико-социо-логическое по преимуществу обоснование революционной стратегии и тактики, обращенность его анализа главным образом к умонастроениям революционно ориентированных личностей с целью побудить их к активным действиям во имя революционного пробуждения народа. Иначе говоря, с тем чтобы дать им стимулы революционной деятельности в условиях, когда в России в силу известных объективно-исторических причин массовый субъективный фактор революционных изменений еще не созрел для самостоятельных исторических действий. Отсюда и апелляция Лаврова преимущественно к нравственным стимулам, к высоким моральным побуждениям и понятиям, основанным нередко на вере, способным прорвать некий заколдованный, порочный круг, состоящий из неблагоприятных объективных обстоятельств и незрелости субъективного фактора, который только и может изменить их, разомкнуть этот круг с помощью исторически инициативных революционных действий.

3 Гегель, как известно, верный своей стройной идеалистической системе, рассматривал веру как знание, находящееся на высшей ступени своего развития.

И действительно, как доказал, например, Ленин в теории и показала практика, роль революционной инициативы здесь высока. И особое значение в этом деле моральной формы общественного сознания для Ленина было несомненно, ибо сама революционная инициатива определяется им как «пробуждение совести, ума, смелости угнетенных классов...» [1]. Эта характерная особенность массового сознания отмечалась и многими другими марксистами. Так, А. Грамши писал в своих «Тюремных тетрадях», что «человек из народа» не может усвоить новую философию иначе, как в форме веры, в особенности когда речь идет о той ее части, «которая облечена в форму (самую существенную для него) нормы поведения» [2]. Но очевидно, что пробуждать совесть, ум, смелость народа исторически инициативные действия могут лишь тогда, когда они непосредственно затрагивают интересы классов, больших масс людей. Действия же сравнительно узкой группы революционно настроенных личностей, имея, несомненно, большое и в определенных условиях ничем не заменимое значение для последующего, говоря словами Ленина, «революционного воспитания» народа, в отрыве от масс не могут сыграть созидательную роль.

1 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 31. С. 459

2 Грамши А. Избр. произв. В 3 т. М., 1959. Т. 3. С 29.

В этом, кстати, коренятся и все трагедии, ошибки и многие геройские подвиги, заслуги поколения русских революционных народников — предшественников большевиков. В их действиях, как показали дальнейшие события, уже давали себя знать подземные толчки назревавшего самого грозного во всемирной истории революционного движения масс, на которые, как чувствительнейший сейсмограф, наиболее чутко реагирует передовое нравственное сознание. Отмечая в этой связи вклад П. Л. Лаврова в борьбу с фаталистическим упованием на «объективный ход дел», который будто бы автоматически выведет человечество на путь прогресса, И. К. Пантин убедительно показал, что вопреки расхожим стереотипным представлениям о народниках этот «ветеран революционной теории» отнюдь не принадлежал к категории «торопыг» и розовых оптимистов, каковыми иные люди пытаются представить чуть ли не всех революционеров-народников 70 — 80-х годов. Напротив, Лавров настолько боялся любых форм провиденциализма, что даже склонен был отрицать возможность предсказания прогрессивности будущего. Его «теория прогресса» дает нравственную оценку совершившимся событиям истории и указывает нравственную цель, к которой должна идти критически мыслящая личность, если она хочет быть прогрессивным деятелем. Нравственное развитие личности возможно лишь одним путем, ее нравственно прогрессивная деятельность возможна лишь в определенном направлении. Но будет или не будет осуществлен прогресс в его окончательных задачах — это неизвестно, полагал Лавров. «Так много требовать от личности, — замечает И. К. Пантин, — и так мало обещать ей можно лишь в преддверии революционной эпохи» [1].

1 Пантин И. К. Социалистическая мысль в России: переход от утопии к науке М., 1973. С. 214.

Таким образом, при всей, казалось бы, близости подхода и оценок П. Л. Лаврова к диалектико-материалистическому разрешению противоречия между знанием (наукой) и верой они, будучи повернуты, чрезмерно замкнуты лишь на внутренний мир отдельной, прогрессивно мыслящей личности, оставляли в тени, упускали из фокуса своего внимания особенности развития массового общественного сознания. А ведь только в сфере взаимодействия последнего с общественным бытием, с жизненным укладом и деятельностью народа как целого можно найти отгадки и развязки тех антиномий, тех противоречий между знанием и верой, научной истиной и моралью, которые волнуют и мучают каждую мыслящую личность. Более того, поскольку П. Л. Лавров ищет способы активизации деятельности не вообще людей, а русской нации, людей, действующих в исторически-конкретных условиях России, то он конечно же не должен бы проходить мимо той особенности русского национального характера, активно раскрываемой нашей литературой со времен А. С. Пушкина, по которой, пользуясь словами Б. Бурсова, приоритетную роль играет не закономерность, не знание само по себе, столь ценимые в системе культурных ценностей Запада, а верность личности своему призванию, самодеятельность человека.

История развития нашей страны в XX веке и прежде всего главное событие столетия — социалистическая революция в России подтвердили прозорливое пророчество многих классиков русской литературы и мыслителей XIX — начал XX века (от Пушкина и Тютчева до Толстого и Достоевского). Суть этого пророчества состояла, в частности, в убеждении, что свое главное влияние на ход всемирной истории Россия, ее народы окажут именно путем развития самодеятельности человека, масс, такого их творчества, которое как бы идет вразрез с требованиями закономерностей общественно-исторического процесса. И, видимо, не следует забывать, что наша революция так и была воспринята прогрессивно мыслящей интеллигенцией Запада, в том числе и восторженно принявшей ее. Вспомним хотя бы статью А. Грамши, написанную осенью 1917 года и названную «Революция против «Капитала»; созвучные идеи можно найти и в тогдашних выступлениях Р. Люксембург и других.

Иное дело, что революционное творчество масс России и ее выдающихся исторических личностей до поры до времени шло вразрез не столько с объективными законами истории, как таковыми, сколько с фаталистической и механистической концепцией истории, с попытками схематизировать и канонизировать те или иные положения исторического материализма, представить их в виде железных, а не гибких, подвижных, отражающих живую, постоянно изменяющуюся общественную жизнь. Об этом тоже нельзя забывать, выявляя специфику исторического пути России, ее самобытного по сравнению с Западом вклада и в объективный ход развития всемирной истории, и в духовную культуру человечества.

В то же время нельзя не согласиться с тем, что провозглашаемая русской литературой особая вера в самодеятельность человека, в творческое его начало, ее стремление утвердить нравственно-этическую ориентацию иерархии жизненных ценностей, с одной стороны, отражали особенности российского национального характера и духа, определяемые спецификой национальной истории России и некоторыми иными факторами. С другой стороны, все это активно способствовало тому, что в деятельности многих прогрессивно мыслящих людей России утверждалось особое, более активное и более свободное отношение к законам истории, к исторической действительности. Думается, что именно эта прежде всего особенность русского национального характера (как бы к ней ни относиться) «оплодотворяла» развитие России, а не ее «рабская душа», русская покорность и внушаемость, как думает герой повести В. Гроссмана «Все течет». Именно отсюда у части российских социал-демократов рождалось иное понимание взаимо действия объекта и субъекта исторического процесса, сущности «социальной материи», новое понимание характера и роли субъективного фактора в истор; и, составляющее важнейшую, а может быть, и главную, так до конца и не понятую черту философии ленинизма, ленинского «прочтения» теории и методологии К. Маркса. И не приходится, видимо, сомневаться в том, что в таком отношении к социально историческим реалиям огромную роль сыграла и специфически российская, по понятиям Запада, увлеченность поисками не правды-истины вообще, а лишь и непременно правды-справедливости. Увлеченность, которая не только уводила мно гих отечественных мыслителей и деятелей культуры в сторону от исторического материализма, к утопиям (что было — то было), но вместе с тем и подводила их к великим прозрениям, открытиям в искусстве, науке и жизни, лишний раз подтверждая известный крылатый афоризм о том, что социальные утопии часто не что иное, как преждевременные истины. Трагична судьба народа, принимающего их за близко лежащую и легко достижимую реальность. Но самой судьбой великому народу, видимо, предназначено создавать, переживать и преодолевать великие социальные утопии.