НАС ВОЗВЫШАЮЩИЙ ОБМАН

НАС ВОЗВЫШАЮЩИЙ ОБМАН

Стать нравственной личностью означает стать истинно мыслящим.

А. Швейцер

Вернемся, однако, непосредственно к правдоискательству как к традиции, порожденной спецификой России, ее национального бытия и характера народного самосознания, к вопросам и ответам, загадкам и прозрениям русского правдоискательства. И здесь нельзя не обратиться опять же к А. С. Пушкину. Прежде всего потому, что именно тут истоки многих наших интеллектуально-культурных традиций, впоследствии развиваемых (либо оспариваемых) всеми выдающимися русскими писателями и деятелями культуры. Не меньшее значение имеет и тот факт, что в творчестве гения русской литературы, русской культуры в целом тема правды, мотивы правдоискательства занимали заметное место. И это не могло пройти мимо внимания многих советских писателей, также тяготеющих к данной теме. Не всегда, впрочем, ими выявляется действительно пушкинское отношение к правде, которое, кстати, само по себе таит немало интересных, но неразгаданных тайн.

В написанном с сердцем и душевной болью романе «Печальный детектив» Bv Астафьев, страстно и убедительно говоря о постижении правды как высочайшей цели человеческой жизни, тоже обращается к Пушкину. «...Когда великий поэт со стоном воскликнул: «Нет правды на земле, но нет ее и выше!» — он не притворялся, — пишет Астафьев, — он говорил о высшей справедливости, о той правде, которую в муках осмысливают люди и в попытке достичь высоты ее срываются, погибают, разбивают свои личные судьбы и судьбы целых народов, но, как альпинисты, лезут и лезут по гибельно отвесному камню» [1].

1 Астафьев В. П. Печальный детектив. М., 1986. С. 12.

Досадно, однако, что, апеллируя вроде бы непосредственно к идеям Пушкина, писатель все же излагает близко к тексту слова того пушкинского героя, позицию которого сам Пушкин конечно же не разделяет. Ведь это не Пушкин, а его Сальери гневно и с раздражением восклицает:

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет — и выше. Для меня

Так это ясно, как простая гамма [1].

1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч. В 10 т. М., 1960. Т. 5 С. 357

И как бы ни трактовать личность Сальери, кто бы он ни был — то ли человек, охваченный мещанской завистью к Моцарту, то ли «холодный аналитик», действующий во имя принципа, несомненно одно: отрицание правды не только на земле, но и на небесах нужно Сальери для утверждения собственной «правды», ради которой он и совершает, согласно известной исторической версии, отображенной в пушкинской трагедии, свое злодейство — убивает человека, затмившего и его талант и все вокруг, образ жизни которого не отвечал представлениям Сальери о том, каким должен быть «бессмертный гений...».

Хотя в «Моцарте и Сальери» есть, как мы увидим дальше, ключи к разгадке пушкинского отношения к правде, вряд ли их можно найти в приведенных словах Сальери. Скорее их следует искать в знаменитом монологе поэта из стихотворения А. С. Пушкина «Герой». Процитируем его полнее, чем это обычно делается. Здесь поэт в споре с другом действительно страстно, с горечью и болью восклицает:

Да будет проклят правды свет,

Когда посредственности хладной,

Завистливой, к соблазну жадной,

Он угождает праздно! — Нет!

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман... [2]

2 Там же. Т. 3. С. 201.

Многие пытались разгадать и по-своему истолковать смысл идеи, заложенной в этих словах. Причем чаще всего полемика разгоралась вокруг двух последних из приведенных строк, активное несогласие с которыми, как известно, выражал, например, Л. Н. Толстой. Он упрекал поэта в том, что тот поставил обманы, якобы возвышающие нас, выше истины.

Конечно, как это отмечалось некоторыми исследователями, Толстой не прав в своих упреках. Ведь ключевым понятием для Пушкина в этих последних строчках является не истина, а низость. Ей, низости людской, рядящейся в одежду истины, унижающей человека, отрицающей в нем выходящие за пределы обывательского нравственного кругозора творческие потенции и чувства, он противопоставляет возвышающий человека обман, который вселяет в него веру в лучшее и частенько оказывается на поверку не столько обманом, сколько... правдой, выраженной в форме интуитивного прозрения. Интересно и поучительно, что в разгоревшемся в стихотворении Пушкина споре между поэтом и другом (конфликтную основу которого составляли во времена Пушкина мемуарные опровержения того факта, что Наполеон посещал госпиталь в Яффе, пожимая руки смертельно больным, зараженным чумой солдатам, чем он особенно и пленяет поэта, возвышает его в глазах людей) прав был пушкинский поэт. Мемуары оказались подложными, и случай с Наполеоном действительно имел место. Пушкинский поэт и Пушкин этого не знали. Но характерно, что для Пушкина сам по себе факт не имел решающего значения. Значение для него имело то, как правильно замечает Б. Бурсов, «какова личность, о которой идет речь, каковы мы сами» .

При всей важности правильного понимания парадоксального, казалось бы, пушкинского возвышения обмана над истиной не меньшее, а, может быть, большее значение имеет раскрытие загадки пушкинского проклятия свету правды. И дело не только в том, что звучит оно чуть ли не крамольным в эпоху пробуждения гласности! Без этого будут неясны ни мысль Пушкина, мысль интересная и острая, ни его идейное кредо, ни его, если угодно, концепция правды. Тем более что именно от этого «проклятия» начинается мысль Пушкина, которая ведет к характерному для него решению проблемы знания и веры, истины и нравственности.

И дело не столько в том, что А. С. Пушкин здесь как бы предостерегает, говоря современным языком, от использования гласности (с ее стремлением к строго правдивому освещению жизни) в корыстных целях разного рода завистниками, карьеристами и честолюбцами, людьми бессовестными и мелкими, от использования правды для сведения личных счетов, для шельмования великих (но сброшенных с пьедестала, так сказать, официальной славы) людей. Все это, разумеется, было отвратительно поэту, волновало и занимало его ум. Но мысли и чувства Пушкина здесь, думается, идут дальше, они сильнее и глубже.

Пушкин ведь истинно русский человек. И как сына своего народа, порождение определенной культуры («...там русский дух, там Русью пахнет!»), как человека с душой, сформированной русской жизнью (также и простонародной), с характером, проникнутым по-российски «вселенским» гуманистическим мироощущением (вспомним хотя бы известные строки из стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»), его тоже не удовлетворяет, более того, даже оскорбляет одна только голая правда-истина, оторванная от правды-справедливости, обидно задевающая наши нравственные чувства, унижающая нас. Именно в таком контексте, в таком противоборстве правды-истины и правды-справедливости идет разговор поэта с его другом в разбираемом произведении Пушкина. Напомним, что монолог о правде в ее пушкинском понимании следует за резонерско-скептическим замечанием собеседника поэта, пытающегося остудить восторги поэта перед его кумиром:

Мечты поэта —

Историк строгий гонит вас!

Увы! его раздался глас, —

И где ж очарованье света! [1]

1 Пушкин А. С. Поли. собр. соч В 10 т. Т. 3. С. 201.

Пушкин верит, убежден в том, что истинная правда не может быть безнравственной по самой своей сути (независимо от тех или иных конкретных случаев). Более того, по его мнению, моральная правда (которая в его поэтических строках и называется «нас возвышающим обманом») несет в себе истины более глубокие, человечески более значимые, чем тьмы низких истин, до которых так падки бывают в определенных случаях люди посредственные, бесчестные, завистливые, готовые все (даже правду) использовать для низменных целей, испохабить и извратить ее.

Убеждение Пушкина в этом настолько сильно, что он готов вообще отрицать за людьми бессовестными, аморальными право быть носителями высокой истины. Из этой его концепции нравственно ориентированной иерархии жизненных ценностей и проистекает, как нам кажется, его знаменитая гуманистическая формула, данная в «Моцарте и Сальери»: «Гений и злодейство две вещи несовместные» [2].

2 Там же. Т. 5. С. 368.

Что ж, Пушкин, видимо, прав. Не в том, конечно, смысле, что ради благородных, возвышенных, но нереальных идеалов следует жертвовать строгими «показаниями» истины, знаний, науки. И не в том, что люди безнравственные не способны совершать открытий в науке, оказывать порой огромное влияние на жизнь людей и — в определенной мере — даже на ход исторических событий (этому, к сожалению, XX век дал много — слишком много! — свидетельств). Но именно исторический опыт народов XX века подтверждает правоту Пушкина в его стремлении возвысить общечеловеческие ценности, общечеловеческие нормы нравственности над всеми другими исторически преходящими соображениями, какими бы философскими или политическими аргументами они ни подкреплялись. Не в этом ли заключен исторически один из гносеологических истоков современных усилий сомкнуть политику, в том числе и революционную, а тем более международную, с общечеловеческими нормами морали? Сегодня, в связи с угрозой уничтожения человеческой цивилизации в результате возможности антигуманного использования прогресса науки, знаний, особенно очевидно, что это проблема отнюдь не чисто «российская», а общемировая, вселенская.

Пушкин прав и в том плане, что нередко голос высокой нравственности, голос совести оказывается и голосом истины в самых различных областях общественной жизни, в том числе и в политике, что наука не обладает монополией на истину. И не обладает не только в том смысле, что многие научные истины со временем оказываются заблуждениями, а потому что мораль как форма общественного сознания тоже отражает объективные истины, несет их в себе порой из очень далекой истории, из выстраданного народом опыта (и в форме надежд, иллюзий), «возвышающих обманов» и сохраняет их для потомков. Ведь то, что можно было бы назвать социальными надеждами, оказывается нередко, по меткому замечанию А. А. Лебедева, своеобразным выражением «чувства общественного голода» [1], которое, как и любой голод, нуждается в насыщении, чтобы не прервалась жизни нить. А, стало быть, моральные по форме выражения надежды служат неким сигналом, имеющим и более общее, жизненно важное значение для нормального развития общественного организма как целого.

1 См.: Лебедев А. А, Чаадаев. М., 1965. С. 137.