§7. SCIENTIA SEXUALIS

§7. SCIENTIA SEXUALIS

Истоки открытости современного общества по отношению к сексу обычно связывают со скандальной литературой: Казанова, Жиль Блаз, маркиз де Сад, Барков, Золя, Мопассан, Миллер и др., вплоть до совре­менной эротической продукции. Однако если говорить о непрерывности дискурса, то можно отметить явную вторичность, например, де Сада, который использует описания плотских грехов из христианских произ­ведений. Конечно, скандальная литература меняет оценку пола с минуса на плюс, но вряд ли в этом можно видеть ее эмансипирующее значение. Роль и функции такого рода литературы остаются прежними: порногра­фия, описание извращений, вообще расширение сферы эротического видеодискурса не выходят за рамки метода производства фантазий, же­ланий, влечений, который существует и совершенствуется на протяже­нии всей истории. Все это необходимо для культивации эротического чувства, энергия которого эксплуатируется культурой, а также для про­изводства образа врага — “мерзкой плоти”, в борьбе с которой укрепля­ется нравственное чувство и обнаруживается значимость моральных норм.

Поэтому для обнаружения качественных изменений в развитии дис­курса о сексуальности следует рассмотреть не столько скандальную, сколько медицинскую, юридическую, педагогическую и т. п. научную литературу, исследующую проблему пола. На ее массив указал М. Фу­ко, обративший внимание на все большие масштабы распространения зародившегося в начале XIX в. рационального объективизированного дискурса о сексе116. Тому были как внешние, так и внутренние причи­ны. Осознание народонаселения как основного общественного богат­ства заставляло более тщательно изучать данные о смерти и рождении, о работе и отдыхе, о здоровом образе жизни и т. п. Кроме того, изме­нения в структуре общественного организма и соответствующий циви-лизационный процесс рационализации и контроля за чувственностью привели к поиску более эффективных, чем прежние (негативные), спо­собов управления, основанных на рекомендациях рациональной жиз­недеятельности. Впервые секс становится объектом не вожделений или запретов, а беспристрастного анализа, осуществленного в присущем эпохе духе меркантилизма. Зачатки такого дискурса встречаются у Ови­дия и Лукреция, они развиваются в медицине, но только в XIX в. эле­менты научного анализа сливаются с моральными и идеологическими нормами, в результате чего возникает качественно новое образование, для которого характерен синтез фигур наслаждения, познания и власти.

Превращение секса в открытую общественную проблему сопрово­ждается образованием специальной полиции нравов, которая уже не просто подавляет, а регулирует сексуальные отношения, выходящие за рамки супружества. Прежде всего возникает потребность в знании, как обстоит дело с сексом, достаточно ли рационально оно организовано, насколько эффективно используются разрешенные каналы удовлетво­рения эротического влечения. Сексуальное просвещение затрагивает не только взрослых, но и детей: читаются публичные лекции, издается специальная литература, педагогика включает разного рода методики и рекомендации по формированию правильных представлений об отно­шениях полов. Началась настоящая охота за детской сексуальностью, которая должна быть искоренена и заменена правильным, научным, общественно значимым и необходимым проявлением секса. Это про­является не только в своеобразной “ортопедии” инфантильных влече­ний и удовлетворений, но и в организации времени и пространства, порядка и формы общения детей и подростков противоположного по­ла. Это реализуется в разделении мужских и женских гимназий, разде­лении спальных комнат и т. п.; продумывается все, даже вплоть до та­ких мелочей, как окраска стен, картины, цветы и занавеси на окнах.

Происходит кардинальное изменение дискурса. Если раньше в хри­стианских обличениях, особенно обращенных к народу, использова­лась довольно откровенная речь, то теперь формируется специальный искусственный язык, понятный посвященным. Историков культуры не­редко смущает довольно откровенная эротика религиозных исповедей и грубый, жесткий, почти лишенный иносказаний язык проповедей. Вряд ли это слушалось, или вряд ли рассматривались изображения обнаженных тел, поджариваемых на адском огне как эротическая продукция. Фи­гуры такого дискурса, скорее, выполняли затормаживающую функцию. Ясно, что новый научный язык не мог пользоваться выработанной лек­сикой — хотя бы по той причине, что буржуазное общество характеризу­ется особой чувствительностью ко всему “природному”. Все, связанное с сексом, загоняется в подполье. Это проявляется не только в том, что о нем говорят, но и в том, что им не занимаются открыто. Однако секс не замалчивался. В обыденном общении был выработан язык иносказания и намеков, а в науке и педагогике — специальная рафинированная коди­фицирующая речь, приспособленная для управления сексуальностью.

Важнейшим этапом развития дискурса о сексе стали психиатрия и психоанализ, поднявшие проблему перверсий. Если раньше разного рода дурачки, юродивые, проявлявшие среди прочих и сексуальные отклоне­ния, существовали в рамках и на виду общества, то теперь они изолируют­ся сначала в тюрьмах, где повергаются телесным наказаниям, а затем в лечебницах, где подлежат освидетельствованию, диагностике и лечению. Первоначально моральный кодекс не различал нарушений супружества и стандартов сексуального удовлетворения; одинаково наказывались женитьба без согласия родителей и, например, гомосексуализм. Определение есте­ственности или неестественности было постепенно узурпировано правом — основным институтом власти, а нарушение жестоко наказывалось. Од­нако позднее, когда произошло некоторое ослабление наказания за нару­шение супружеской верности, стали проводить различие между обманом супруга и осквернением трупов, между браком родственников и садизмом. Нормы брака и сексуальности разделились, а прежний комплекс, объеди­нявший природное и моральное в понятии естественного, распался. Те­перь любители перверсий, совратители и совращенные стали попадать из тюрем в больницы. Хотя отклонение сексуальности в супружеской жизни оставалось частным делом и не контролировалось обществом, зато уси­лился надзор за детской сексуальностью. Таким образом, возникает более дифференцированная система защиты от секса: общественное мнение осу­ждает нарушение супружеской верности и получение удовольствия в об­ход нормы; закон охраняет от насилия; медицина контролирует перифе­рийную сексуальность. Можно ли все это расценивать как либерализацию прежнего репрессивного отношения к сексу? По мнению Фуко, передача проблемы нормы и патологии от церкви к праву, а затем к медицине озна­чала становление новой, несравненно более эффективной, чем прежде, системы управления сексуальностью.

Развитие науки о сексе, обусловленное экспансией познавательной установки во все сферы жизни, мотивировано по-иному, чем прежнее “искусство любви”. Научное описание, классификация, дифференциа­ция, маркировка и селекция явлений создают возможность опасных ма­нипуляций с человеческой личностью. Медицина, построенная по об­разцу рациональной науки, создает свои теоретические модели и относи­тельно них формулирует объяснения, предсказания, закономерности и причинно-следственные зависимости. Для того, чтобы это знание полу­чило практическое значение, идеальные модели должны быть реализо­ваны. Отсюда возникает подозрение: не должна ли медицина сначала заразить “нормальной” болезнью, чтобы потом взяться за лечение?

Проблема сексуальных отклонений не рассматривается в филосо­фии или в культурологии и относится к ведомству медицины. Между

тем она требует критической рефлексии. Прежде всего медицинофикация обусловливает упрощенное объяснение перверсий из органической аномалии тела. Кроме того, якобы нейтральный медицинский дискурс содержит в себе множество анонимных допущений узкоморального ха­рактера, определяющих как диагноз, так и средства лечения. Если об­ратиться к пропагандируемым извращениям в античной философской литературе, то можно заметить, что аномалии Афродиты и платонов­ского мудреца, обязанного любить мальчиков, вызваны не какими-ли­бо органическими пороками, а весьма возвышенной идеологией, ори­ентирующей не на земные, а на небесные ценности и требующей пре­образования телесности. Если внимательно присмотреться к таким по­следовательным борцам с полом, какими являются христианские свя­тые, то можно, с точки зрения общепринятых сексуальных норм, рас­ценить их эротику как явно извращенную. На это обстоятельство обра­тил внимание еще В. В. Розанов, который несколько натуралистично связал дух христианства с расширением круга лиц “третьего пола”. Ско­рее, верно обратное: эротический привкус молитв, псалмов, обраще­ний к богу образовался в результате компромисса жестких требований христианской морали в телесной чувствительности. “Минус пола”, о котором говорил Розанов, у христианских святых не является врожден­ным; он — следствие жесткого подавления естественных влечений и преобразования телесности.

Таким образом, сексуальные отклонения связаны не только с орга­никой, но и с менталитетом, руководствующимся общепринятыми нор­мами сексуального общения. В культуре существуют какие-то еще не до конца выясненные механизмы достаточно радикального преобразова­ния, управления и контроля за естественной чувственностью. По мне­нию Фрейда, такие механизмы являются по своей природе психически­ми — страх, конфликт. Поэтому сексуальные отклонения он расценивал как некие нормальные стратегии, предохраняющие от депрессии.

Науки о сексе возникли в XIX в. на базе сексопатологии, расцениваю­щей отклонения как болезнь, возникающую вследствие физиологических причин—анатомических, нейропатологических, дегенеративных и др. Сек­суальность является основным понятием психоанализа, которое не исчер­пывается описанием взаимоотношений полов, влечением, размножени­ем. Это понятие первоначально формировалось на основе исследования детской инфантильной эротики и неврозов. По мнению Фрейда, истери­ческие симптомы обусловлены психотравматическими сценами детства, которые, будучи вытесненными в подсознательное, тем не менее дефор­мируют психику. Сексуальность, по Фрейду, является весьма сложным продуктом телесного и душевного. В ее основе лежит влечение, которое Фрейд характеризовал как вид порыва или раздражимости, как единство душевного и соматического. Структура сексуального влечения включает в себя четыре элемента: 1) порыв (Drang), характеризующий моторный момент; 2) цель, состоящая в снятии напряжения путем удовлетворения;

3) объект, зависящий от типа влечения и определяющий удовлетворение;

4) источник, определяющий влечение, коренящийся в физико-химиче­ских функциях организма.

Необычным моментом теории Фрейда является утверждение, что направленность на лиц противоположного пола не является нормой сек­суальности. Другая интересная мысль: “нормальная сексуальность кон­струируется и состоит из многообразных компонентов, нехватка которых и вызывает извращение. Телесность и сексуальность даны сначала в не­полном, как бы разобранном, виде и формируются в течение длительно­го периода. Как формируется нормальная сексуальность — это вопрос, решаемый на основе взаимодействия множества факторов, появление которых является во многом еще продуктом случайности; так называе­мое половое воспитание нередко лишь нарушает этот стихийный про­цесс, который в прежние времена культивировался “искусством любви”.

Фрейд различает половое влечение и сексуальность, которая прохо­дит в течение созревания несколько стадий. Первая характеризуется как автоэротизм — познание и управление собственными эрогенными зона­ми. Ребенок открывает некоторые области своего тела как источник удо­вольствия. В зависимости от этого Фрейд вычленил оральный, анальный и генитальный виды сексуальности. Далее выделяются садистская и ма-зохистская формы обращения с объектом. Современные исследователи не считают теорию эрогенных зон универсальной и источник эротиче­ских удовольствий усматривают не только в тактильных ощущениях, но и в слухе, и в зрении. Кроме того, садистские наклонности проявляются и развиваются не всегда на почве половых затруднений'". Наконец, само становление сексуальности определяется разнообразными архетипами души в форме тех или иных инфантильных наклонностей.

В. Райх в своей книге “Мазохистский характер” критически оценил теорию Фрейда, согласно которой либидо стремится разложить организм на составные части, чтобы привести его в состояние неорганической ста­бильности (мазохизм), а инстинкт самосохранения переводит это стрем­ление вовне и формирует волю к власти (садизм). Райх полагал, что кож­ная эротика мазохиста обусловлена не слабостью других зон, не тем, что ему доставляет удовольствие боль, а наличием запретов и формировани­ем обходных каналов получения удовлетворения.

Не только тип мазохистской сексуальности, но и способы ее объясне­ния вызывают изумление. Как и почему формируется мазохистский ха­рактер? Фромм связывал его со страхом и бессилием средних классов в эпохи социальных катаклизмов. Однако мазохизм — продукт взаимодействия телесных и духовных практик, своеобразный сексуальный монстр, по­рожденный противоречием пола и культурных табу и запретов. Уже Фрейд объяснял онанизм как своеобразное решение конфликта между влечени­ем к родителю противоположного пола и запретом инцеста. Точно так же наказания, которые ребенок видит во сне и дальнейшее развитие мазохистских наклонностей обусловлены чувством вины и имеют эротическое происхождение. Г. Сакс в книге “Генезис извращения” развил эти идеи. Он объяснил извращение как вытеснение стремления к удовольствию на догенитальный, инфантильный уровень сексуальности. Испытывая страх от неосознанного желания инцеста, ребенок защищается тем, что практику­ет извращения. Такое объяснение стало господствующим в 40-е и 50-е годы XX столетия. Эдипов комплекс и страх кастрации являются причинами перверсий. Некоторые авторы дополняли эту теорию гипотезой фетишиз­ма: различая “плохие” и “хорошие” объекты влечения, ребенок идентифи­цирует себя с добрыми и боится злых. Орально-садистская стадия сексу­альности протекает на фоне страха разрушить “добрые” “объекты любви” (лицо матери), с целью его преодоления ребенок изобретает извращенные способы защиты от проективных и реактивных страхов: страх сближения, комплекс кастрации, связанные с фетишизацией, вызывают возврат к ин­фантильной сексуальности, к извращениям. В динамике фетишизма важ­ную роль играет идентификация: например, гомосексуализм объясняется как форма восстановления первоначального влечения к матери или сест­ре, которое может также приобретать форму фетишизма.

Радикальную переоценку психоанализа и всей медицинской прак­тики и теории лечения сексуальных отклонений осуществили лидеры постструктурализма: эти теории не только не избавили от извращений, не только не ослабили вмешательство социума в интимную сферу, но, напротив, продуцировали извращения и при этом парадоксальным об­разом усилили технику контроля и управления психикой человека.

Важное отличие дискурса о сексе, развиваемого в постмодернизме, состоит в попытке эмансипироваться от натуралистических объясне­ний. В противоположность Крафту Эббингу Фрейд вводил в свою тео­рию сексуальности социально-культурные факторы, однако, в качестве исходного базиса редукции все-таки выбирал физиологические про­цессы. Ученики и последователи Фрейда предпочитали работать с нев­ротиками и психотиками, объясняя перверсии неудачными способами замены исходного Эдипова комплекса. Аномалия — это неверный шаг на пути конструирования сексуальности, для ее преодоления необхо­димо вернуть пациента назад и попытаться добиться адекватного, “взрос­лого”, а не инфантильного способа реализации сексуальности. Психо­анализ, таким образом, в чем-то напоминает анализ сознания, критику идеологии, историческую герменевтику. Не случайно в западной литературе проводят аналогию между 3.Фрейдом и К. Марксом. Однако если перестройка телесно-чувственной природы могла осу­ществляться методами анализа и критики сознания, то ее, с одной сто­роны, можно было бы легко деформировать для нужд общественной системы, а с другой — легко исправить путем просвещения. Однако на практике так не бывает. Менталитет оказывается более консерватив­ным, чем идеология, и часто тормозит развитие общества. В этой связи попытка преодолеть недостатки психоанализа кажется весьма заманчи­вой. Не был ли Фрейд наделе последним священником, замаскирован­ным Аль Каноне, не держит ли психоанализ людей в плену извращен­ного сознания, — так ставили вопрос видные представители постмодер­низма118. Согласно их мнению, капитализм не просто производит из­вращенное сознание с его комплексами фетишизма, отчуждения и т. п., от которых хочет излечить психоанализ; он делает людей с ненормаль­ной телесностью, производит шизофрению. Телу без складок и органов общество придает жесткую форму, превращает его в машину желаний, от которых нельзя освободиться критикой и просвещением.

В трехтомном исследовании Фуко, посвященном истории сексуаль­ности, можно выявить целый ряд обвинений против психоанализа119.

Во-первых, тактика борьбы с детской сексуальностью парадоксаль­ным образом приводила к увеличению расстройств. Действительно, ес­ли усиление мер борьбы с супружеской неверностью при определенных обстоятельствах приводит к уменьшению разводов, то якобы либераль­ная медицинская практика, основывающаяся не на негативных санк­циях, а на позитивных рекомендациях, усиливает слежку и контроль взрослых за детьми. Фактом является то, что эпидемия детского она­низма возникает именно во время расцвета психоанализа. Поневоле закрадывается подозрение, нет ли в этом чего-то общего с последствия­ми христианской борьбы с плотскими грехами: и в том и в другом слу­чаях аномалии необходимы для усиления контроля за душами людей. Поэтому убеждение Фуко в том, что научные рекомендации, даваемые с целью предохранения от сексуальных отклонений, на деле приводят к формированию невротиков, имеет под собой серьезные основания.

Во-вторых, охота за периферийной сексуальностью, так же как и борьба с детскими извращениями, ведет лишь к укреплению перверсий и тем самым к деформации тела. Раньше содомия, гомосексуализм, зоофилия и т. п. практиковались в особых условиях казармы, тюрьмы, войны и т. п., при этом само сексуальное наслаждение оставалось обычным, а различались лишь способы его получения; теперь же извращенная сексуальность затрагивает феноменологию телесности и может иметь место в условиях нормальных, даже супружеских, отношений.

В-третьих, медицинофикация сексуальных отклонений, проявляю­щаяся прежде всего в их кодификации и классификации (гомосексуа­листы, эксгибиционисты, фетишисты, садисты, мазохисты, авто-мо-носексуалисты и т. д. и т. п.), устанавливает порядок там, где его рань­ше не было. Создается дискурс, продуцирующий теоретические модели и имеющий специальные операциональные правила, связывающие ин­дивидуальную сексуальность с теми или иными теоретически сконст­руированными образцами извращений. Медицинское просвещение при­водит к подгонке индивидов под сконструированные модели, к интен­сификации дремавших ранее зон тела.

В этом отчетливо видна тенденция цивилизации конструировать но­вое сексуальное тело и овладевать им путем контроля за наслаждением, что позволяет власти создавать новую реальность и угнетать ее. Если посмотреть в целом на результаты сексуальной революции, то они вы­глядят весьма удручающе. Научная и художественная литература, эроти­ческие видеофильмы привлекают взор к запретному, чтобы потом ин­тенсивнее включались механизмы морального осуждения, чтобы подро­стки и взрослые почувствовали стыд и ощутили вину. Этот традицион­ный механизм рационализации чувственности на основе самодисцип­лины и самоконтроля оказался деформированным современным госу­дарством, которое переступает пределы своей компетенции и стремится закрепиться во всех сферах жизнедеятельности. Эротическое чувство спе­циально интенсифицируется и извращается, а власть на этом фоне угро­жает скандалом и разоблачением. Начиная с XIX в. число играющих в эту игру постоянно увеличивается, в нее втягиваются дети и родители, ученики и учителя, больные и врачи. Таким образом, медицинский кон­троль за сексуальностью, отслеживающий ее непродуктивные формы, создает новый механизм взаимозависимости власти и наслаждения. Он уже не ограничивается контролем за парным супружеским сексом, нару­шения которого преследуются законом. В обществе имеют место разно­образные циркулирующие формы сексуальности: буржуазный дом по­лон слуг, родственников, знакомых, социальная структура вырывает муж­чин и женщин из домашних связей, — работа, образование, лечение, развлечение происходят вне дома. Все эти отношения приобретают эро­тическую окраску, складывается сеть заграждений: родители и слуги за­няты контролем мастурбации; школьные педагоги и врачи — советами и консультациями, продуцирующими “здоровый секс”.

Возникает впечатление, что современное общество — это общество перверсий; избавившись от пуритантства и лицемерия, оно стало в бук­вальном смысле жить благодаря производству сексуальных извраще­ний. Ничто не является запретным, важно только, чтобы оно было по­знано и могло контролироваться. Следствием научной дискурсивизации становится маркировка всех сфер секса, констатация его мельчайших подробностей. Для этого требуется во все возрастающей степени матери­ал и новые сведения об интимной сфере. Отсюда развитие методики и техники психоанализа, которая модифицирует старую машину призна­ния. Теперь под подозрением оказывается секс, именно о нем стремятся любым путем вырвать признание. Можно подумать, что это дает про­гресс знания и открытие истины, что ученые применяют тонкие проце­дуры, заставляющие признаться даже в неосознаваемом, исключительно с целью вынесения правильных и эффективных рекомендаций. Но для чего нужны все эти рекомендации? Может быть, для воспроизводства населения или для сохранения семьи? Да нет! Их назначение состоит в том, чтобы описать, изолировать, интенсифицировать наслаждение и нау­читься им управлять. Мнение Фрейда о том, что перверсии — вовсе не протест против слишком жестких моральных норм, является ошибоч­ным. Напротив, сама власть заинтересована в парадоксальных формах наслаждения через страдания, которые характерны для извращений120. Более того, в силу развития таких мощных организаций и институтов, как сексопатологам, психоанализ, а также проституция и порнография, возникает экономическая необходимость во все большем числе лиц с отклоняющимися сексуальными потребностями. Поэтому современное общество не только не угнетает секс, исходя из моральных соображений, а, напротив, весьма озабочено его культивацией и созданием центров, интенсифицирующих способность наслаждения. Не следует преувели­чивать преемственность механизма признания и греха с комплексом по­знания и власти. Если в христианстве грехи интенсифицировались в силу чрезмерного их подавления, то в современном обществе они возникают, независимо от осуждения, благодаря специальной индустрии наслажде­ния, продуцирующей перверсивное тело.

Опираясь на критику психоанализа, можно отметить целый ряд особенностей, отличающих его от исповеди и покаяния.

Во-первых, клиническая кодификация: признание сопоставляет­ся с симптомами, свободные ассоциации — с заранее сконструирован­ным теоретическим образом болезни.

Во-вторых, всеобщая диффузная казуальность: “эксцесс”, “нев­роз”, “дегенерация” — все это метки индивидуальных процессов, охва­тывающие их сетью причинных отношений. Признание о сексе ис­пользуется для реконструкции и управления культурными и социаль­ными процессами, а не только для управления личностью.

В-третьих, латентность сексуальности: секс под подозрением, он скрывается и функционирует в темноте, его энергия, причины и при­рода неясны. Вместе с тем он определяет и детерминирует все: науч­ное, художественное и техническое творчество, мотивы любой деятельности. Именно принцип латентности заставляет применять тяже­лые процедуры признания, которое направлено не на то, что скрывает субъект, а на то, что скрывается в самом сексе и может пролить свет как на спрашивающего, так и на отвечающего.

В-четвертых, метод интерпретации: психоанализ не просто мо­ральное осуждение, но и производство истины о сексе. Поэтому врач выступает в роли господина над истиной и осуществляет герменевти­ческое истолкование признания.

В-пятых, медицинофикация признания: она реализуется в форме терапевтических процедур. Секс анализируется не в режиме похоти и греха, эксцессов и нарушений, а в терминах нормы и патологии. Именно оценка его как зоны патологий и требует признания как орудия терапии.

В культуре можно выделить две стратегии, определяющие подход к любви: ars erotica, развиваемое со времен Овидия и scientia sexualis, харак­терная для современного общества. Искусство любви складывается как обобщение опыта поколений, оно лишено излишнего морализаторства, научного интереса, экономической и политической целесообразности. На­слаждение ценится само по себе, изучаются его длительность, средства достижения, формы реализации, душевные и телесные переживания. Его дискурс эволюционировал от сакральных таинств к наставлениям и лири­ческим поэмам. Конечно, нельзя идеализировать древнее искусство эро­тики, ибо оно нередко играло служебную роль. Например, используемые в современной сексологии восточные наставления были, собственно, весьма далеки от того, чтобы служить рекомендациями чисто эротического харак­тера: отношения полов предстают в них как жестокая битва за жизненное вещество, и поэтому нет речи о получении взаимного удовольствия.

Современная цивилизация развивает науку о сексуальности, которая продуцирует знание истины. Европейская наука зарождалась и развива­лась в тесной связи с институтами пытки и дознания, инквизиции и юрис­пруденции. Этим определялся специфический интерес к телу как объекту наказания. Тщательно маркировалось: какие части тела и насколько долж­ны быть поражены инструментом пытки за тот или иной проступок; како­вы возможности организма и пороги его чувствительности; какова связь телесного чувства боли с дискурсом признания. Как свидетельствует исто­рия телесных наказаний в России, даже подъем на дыбу вовсе не был ир­рациональной жестокостью и беспределом, а сопровождался рациональ­ным расчетом: сколько боли может вынести наказуемый, сколько ее необ­ходимо, чтобы он сказал правду и, что также важно, не оговорил себя.

Что означает слово “знание” в такого рода практиках? Очевидно, в семью значений данного термина входят прежде всего “дознание” и “признание”. Познающий ищет истину для того, чтобы властвовать. Его вопросы предваряют ответы, ибо приоритетом обладает спраши­вающий. Поэтому, начиная с исповеди, с судейской клятвы, говорить истину — означало признаваться. “Правда” (право) вытесняет “ведение”, которое можно определить как путеводное знание при сути бытия.

Признание имеет двоякий характер: индивид признается как собст­венник, член или глава фамилии, гражданин, нравственное, свободное существо и т. п. Иное признание — сообщение о своих целях, намерени­ях, переживаниях и т. п. Можно построить настоящую метафизику при­знания, и она раскроет важнейшие постулаты нашей жизни: признать другого как самого себя, на этом основаны мораль и право; признаться в содеянном и покаяться (греши, но кайся — и будешь прощен) — это по­рядок веры, любви и надежды. Если задуматься, разве вся человеческая жизнь сегодня не построена на признаниях: дома — родителям, в шко­ле — учителям, в любви — возлюбленным, в общественной жизни — ав­торитетным организациям и т. п. Как ни удивительно, но большинство семейных драм вращаются исключительно вокруг признания: где и с кем в каком месте, на какие средства и т. п. Интерес к познанию при этом становится автономным и захватывает настолько, что вырванная истина уже не оставляет внимания этическим и моральным оценкам деяний. Не есть ли вся литература сплошная исповедь на заданную тему?

Наука о сексе строится как инструмент признания. В отличие от эротики, где сообщение о своих переживаниях, истории своей жизни, т. е. признание, включено в стратегию взаимопонимания, слияния, сек­сология и психоанализ сами диктуют, в чем следует признаваться, и, более того, определяют, в чем признаваться невозможно, и при этом разрабатывают изощренную методику сообщения о скрытом. Науки о сексе вовсе не озабочены тем, чтобы узнать все о сексе и дать эффектив­ные рекомендации для его использования индивидом. Они преследу­ют, скорее, противоположные задачи создания эффективной защиты, которая должна выполнять не только репрессивную, угнетающую функ­цию, но и управляющую и контролирующую, для чего требуется интен­сификация сексуальности. Этот парадокс власти над сексом, состоя­щий в том, что он одновременно подлежит и угнетению и стимулиро­ванию, решается на основе дискурсивизации секса.

Уже в рамках наставлений и поучений и даже исповедей и покаяний происходит перевод секса в дискурсивную плоскость и при этом текст выполняет странные, несвойственные ему поначалу эротические функ­ции. Как ни странно, это сохраняется и в современной науке, дискурс которой строится так, чтобы он приносил удовольствие. Специальная литература, консультации и сеансы у психоаналитика, признание в тай­ных желаниях, долг истины и опасения скандала — все это повторение старой игры познания, власти и наслаждения, которая ведется испокон веков. Таким образом, увеличение дискурсов о сексе, на основе которых строится все более изощренная техника его управлением, является од­ним из важных механизмов цивилизации человека.