ПРОСТРАНСТВА ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ

ПРОСТРАНСТВА ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ

Почему в Англии не было столько революций, как во Франции? Ведь Лондон — один из богатейших и величайших городов мира. Там тоже были улицы и площади. Но, может быть, не было бедноты, жившей на хлебе и воде, дрожавшей от одной мысли о повышении цен на продук­ты питания? Прогуливающийся по Лондону турист обычно изумляется богатству и красоте города, воспринимает его как новый Рим: великолеп­ные правительственные здания, богатые кварталы банкиров и дельцов, импозантные виллы землевладельцев, степенные строения среднего клас­са, облицованные камнем и украшенные орнаментом. Конечно, и в дру­гих городах есть отдельно стоящие великолепные здания и даже краси­вые улицы, однако Лондон, казалось, лишен трущоб, которые уродуют любой город, и являл взору все богатства мира.

Поражает еще одна особенность этого города — порядок и спокойст­вие, царившие на улицах. Все иностранцы отмечают вежливость и даже благожелательность лондонцев. Но самое поразительное состоит в поли­тической индифферентности жителей. Между тем, Англия была передо­вой промышленной страной, в которой очень рано сформировалось клас­совое сознание. Более того, если проявить любопытство, простирающееся

за видимое великолепие фасадов, то окажется, что имущественное рас­слоение в Лондоне было более высоким, чем, например, в Париже, непре­рывно сотрясаемом революциями в течение всего XIX столетия. Может быть колониальная политика позволила нажиться не только богатым, но и повысить уровень жизни бедных по сравнению с другими странами? На самом деле Лондон вовсе не обеспечивал своей бедноте более высокий уровень жизни, чем, скажем, в Париже. Как и все торговые города, он вскоре стал жертвой ориентации на международную торговлю. В отличие от Рима, постепенно складывающегося в течение столетий и являвшегося образцом для строительства городов в провинциях, с которой он был свя­зан хорошими дорогами, Лондон вырос буквально на глазах одного поко­ления и за годы правления Эдуарда втянул в себя чуть ли не четверть на­селения страны. Его жители ели американский хлеб, носили одежду из австралийской шерсти и индийского хлопка. Все они были выходцами из 11ровинций, но их приток в город необъясним промышленной революци­ей. Лондон не был промышленным центром, как Манчестер или Бирмин-гчм с их фабриками и верфями. Это был город купцов и банкиров. Что влекло в него бедноту? Рабочих мест не было, жизнь была дорогой, и по-угому явлнение притока в него огромного количества людей нельзя объ­яснить обезземеливанием крестьян и ростом фабрик и заводов. Рост боль­ших городов выглядит каким-то бессмысленным, беспричинным процес­сом. Может быть люди уезжали с насиженных мест в поисках свободы от давления традиций и условностей, давивших на селянина? Это хоть как-то объясняет целостность города и относительное единодушие горожан, которых в столицах объединяет не классовое сознание, а желание незави­симости, стремление к зрелищам и развлечениям, которые дает город.

В. Беньямин — величайший философ-турист начала нашего века от­мечал индивидуализм жителей Лондона. Этому замечанию можно пове­рить. Но о чем идет речь? Вообще индивидуализм присущ буржуазному сознанию и составляет его родовой признак. Философия индивидуализ­ма разрабатывалась не только в Англии, но во Франции и Америке. То-квиль охарактеризовал его, однако, не как идеологию, а как своеобраз­ную психологию: чувство дистанции по отношению к другим и к массе. Речь идет не об изолированном индивиде — рыцаре разума, морального долга или веры и не о трансцендентальных субъектах науки, морали, ре­лигии, права и т. п. “Разумный индивид” Декарта, “Робинзон” Локка, “самодеятельное Я” Фихте и т. п. конструкции были не только продук-тм размышлений за письменным столом, но имели место своего произ­водства и в пространстве города. При этом можно предположить, что в i фоцессе их реализации возникало нечто отличающееся от философских моделей, что в свою очередь приводило к корректировке этих моделей. Изменение последних также не объясняется исключительно логикой их внутренней истории, где действует критика и рациональность. Так, уже при переходе от средневекового общества к раннебуржуазному, можно отметить создание новых дисциплинарных пространств производства “че­ловеческого”. Появление театров, организация выставок, концертов, от­крытие книгопечатания и газетно-журнального дела —все это потребо­вало человека нового типа, который производился в социальной общно­сти, которая может быть названа публикой. Публика в театре, читающая публика, публика, обсуждающая в кофейне новинки литературы, выра­батывает общие смысл и вкус, которые становятся критериями рацио­нальности и одновременно условиями единства. Эти новые пространст­ва приходят на смену церкви и продуцируют коллектив индивидов, руко­водствующихся в своих действиях общим здравым смыслом, который философы назвали рассудком и потом дополнили его разумом.

Так был открыт путь к созданию небольших групп и сообществ, в которые индивид входит в зависимости от своих частных интересов. Это, в свою очередь, привело к изменению формы организации обще­ственного порядка, который теперь строится на принципах равенства, взаимного признания, мирного сосуществования и терпимости. Планы городов, архитектура и дизайн создают условия для существования не­зависимых индивидов. Вслед за улицами и скверами появляются кафе и бары, где люди могут собираться небольшими группами и обсуждать различные частные и общественные вопросы. Изменилась архитектура жилищ. В буржуазном доме появляются не только отдельные спальни, но и салоны, куда собирается для общения самая разнообразная публи­ка. Это приводит к изменению обстановки, в частности, к изготовле­нию более уютной и удобной мебели.

Индивидуализм и принцип дистанции породили встречное движе­ние — поиск контакта. В XIX веке это желание чувствовалось особенно ясно, и поэтому литература проникнута поисками форм общения. На сцену выходит любовь, одетая в новое обличье и уже не сводимая к супружеству, приобретающая все более причудливые формы сексуаль­ности. Столь же напряженно переживается конфликт города и индиви­дуальности. Ищущий независимости человек, попав в город, остро чув­ствует свое одиночество и индифферентность других. Город живет ско­ростью и многообразием контактов, но они не дают удовлетворения человеку, ибо являются слишком быстрыми и вместе с тем поверхност­ными. Несмотря на то, что жизнь в городе бьет ключом, он является мертвым. Реклама, зрелища интенсифицируют зрение и будят жела­ния, однако за всем этим скрывается глубокая апатия. Может быть этим и объясняется тот факт, что в Лондоне — одном из первых городов со­временного типа не было революций? Индивид в поисках телесной энер­гии ищет душевного, а не политического единства. Буржуазные семья

и жилище привели к глубоким изменениям психологии человека. Опи­санные Фрейдом комплексы бессознательного нередко понимаются как врожденные. Но на самом деле они — следствие новых дисциплинар­ных пространств, в которых происходило формирование человека.

Становление философии разума нельзя понять без учета изменений способов жизни субъекта. Переход от средневекового иерархического, де­монстративного общества к буржуазному сопровождался созданием но­вых “моральных мест”: театр, концерт, выставка, клуб, кофейная и т. п. I) отличие от храмов здесь вырабатывалось новое коллективное чувство — здравый смысл и общий вкус, дискурсивизацией которых и были заняты литературные критики и философы. Ставка на разум мобильного индиви­дуума, движущегося по городу в поисках выгодных сделок, нуждающегося it коллективном обсуждении новостей экономической, политической и литературной жизни привела к изменению архитектуры городов. Улицы распрямлялись, площади расширялись, дома благоустраивались, откры­вались уютные безопасные кафе и ресторанчики, все это обеспечивало торговлю, работу, коммуникацию, а также отдых людям, отдающим труду все свои силы. Можно только удивляться тому, что у философии разума был столь хорошо благоустроенный дом.

Изменение географии города, благодаря скорости передвижения, из­менение топографии жилища, благодаря воплощению принципа комфорт­ности, стали условиями реализации старой идеи индивидуализма. Но ре­шение этой проблемы тут же породило другую: житель небоскреба остро ощутил свое одиночество и неукорененность. Поиски контакта и корней стали навязчивым неврозом людей XX столетия. При этом они уже не искали большой родины или иных абсолютных авторитетов, но ощущали гагу к своеобразной микропочве, к партикулярному миру и небольшим дружеским коллективам. Таков мир Пруста, состоящий из салонов, по которым кочуют индивиды в поисках интересных людей и дружеских связей. Вместе с тем, литература XX в. наполнена очень странными персона­жами, которые уже не удовлетворяются традиционными формами обще­ния. Можно выстроить цепочку возможных отступлений от нормального брака ХVШ столетия, где предполагалось равенство возраста, социального и экономического положения. Теперь героини ищут утешения либо со старцами, либо с мальчиками, они часто сбегают из дома с людьми более низкого социального происхождения, традиционно-социальные связи на­рушаются во имя познания или духовной общности.

Сегодня противоречивая связь тела и города лучше всего описы­вается языками психо- и шизоанализа. Как возможно самосохранение в условиях раздраженного и подавленного тела? Как может существо­вать порядок, если тела индивидов, составляющих общество, уже не испытывают сочувствия и сострадания, на которых тысячелетиями держалась коллективная жизнь людей. Это вопрос наших современ­ников, живущих в мультикультурных городах: как избавиться от пас­сивности, откуда придет освобождение? Античное общество нашло свои ритуалы, вырабатывающие гражданственность, как основу об щественного единства. Христианство создало новый тип общности. моральные санкции которого культивировали опыт терпимости и со­страдания к другому. Было бы маниакально-болезненным призывать к реанимации этих старых форм единства, хотя политики инсцениру­ют через масс медиа все возможные формы единения от языческих до христианских. Недостает ритуалов, но и они, кажется, создаются, прав­да, при этом остаются монокультурными и поэтому скорее усилива­ют, чем снимают напряженность в обществе. Конечно, остается воз­можность повторения трансцендирования опыта страдания, который был выработан христианством, как сохранение единства перед пу­гающими поворотами судьбы и который помогает выживать в самые тяжелые периоды человеческой истории. Но как это сделать? Рево­люции в Париже и в Петрограде столкнулись с этой трудностью, ко­гда попытались объединить людей на основе сочувствия. Они нашли символы Республики-Матери, но воздвигнув памятники, они не смог­ли создать место единения, так как город неумолимо вел к разъедине­нию и автономизации людей. Транспорт, жилище, места работы и развлечения — все перестраивается под тело автономного индивида. Но, получив свободу и независимость в изолированном жилище, че­ловек ощутил ужасное одиночество и пустоту общественного про­странства. Стремление к комфорту, первоначально культивируемое с целью восстановления сил индивида после тяжелого трудового дня, привело к отрыву от окружающей среды. Если современная цивили­зация мобилизует усилия, направленные на преодоление одиночест­ва и пассивности, не окажется ли она опять перед выбором опыта страдания и боли, как единственно эффективных способов сборки коллективного тела? Однако современные социальные движения ищут примирения совсем в ином направлении, чем раньше. Сегодня все жаждут пластичного соединения индивидуального и общего, части и целого. Но эта задача решается нами на основе некоторых разграни­чений, которые принадлежат нашей культуре. Так, мы рассматрива­ем интеграцию и целостность как самость, а способность ее контро­лировать и ограничивать — как разум. Отсюда поиски целостности в человеке и для человека. Современные этнические конфликты в пол­ной мере обнаруживают болезненность поиска межчеловеческой связи. Что можно противопоставить психологическому опыту разукоренен-ности и некогерентности, опровергающему идею разума классиче­ской философии?