§5. ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ПРОЦЕСС В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

§5. ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ПРОЦЕСС В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

Что можно сказать о современном состоянии цивилизацион-ного процесса в России и на Западе? Назрел новый перелом в рос­сийской политике. Предыдущие два: сначала “разгул демократии”, а потом попытка структурировать общество путем усиления роли государства, были по-своему закономерными и полезными, и по-своему случайными и неудачными. Чтобы не говорили о логике технического развития и об усилении роли экспертов и советников в принятии политических решений, избавиться от субъективности не удается. В конце концов люди находят способ протеста против того, что им не нравится. Но надо стремиться изменить и людей, а не только обстоятельства.

Молчаливой предпосылкой критики власти является вера в си­лу печатного слова, в ценность (и покупательную стоимость) ин­формации. За всем этим стоит еще более древняя вера: я дам вам истину и она сделает вас свободными. Позже она была вытеснена идеологией. На ней базируется требование интеллектуалов: дайте мне слово (в газете, на радио или, лучше, телевидении) и я перевер­ну мир. Точно также вера в силу истины, носителем которой счита­ется слово, выражающее мысль, присуща проповедникам морали. Прогресс истории они связывают с ростом духовности, с красивой, убедительной речью, призывающей к нравственному подъему по ле­стнице к высшим ценностям.

Люди утратили веру в слова не только ангажированных полити­ческих обозревателей, но и самим лидеров. Все устали от обещаний. Возникает подозрение, что демократический лидер, избранный на­родом, конечно, может давать обещания, но не сможет их выпол­нить, ибо он так же слаб, как и остальные. В эпоху древности авто­ритет вождя держался на силе, позже цари ссылались на силу боже­ственного авторитета. В чем состоит сила демократически избран­ного лидера? Как это не парадоксально, в силе его избирателей. На­личие политической воли и способности к действию у населения — главное условие дееспособности любого политика. Это обстоятель­ство следует прочно усвоить нашим политикам, которые должны заняться не только собственным имиджем, но и формированием мне­ний и желаний своих избирателей. В противном случае вскоре на улицы российских городов выйдут не автономные, занятые поис­ком выгодных сделок, а нищая и голодная толпа.

Конечно, вера в силу и в воздействие слова имеет свое основа­ние, ибо рациональные дискуссии, сопровождающиеся проверкой и критикой, достижением консенсуса, имеют место не только в науч­ной аудитории, но и в дискуссиях широкой общественности. Ни одно из средств массовой информации не должно пренебрегать этой от­крытой еще в Древней Греции и с тех пор вошедшей в плоть и кровь европейской культуры способностью слова, убедительной артикули­рованной речи воздействовать на решения и поступки людей. Однако эта способность к достижению рациональных договоров во всякую эпоху и во всякой культуре реализуются по-разному. Есть все осно­вания считать, что современное общественное пространство не вер-бально, а визуально. Жители больших городов не похожи на неторо­пливых свободных граждан Афин, которые высказывали доводы и возражения и таким путем приходили к решению самых важных об­щественных вопросов. Сегодня люди не слышат друг друга в оглу­шающем шуме улиц больших городов, а дикторы телевидения не ждут ответа на свои вопросы. Даже выборы и референдумы — это прерван­ная или однонаправленная коммуникация.

Почему в истории чаще всего случается то, чего никто не хотел? Даже сегодня, когда психологи и культурологи постоянно пишут о рационализации и онаучивании жизни и даже предупреждают об опас­ности проникновения планирования и расчета в такие сферы, где они раньше не применялись (любовные, дружеские, семейно-родственные отношения), тем не менее при наличии решений и планов каждого отдельного индивида совокупный результат их целерациональных действий является неожиданным и даже пугающим. Остает­ся думать, что движущие силы истории (если они вообще есть) скры­ваются совсем не там, где их обычно ищут. В современных развитых странах объявлена эра конца идеологии. И мы не только манифести­ровали, но, кажется, действительно добились избавления от тотали­таризма. Но это не должно вводить в заблуждение, ибо в обществен­ном сознании нет пустот. Судя по всему, хотя существует свобода выражения мнений и критики, она компенсируется такими формами идеологического воздействия, которые не замечаются ни народными массами, ни даже опытными специалистами. Современная власть управляет не идеями, а желаниями. Дело в том, что управление че­ловеческим поведением посредством идей опирается на дополни­тельную и почти неуправляемую идеологическим просвещением ду­ховную практику, которую можно назвать как “создание самого се­бя”. Речь идет о том, как человек может рационализировать свои телесные, душевные и духовные желания. Между умением разли­чать добро и зло и реальным добротолюбием и добродетелью неред­ко лежит пропасть. Более того, приобщенность к возвышенным идеа­лам делает человека чувствительным к нарушению справедливости по отношению к себе, но не всегда служит сильным мотивом для того, чтобы поступать справедливо по отношению к другому. Неда­ром интеллектуалы так обидчивы и ранимы и, наряду с этим, некол­лективны и эгоистичны.

Для достижения единства людей недостаточно разговоров и идео­логии, необходимо создание таких культурных пространств, в кото­рых бы происходила сборка общественного тела. Это относится ко всем группам и слоям общества. Уже средневековые гильдии и кор­порации — это такие группы, которые были скреплены далеко не одними профессиональными узами. Они жили на одной улице, но­сили “форменную” одежду, были переплетены семейно-родственными отношениями. Естественно, все эти прежние способы дости­жения единства сегодня невозможны. На Западе люди объединены по-иному и все-таки достаточно крепко. Мультинациональная Аме­рика и особенно Нью-Йорк по всем предсказаниям скептиков уже давно должны были развалиться. Однако уже не одно столетие аме­риканцы представляют собой сильную единую нацию и уживаются как с неграми, так и евреями. Более того, поселяя вновь прибываю­щих в своеобразные гетто, они ассимилируют их, превращают в гра­ждан своей страны.

Какие дисциплинарные практики собирают людей в единое го­сударственное тело? Надо сказать, американцы отличаются удиви­тельной заботливостью по части их совершенствования. Страна, став­шая символом капитализма, позитивизма и технократизма, тем не менее никогда не была атеистической. Напротив, там существуют самые разные религиозные движения и, наряду с жесткими закона­ми бизнеса, характерными для рыночного пространства, существу­ют поддерживаемые социальными и благотворительными фондами моральные пространства, ^основанные на сострадании. Культ инди­видуальной свободы, реально воплощенный в политике либераль­ного государства, в котором за все нужно платить самому, удиви­тельным образом совмещается, особенно в провинции, с духом коммунитаризма, характерным для средневековой общины. Точно так­же аполитичность основной массы населения дополняется патрио­тизмом тех, кто начинает день с подъема государственного флага возле своего дома. В нужном случае эта часть населения составит мощную группу поддержки по сборке единого государственного те­ла. Америка является местом, где формируются мощные движения протеста, и молодежь, как правило, является активной силой этих движений. Однако проходят годы и бывшие бунтари занимают ка­бинеты в офисах солидных фирм, превращаются в оплот порядка. Наркотики и СПИД — чума XX века вызывают встречные движения, направленные на защиту окружающей среды и выживание челове­ка. Очевидно, что за всем этим стоит не только знание, но и огром­ная энергия людей, которая не растрачивается вхолостую, ибо это приводит к апатии, как случилось у нас после первых лет энтузиаз­ма, вызванного перестройкой, а преобразуется и используется в нуж­ном направлении.

Если мы понимаем важную роль энергии желаний, то важно понять, каким образом общество может управлять и контролиро­вать их. Классическая модель человека, которая исходила из дихо­томии духа и тела, предполагала, что желания и аффекты подавля­ются разумом. Отсюда главная нагрузка ложилась на “идеологов”, которые должны были привить принципы существования того или иного политического режима к стандартам рациональности. По су­ществу речь шла об оправдании и легитимации власти. Однако ос­тавалась еще одна часть, завершающая этот процесс: каким образом разумный в государственном смысле индивид может управлять свои­ми страстями и чувствами. Допустим, некто обижен своим незначи­тельным заработком, низким социальным положением, как он мо­жет справиться с чувством протеста, вызванным этой несправедли­востью? Допустим, теоретики могут ему говорить: потерпи и (на том свете, в светлом будущем или при условии хорошей работы в конце своей жизни — аргументы могут меняться в зависимости от приня­той идеологии) справедливость будет. В сущности, и сам оскорб­ленный и униженный может на какое-то время удерживаться от про­теста. Однако такой способ, основанный на откладывании царства справедливости на неопределенное будущее, является неэффектив­ным. Сегодня недовольны пенсионеры и работники разваленных крупных предприятий бывшего СССР. Однако завтра это недоволь­ство “осколков” прошлого может дополниться и протестами моло­дых. Их энтузиазм еще не иссяк, но вскоре они спросят стоящих у руля: “Вы что наделали, господа?”, ибо вынужденные платить за все и не имея возможности зарабатывать деньги, -они еще сохраняют традиционно высокий интеллектуальный уровень и помнят о бес­платном образовании.

Распад СССР, причину которого видят в том, что суверениза-ция оказалась единственно возможным способом удовлетворения политических амбиций, на самом деле вызван не только экономи­ческими и политическими, но и морально-психическими факто­рами. О них не говорят, как не любят говорить о самом распаде, отделываясь от Союза словом империя. Однако, даже отвлекаясь от спорного вопроса об империалистической сущности бывшего СССР, стоит задуматься о судьбе России и о ее сохранении. Если идеология не могла сохранить Союз, то почему она сохранит Рос­сию? Нынешние ангажированные идеологи, возразят: раньше бы­ла коммунистическая идеология, а теперь речь идет о “Русской идее”. На самом деле, признавая отличие по содержанию, нельзя не заме­чать ограниченных возможностей идеологии. Если обратиться к истории любого жизнеспособного государства, то кроме объеди­няющей идеи можно указать многообразие дисциплинарных прак­тик, направленных на душу и тело индивидов с целью сборки их в единое коллективное тело.

Идеал свободы личности не должен абсолютизироваться, ибо государство также должно находить формы интеграции людей, по возможности не ущемляя чрезмерно права человека. Сегодня мало кто разделяет марксистскую идею о решающей роли изменения в способах производства и классового сознания. Давно уже говорят о смерти капитала и растворении рабочего класса. Столь же безапел­ляционно заявляют и о конце истории и даже о смерти человека. Но, разумеется, все нужно понимать как метафоры, значение кото­рых состоит в том, чтобы подвергнуть сомнению и критической про­верке на прочность ставшие привычными стереотипами убеждения. Действительно, безраздельная вера в человека, служившая опорой классической философии, на самом деле наталкивается на то об­стоятельство, что человек сам находится под властью силы, неизме­римо более могущественной, чем он сам. Что это за сила? Маркс указал на экономические и социальные структуры, которые при­спосабливают человека для своих целей и делают его “совокупно­стью общественных отношений”.

Сегодня бывшие советские марксисты почему-то восстали про­тив марксизма и Маркса, обвинив их в том, что они превратили человека в винтик общественной системы. Но строго говоря, здесь все поставлено с ног на голову. Вообще-то отчуждение не создается теорией Маркса, которая его лишь обнаруживает и описывает его проявления в различных формах. Однако критики марксизма отчас­

ти правы, так как парадоксальным образом теория не только не унич­тожила отчуждение, против которого она была направлена, а наобо­рот, усилила его.т. е. на практике теории чаще всего играют вовсе не ту роль, которую первоначально на себя принимают. В сущности, так повторилось и с другим крупным движением за эмансипацию — психоанализом, который немало способствовал другой важной ре­волюции — сексуальной, потрясшей устои общества в XX столетии. Как же получилось, что теории, звавшие к освобождению, на самом деле привели к еще большему закабалению людей? Марксисты на­чали с критики капиталистического отчуждения, которое они виде­ли в том, что в обществе любые усилия и начинания, приватные и общественные, низкие и благородные на самом деле приводили лишь к укреплению капиталистической эксплуатации. Например, Маркс говорил, что рабочий сам себе кует золотые цепи тем, что ходит сначала на работу, а затем на рынок за покупками. Однако, если власть настолько эффективна, что любые усилия, направленные да­же против нее, она умеет превращать в силы своей поддержки, то, строго говоря, марксисты должны были просчитать возможность того, что их протест также будет использован властью в своих интересах. Отчасти на Западе так и случилось: сегодня коммунист прочно ассо­циируется с террористом и оказывается необходим как критикам, так и репрессивным органам, которые, чтобы существовать и рас­ширенно воспроизводиться, должны усиленно культивировать не только образ врага, но и самих врагов.

Гуманизм настаивает на том, что все должно быть на службе у человека, а между тем, рожденный свободным, он везде в оковах. Это высказывание Руссо, множество раз повторенное русскими ин­теллигентами, интенсифицировало чувство революционного про­теста. Однако почему-то реализовалось как раз то, что было под­вергнуто разрушительной критике. Вряд ли можно в двух словах столь же прямо, как поставлен вопрос, ответить на него. Можно предпо­ложить, что революционная теория бьиа всего лишь фразеологией, за которой скрывалось желание власти. Пролетариат хотел победить в политической борьбе, занять место буржуазии, но не менять сис­тему порядка. Можно пойти дальше и утверждать, что любой поря­док предполагает отчуждение, в том смысле, что “общественные жи­вотные” с самого начала, не зависимо от того, формулируют и под­писывают они общественный договор или нет, вынуждены отказы­ваться от значительной части своих потребностей, желаний и прав ради выживания в рамках общественного целого.

Сегодня в развитых странах имеет место излишек вещей, и это привело к изменению стратегий управления желаниями. Общество не ограничивает, а наоборот, стимулирует потребление. Речь идет не о “вещизме” в советском понимании этого слова. Запад объеди­няет людей системой вещей — комфортом, здоровьем, отдыхом. Рек­лама любой отдельной вещи уже вписана в эти бесспорные ценно­сти и поэтому поддерживает ощущение того, что общество заботит­ся о человеке, предлагая ему возможные постепенные улучшения мира вещей. Различные варианты жилья и мебели, увлекательные поездки, приятное времяпрепровождение, легкие истории, которые можно рассказать за столом с друзьями — так создается плотный, без зазоров, мир повседневности, который заботливо строится общест­вом и формирует общую основу взаимодействия людей.