3

3

Итак, оборотной стороной медали, оборотной стороной потребности  в идентификации является возможность нарушения аутентичности и кризис аутентичности.

Когда  психологи  обсуждают проблемы идентификации, в частности идентификационные модели Э. Эриксона  или  Левинсона,  они преимущественно  говорят о социальном развитии и функционировании личности. По существующей гипотезе личность как бы формируется в группах, иерархически расположенных на ступенях  онтогенеза;  при этом считается, что характер развития личности задается уровнем развития группы, в которую она включена и в  которую она интегрирована. Еще одним моментом в теории интегральной индивидуальности и в теории метаиндивидуального мира, с которым мы никак не можем согласиться, является утверждение, что активность  человека, несмотря на признание внутренней детерминации, все же преимущественно определяется внешней детерминацией.

Каждый  уровень  группы  предполагает  определенный уровень функционирования личности, и чем более высок  уровень  развития группы (а считается, что именно группа высокого уровня функционирования создает наиболее благоприятные условия для формирования ценных качеств личности), тем более сложную систему функционирования личности этот уровень предполагает  и  требует.  При этом  предполагается, что сама по себе группа не только предполагает, но и формирует личность,  то есть обладает активизирующими в отношении личности свойствами.

Но мы–то помним, что личность представляет  собой  биосоциальное  единство и не всегда биологический базис личности может обеспечить личности достаточно высокий уровень социальной идентификации, интеграции и функционирования.  Уровень  психической энергии  не  только  внутренне  детерминирован и имманентен для каждой личности, но и имеет онтогенетически обусловленную эволюционно – инволюционную динамику. Процесс социализации,  существенно  изменившийся  за  последние столетия, связан в настоящее время не столько с фактом рождения индивида, сколько с его личностными потенциями. Ранее рамки  социального  функционирования ребенка определялись более рамками социального функционирования его родителей, нежели его собственными способностями и потенциями: сын короля становился королем, сын сапожника – сапожником. Система каст и сословий функционировала тысячелетия. В ней были отрицательные  и положительные стороны, но прежде всего она лишала человека необходимости и ответственности за свой выбор.

Антрополог  Р. Бенедикт, сравнивая воспитание детей в разных обществах, пришла к выводу, что во многих культурах не  существует четкого контраста между взрослым и ребенком. В таких условиях переход от детства к взрослости переходит плавно. Иначе протекает переход от детства к взрослости в современных условиях, когда важные требования к детям и  взрослым  не  совпадают, а часто являются противоположными. В результате этого и складывается неблагоприятная ситуация (47).

В ситуации свободы выбора считается, что только  от  самого человека  зависит – в какой иерархической социальной системе он будет функционировать. Сама возможность рождает надежду, надежда – притязания, притязания – возможность несоответствия, несоответствие – страдание, страдание  –  болезнь.  Причем  процесс этот  идет по порочному кругу. Родители, не достигшие желаемого уровня социального функционирования, идентифицируют свои  мечты в детях, те, в свою очередь – в своих детях и так далее...

А. И. Захаров, занимаясь изучением особенностей невротических состояний  в детском и подростковом возрасте, пришел к заключению, что они, как правило, являются клинико–психологическим выражением проблем семьи даже в  трех  поколениях:  прародителей, родителей  и  детей.  Описанную выше ситуацию он обозначает как «паранойяльный настрой родителей», проявляющийся в  неприятии индивидуальности  ребенка, несоответствию требований и ожиданий родителей реальным возможностям детей (54).

И  всегда в ситуации, когда навязанный личности извне  процесс социальной интеграции во все более усложняющиеся  социальные группы  перестает соответствовать и перерастает биологическую  основу и потенциал личности, мы наблюдаем четко очерченный феномен кризиса аутентичности. Человек  перестает  соответствовать самому себе. Уровень социального функционирования, который требует от него социальное окружение, выше, чем возможности индивидуально–биологического базиса личности. В итоге  интеграция возможна лишь путем максимального перенапряжения всего наличного потенциала личности, что чревато возникновением  самых  различных защитных патологических процессов.

Еще  раз подчеркнем, что процесс этот особенно часто наблюдается в случаях идентификации со стороны родителей или  других значимых  лиц референтной группы своих нереализованных желаний, фантазий и тщеславных устремлений на ребенка и подростка.  Так, например,  родители,  не имеющие высшего образования, могут желать, чтобы их дети обязательно получили высшее  образование  и прилагают  к этому все усилия, иногда в ушерб своей личной жизни, благосостоянию и здоровью. Ребенок в этой ситуации  практически  лишен  права нормального выбора, он не может развиваться аутентично, он постоянно идентифицируется с  представлениями  о себе  со  стороны родителей и всего их микросоциального окружения, которое постоянно информируется о тех героических  усилиях и затратах, на которые идут ради ребенка и само невольно участвует в мощном идентификационном прессинге. Ребенок в этой ситуации никогда не воспринимается как  самостоятельная  самоценная личность, и сам привыкает оценивать себя лишь в соответствии  с теми  представлениями, которые сложились о нем в окружающем его микросоциуме.

Как только потенциал  личности  исчерпывается,  а  особенно заметен этот процесс в период окончания биологического созревания, возникает все более увеличивающийся разрыв и «вилка» между тем, что от человека ждут и как его себе  представляют  (в  том числе и как он сам себя представляет) и тем, что имеется в  реальности.  Возникает тяжелейший кризис аутентичности с чувством неполноценности, стыда, растерянности,  потерянности.

А.И.Захаров, разбирая патогенез неврозов  у  детей,  пишет, что  именно  двойственная,  противоречивая ситуация внутреннего конфликта, вызванного рассогласованием между требованиями родителей и своим опытом и невозможность найти «"рациональный» выход из него, приводит к тому, что дети начинают  осуществлять  несвойственные  им  роли, «заставляя себя быть другими, не такими, какие они есть, и выполняя функции, превышающие их  адаптационные  возможности,  они находились в состоянии постоянного внутреннего конфликтного перенапряжения, что и приводило к  дезорганизации нервно–психической деятельности» (54).

Невроз в этом случае – зачастую единственное парадоксальное средство решения проблем, неосознаваемая попытка избавиться  от них и обрести душевное равновесие.

Ситуация  часто обостряется еще и тем, что ребенок, подросток или молодой человек в этот период не могут найти  поддержки со  стороны самых близких людей, которые расценивают его несостоятельность как «дурь», лень  и  подлое  предательство  своих, идентифицированных на подростка, идеалов.

При  этом,  с одной стороны, чрезвычайно опасен сам  момент кризиса аутентичности, так как вышеописанный фактор,  входит  в триаду  самых  мощных  личностно-значимых психотравм, известных психотерапевтам: угроза собственной жизни и здоровью,  угроза жизни и здоровью близких людей, угроза своему социальному  статусу и материальному благополучию.

Не случайно именно в этот период мы наблюдаем резкое усиление  самых  серьезных деструктивных форм девиантного поведения, включая аддиктивное и суицидальное.

Но, с  другой  стороны, чрезвычайно нехороши и последствия кризиса аутентичности. Подросток и молодой человек,  ориентированный  на функционирование в группах высокого развития, одновременно не получает навыков функционирования в  тех  социальных группах, которые реально соответствуют его индивидуальному личностному потенциалу. И поэтому, в послекризисный период  зачастую  не происходит даже, казалось бы, возможного плавного перехода на ступеньку ниже, как можно было бы предполагать по логике вещей, а личность опускается в прямом  и  переносном  смысле иногда  на  несколько ступеней ниже и вынуждена функционировать на уровне, который даже объективно ниже имеющегося потенциала.

Вместо того, чтобы получить хорошее среднее  профессионально–техническое образование, человек растрачивает время на многолетние безуспешные попытки получить высшее образование (сколько таких страдальцев, грызущих с упорством, достойным лучшего применения, гранит науки, можно наблюдать в любом институте или университете). Когда же по  прошествии  иногда  лишь десятилетия «вечный студент» наконец выбрасывает белый флаг, он остается  по  сути  дела не только без высшего, но и вообще без какого–либо профессионального образования, совершенно не  приспособленный к жизни, дезинтегрированный и дезадаптированный. Он не  может  функционировать на том социальном уровне, на котором ему хотелось бы функционировать, но он не может уже  функционировать  и на том уровне, на котором он мог бы функционировать и который вполне соответствует его  личностным  потенциям.  Время упущено,  поскольку  период  от  16 до 25 лет в плане получения профессионального образования является в какой–то  мере  сенситивным периодом. Личностный онтогенез не имеет обратного хода, равно как и индивидуальный онтогенез. С этого момента такой человек уже становится потенциальным клиентом психотерапевта  или нарколога (не знаю, что хуже).

Особенно наглядно подобные явления можно наблюдать в  семьях, в которых оба родителя имеют высшее  образование,  и  когда происходит безальтернативная идентификация на своих детей, которые «никак не могут быть ниже своих родителей». То, что  дети должны иметь высшее образование, рассматривается в таких семьях как  нечто само собой разумеющееся, как нечто не подлежащее обсуждению, а отсутствие высшего образования – как  нечто  ненормальное.  Все это усугубляется тем, что многие из таких родителей в силу социального или материального  положения  обладают возможностями «помещения» своих детей в систему высшего образования в обход худо–бедно функционирующей экзаменационной системы.  Не отсеявшись на вступительных экзаменах, не проверив себя на практике, и пусть болезненно, но вовремя не начав функционировать на более аутентичном социальном уровне, такие люди  тратят  свое драгоценное время (я уже не говорю о времени преподавателей) попусту, с каждым годом двигаясь к  тому  страшнейшему кризису  аутентичности,  из  которого  уже нет никакого выхода, кроме как в пьянство, ипохондрию, психосоматические заболевания и самоубийство.

Этот феномен мы наблюдаем не только  при  идентификационных отношениях родители – дети, но иногда и  при  идентификационных отношениях между супругами.

Мне в своей практике неоднократно приходилось наблюдать случаи, когда девушка с достаточно высоким личностным потенциалом, девушка, так сказать, «духовная», выделяющаяся из окружающей среды своими иногда реальными, иногда завышенными  запросами, своей придирчивостью и разборчивостью,  истово ждущая своего  принца, вместе с которым она окунется в мир духовной гармонии и калокагатии  и  рука  об руку пойдет в царство правды и красоты и т.п., к 25 – 30 годам осознает, что принцев нет, а есть то, что есть. А годы уходят. Непонимание и своеобразное уважение окружающих сменяется усмешками и «сочувствием», и  она «выскакивает»  замуж  в  прямом смысле за первого встречного. И этот первый встречный очень часто – хороший,  простой,  работящий,  добрый,  заботливый нормальный парень, мечтающий о семье, жене,  детях  и домашнем уюте. Но не тут–то было. Эта «принцесса», не найдя себе готового «принца», начинает делать  его, так сказать, «из  подручных  средств». Она начинает терроризировать бедного супруга тем, что он не читает Достоевского, что  он  не знает,  кто  такой  Вагнер,  Ницше и Рильке. Она «тычет» в него Кафкой и билетом в оперный театр, в котором несчастный  последний  раз  был в первом классе, во время массового культ–похода. Страдалец получает бесконечные упреки, что он некультурен, необразован, глуп, примитивен и т.п., и, в конце концов, превращается в глубоко несчастного человека, которому жизнь  становится не  в  радость, и он начинает пить и бить свою жену, которая, в свою очередь, поступает к нам на лечение.

Однажды мне пришлось консультировать супругов уже достаточно  зрелого возраста (и тому и другому было под сорок). У обоих это был повторный брак. Она работала  преподавателем  в  высшем учебном  заведении,  а он работал актером в театре. В профессиональном и творческом плане муж не обладал какими–либо  выдающимися способностями, но совершенно нормально справлялся со своей работой, очень любил ее, несмотря  на  то,  что  играл  большей частью роли второго плана. В какой–то степени он осознавал свой творческий,  актерский потенциал, и если и переживал, как любой человек творческой профессии, свою второстепенность, то эти переживания не приводили его к личностной  декомпенсации,  а  тем более  к  нервно–психическому срыву. Он удовлетворялся тем, что хорошо справлялся со своими обязанностями, и кроме  этого, старался компенсировать и свою потребность выделиться и материальные потребности, работая с детьми в школах.

Однако его вторая жена почему–то вдруг решила, что творческий потенциал ее мужа и его реальные профессиональные  и  творческие  достижения не соответствуют друг другу, и что он вполне может добиться большего, если только приложит к этому усилия. С этой целью она (как потом сама  призналась)  разработала  целую стратегию поведения, направленную на усиление творческой активности  мужа.  Она  начала  систематически  специально «бить» по «больным точкам» личности мужа, постоянно намекая на его  творческую  импотенцию,  что он как актер не состоялся, что то, что он выполняет на работе, не имеет к искусству  никакого  отношения,  что если он не состоялся как актер, как профессионал – то это значит, что он не состоялся как мужчина, что настоящий мужчина не может довольствоваться вторыми местами на работе и т.д. и т.п. Причем она это  делала  совершенно  сознательно,  будучи уверенной, что подобное поведение, в конце концов, приведет к положительным  результатам,  муж станет более активным и добьется того, чего бы ей  хотелось.

Когда они обратились ко мне, у мужа  уже  была  развернутая клиника неврастении с элементами психастении и депрессии (причем жена сама была вынуждена искать для него психиатрической  и психотерапевтической  помощи),  семья  была на гране распада, а муж уже собирался уходить со своей работы.

Таков  результат внешней «активизирующей» детерминации. Душевные страдания, которые жена причинила своему супругу во время этого «стимулирующего» эксперимента, с трудом поддаются описанию. Он полностью утратил сон, в его поведении, вместо ожидаемой активности и гибкости, начали резко преобладать черты пассивности, ригидности, застреваемости, психастеничности, тревожной  мнительности,  появились идеи самообвинения и самоуничижения, постепенно стала нарастать общая астеническая  симптоматика, появился депрессивный фон и суицидальные мысли.

На этом примере мы можем наглядно рассмотреть, как  попытка идентификации  со  стороны жены, своего мужа с тем и чем, кем и чем  он  ни  в коей мере не являлся,  привела глубокому кризису аутентичности – полной потере себя и утрате смысла жизни.