6

6

Хотелось  бы коротко остановиться для разъяснения того, почему несмотря на такие, казалось бы, простые правила психогигиены и психопрофилактики, давно предложенные великими мыслителями, кризис аутентичности не только не утратил своей актуальности, но наоборот, затрагивает все большие и большие круги  населения.

Мы уже останавливались на том, что кризис аутентичности как один  из  главных феноменов онтогенеза личности имеет свою предысторию в филогенезе, и в  частности  в  филогенезе  личности. Когда древнегреческие софисты, можно сказать, впервые в истории эстетико–философской мысли человечества  поставили во главу угла человека, его поведение, его поступки и переживания, первыми сделали  попытку  найти  красоту  в человеке как самостоятельно действующем и ответственным за свое поведение субъекте, а не  в его  включенности  и  гармонии с всеобщим мировым космосом, они признали за личностью право выбора. «Человек есть мера всех вещей» сказал греческий софист Протагор из Абдер. Тем самым  они, как это сказали бы  современные психологи, резко усилили интернальность личности, нарушили ее локус–контроль и привели к смене каузальной атрибуции в сторону ее личностной направленности.

Человек  стал  сам  отвечать  за свое поведение, увеличение возможностей породило  желания,  желания  породили  притязания, притязания породили надежду, а надежда, хоть и умирает  последней,  но  все же рано или поздно умирает. Крушение же надежды в той  ситуации, когда возможно отнести сей феномен на свой счет, делает возможным самообвинение.

Постараемся рассмотреть, каким образом кризис аутентичности проявляется  в жизни практически каждого человека.

Основной  кризис аутентичности связан с окончанием биологического созревания, которое у человеческого индивида  наступает в районе двадцати лет. Он жестко связан с прекращением  индивидуального  созревания и роста. Биологическое развитие окончено, наступает период зрелости, стабилизации,  нормализации  на  каком–то определенном уровне основных процессов обмена, процессов анаболизма и катаболизма с постепенным снижением общего энергетического  потенциала  и жизнеспособности организма. То есть, с биологической точки зрения начинается старение. Организм в  целом  уже не развивается, возможно дальнейшее развитие и появление каких–либо новых подсистем, но уже нет того  процесса  глобального  развертывания, который свойственен растущему организму.

Такой более или менее резкий перелом в направленности индивидуального существования не может не  пройти  незамеченным  на психологическом уровне. В процесс роста, созревания вырабатываются  достаточно устойчивые стереотипы ментальной деятельности, которые ориентированы в направлении постоянного прироста психической активности, работоспособности, адапативности. Если  происходят  какие–либо резкие сдвиги и колебания по типу пубертатных кризов, резкого усиления роста организма,  то  избыточность энергетического обеспечения растущего организма приводит к легкой психологической адаптации и переработке этой дополнительной информации.  Заболеваемость неврозами в период пубертата чрезвычайно низка,  и  это  даже  вызывает  удивление.  Например, А. Е. Личко (1985) пытается объяснить этот феномен тем, что  психогенные факторы, которые у детей и взрослых вызывают невроз, у подростков  вызывают нарушения поведения (81). Однако это можно объяснить и тем, что психическая деятельность в этот период чрезвычайно пластична и все проблемы, связанные с ростом решаются достаточно легко.

Известно, что девочки, например, переносят пубертатный криз легче, чем мальчики. Происходит это потому, что у девочек половое  созревание начинается существенно раньше, чем у мальчиков, когда психика еще пластична, личностные структуры  окончательно не  сформированы  и новые ощущения, переживания, желания, новая самооценка и самосознание легко встраивается в «мягкий»  каркас личности девочки–подростка. Как–то незаметно для окружающих девочка становится девушкой.

У  мальчиков  «поздний» пубертатный криз и «позднее» начало полового созревание протекают намного более сложно. Пубертатный криз приходиться у большинства мальчиков на возраст от 13 до 14 лет. В этом возрасте личность подростка  уже  более  или  менее сформировалась,  устоялась. Он уже начинает осознавать себя как самостоятельно  функционирующего  человека,  как  личность со своими  законами,  правилами мальчишеской «асексуальной» жизни, со  всеми  войнами,  драками,  ножами,  марками, книгами и т.п. Представьте  себе компанию мальчиков с более или  менее  жесткой структурной иерархией. Все считают себя уже мужчинами,  занимаются спортом. Девчонки для них не существуют. Девчонки – это не для  мужского  братства. Тот, кто дружит с девчонкой, не достоин быть членом настоящей мужской компании. С теми отщепенцами, которые ходят с девчонками в кино, мы не дружим. И вдруг на  фоне этой достаточно устойчивой стабильной системы независимо от воли  и  желания  подростка начинают появляться совершенно новые, незнакомые желания и мысли. Эта с двумя косичками, которую семь классов  не воспринимал иначе, как мишень для жеваной промокашки, начинает вызывать у тебя жуткое замирание под ложечкой, хочется смотреть на нее часами, прикоснувшись к ней, домой  идешь счастливый – какой кошмар. Это – я, тот, который еще вчера смеялся  над такими же несчастными и обзывал их «жених и невеста», это я – несу ей портфель и изнываю под ее окном.

И все же несмотря на то, что подобные издержки  биологического созревания представляют для мальчиков, а иногда и для  девочек много беспокойства – они крайне редко становятся причиной возникновения психопатологической симптоматики за счет гибкости и  пластичности нервно–психической деятельности в период роста. В это время еще возможна глобальная  трансформация  мировоззрения,  и  оно  постоянно трансформируется в сторону все большего усложнения оценок различных жизненных ситуаций. Жизнь с каждым днем воспринимается все более сложно, все более богато. Она несет впереди массу  неизведанных  и  неиспытанных  возможностей. Подросток  просто разрывается перед необозримыми перспективами: сегодня он желает стать летчиком, завтра хирургом,  послезавтра писателем.

Сам объективный процесс роста и развития приучает подростка к мысли, что то, что я есть сейчас – меньше, чем то, чем я буду завтра, то что я имею сейчас – меньше, чем то, что я буду иметь         завтра. И это так. Но только в процессе биологического созревания. На психологическом уровне это приводит иногда к  возникновению  легкой эйфории в этом возрасте от осознания собственного здоровья, энергичности, интеллектуальности.  Казалось  бы, пока еще  не  видится  никаких видимых причин, что скоро всему этому прийдет конец, причем конец необратимый.

К. фон Монаков  утверждает,  что  состояние  под  названием Klisis (радость, счастье) достижимо лишь тогда, когда все функционирование  организма  направлено на его развитие, – и отсюда возникает желание к повторению (продолжению) данного  поведения В противоположность этому поведение, препятствующее оптимальному развитию организма, вызывает у субъекта (по теории Монакова) состояние Ekklisis (горести, депрессии, упадка).

Состояние,  подобное  экклизису, возникает не только, когда нечто препятствует оптимальному развитию организма, но и тогда, когда, достигнув пика, развитие оканчивается, энергия истощается и начинается процесс не только биологической, но и  личностной инволюции и регресса.

А человеку–то ведь казалось, более того, ему продолжают все говорить,  что  у тебя все впереди, и он никак не подготовлен к тому, что после 20 лет с каждым годом все труднее и труднее усваивать новую информацию, все труднее и труднее что–то в  крупном  плане  изменить  в себе и просто страшно признать, что вот то, что ты есть сейчас – это уже навсегда и лучше не будет.

В этом плане  тот оптимистический  педагогический  настрой, который  существует  в  обществе не без участия гуманистической психологии с ее дурными теориями бесконечного личностного  роста,  вызывает  у  меня  крайнюю настороженность.  Именно в этих тенденциях, в подобном подходе к личности, я вижу причину того, что в настоящее время главный кризис аутентичности, связанный с окончанием  биологического созревания, протекает у многих людей в обостренной форме.

Даже гуманистические психологи и психотерапевты, что, конечно, для них крайне нехарактерно иногда признают некоторые перегибы в этом направлении. «Общество говорит его  члену,  что  он свободен, независим, может строить свою жизнь в соответствии со своей свободной волей; «великая игра жизни» открыта для него, и он  может получить то, что хочет, если он деятелен и энергичен. В действительности для большинства людей  все  эти  возможности ограничены» – пишет, например, Франкл (150).

«Перед тобой открыты все просторы» – внушается молодому человеку. «Ты всего можешь добиться,  если  приложишь  усилия»  – беззаботно  и  благодушно  обманывают его. И наивный доверчивый человечек  набирает  скорость  и на парусах надежды врезается в рифы жизни и чем быстрее скорость, тем сокрушительнее удар. Как писал Перлз: «Мечты юности становятся подобными ночному  кошмару, отравляющему существование».

Не  случайно  все  сказки  кончаются  на свадьбе и том, что «стали они жить долго и счастливо». Потому что после этого  ничего  больше  и не было. Принц  становится королем, принцесса королевой (или не  становятся),  потом  все  медленно  стареют. Грустная картина. Не для сказок.

У Евгения Шварца есть совершенно замечательная  сказка  для взрослых  «Обыкновенное чудо». Волшебник превратил медвежонка в человека с условием, что если тот когда-нибудь полюбит и  поцелует принцессу, то снова превратится в медведя. Юноша влюбляется  в  прекрасную  принцессу,  целует ее и... не превращается в медведя – в этом и заключается настоящее чудо. Юноша не превращается в медведя, который сидит у телевизора, пьет пиво, шляется по кабакам, читает газеты, ходит на выборы и  не  занимается всей  той  ерундой,  которую люди называют жизнью, и от которой так тошнит, что и слов нет.

Но чудеса, к сожалению, случаются редко. Крайне редко  личностное развитие человека  не  останавливается  после  двадцати лет.  В  большинстве  случаев  происходит постепенная остановка развития и незаметно осознаешь, что еще вчера ты  только  собирался на ярмарку, а сегодня ты уже едешь с ярмарки.

Само по себе в этом процессе нет не только ничего патологического, но и даже болезненного. Более того, я  смею  заверить, что процесс регресса и инволюции сам по себе, особенно в начальном периоде доставляет массу удовольствия.

В  норме  к 25 годам зрелая личность достигает уже того или иного социального положения, она достаточно хорошо интегрируется в систему социальных отношений, занимая в оптимальном случае то место, которое максимально соответствует имеющемуся потенциалу. Человек замечает, что если он и не достиг  всего  того,  о чем мечталось, однако то, что имеется, не лишено приятности. Он чувствует свою «нужность», социальную полезность,  он  становится одним  из  многих,  он  становится полноценным членом общества, первоначальное чувство недовольства начинает проходить, с  каждым  днем он начинает открывать все преимущества спокойной жизни, в которой необходимо прилагать минимальное количество  усилий, чтобы не выпасть из общей упряжки. Делай свое дело, не высовывайся,  и  если ты не совсем дурак, карьера будет идти сама собой. Свои прежние  порывы юности воспринимаются со  смехом  и улыбкой.  Возникает чувство самоуважения. И общество предлагает массу готовых вариантов, чтобы повысить  это  самоуважение:  от орденов и медалей до званий и регалий.

Кризис аутентичности благополучно преодолен. Мы имеем перед собой образцовый вариант примитивной, нормальной личности.

В  романе Гете «Страдания юного Вертера» такой тип личности замечательно выведен в лице Альбера – мужа Шарлотты. Альбер, по признанию самого героя романа Вертера, человек «милый»,  «славный», «вполне заслуживающий уважения», он честен, порядочен, но ограничен  рамками  общих ценностей, его больше беспокоит соответствие своего поведения общепринятым нормам, чем  собственным желаниям  и побуждениям. Да их и не возникает у него. Вся жизнь его расписана и запланирована на много лет вперед – служба, женитьба на Лотте, и он не понимает  совершенно  противоположного ему  по  складу характера Вертера. Он не одобряет индивидуализм Вертера, так как в каждом поступке  Альбера  интересует  именно то, как на это посмотрят окружающие. Альбер идентичен и  аутентичен.

Однажды Вертер перед прогулкой верхом в горы зашел к Альберу,  и  на глаза ему попались висящие на стене пистолеты. Шутки ради он внезапным движением прижимает дуло пистолета ко лбу.

– Фу! К чему это? Даже представить себе не  могу,  как  это человек  способен  дойти до такого безумия, чтобы застрелиться; сама мысль противна мне, – возмущается Альбер.

– Странный вы народ, – отвечает ему Вертер. – Для  всего  у вас  готовы  определения:  то  безумно, то умно, это хорошо, то плохо! А какой во всем этом смысл? Разве вы вникли во  внутренние  причины данного поступка? Можете вы с точностью проследить ход событий, которые привели, должны были привести к нему? Если бы взяли на себя этот труд, ваши суждения были бы не так  опрометчивы.

Но примитивная личность  и общество примитивных личностей и раньше,  и  сейчас редко когда дает себе труд вникнуть во внутренние психологические переживания конкретного человека. Экономически выгоднее и проще мыслить и действовать по раз и навсегда  выработанным  правилам, не задумываясь, какой в этом смысл. Это не должно звучать как осуждение или упрек – общество не может функционировать иначе.

В одном из самых лучших и самых малоизвестных романов 20–го века «Человек без свойств» Роберт Музиль блестяще описывает острый  кризис  аутентичности, связанный с остановкой личностного развития, и процесс его преодоления на примере Вальтера – друга главного героя Ульриха.

Кризис  аутентичности  Вальтера усугубляется не только тем, что он имеет изначально большие задатки, то есть кривая личностного развития изначально круто уходит вверх (чем выше потенциал личности, тем тяжелее переживается кризис аутентичности), но и  тем, что рядом с ним находится его жена, которая этот кризис замечает, то есть видит остановку в развитии  Вальтера,  но  не собирается  с ней мирится и ведет себя подобно жене моего пациента, случай с которым я описал выше.

Когда–то Ульрих и Вальтер были друзьями юности, вместе мечтали  и восхищались красотой и бесконечными возможностями мира, но когда друзья встречаются вместе в начале  романа,  Ульрих  – все  еще  «человек без свойств», «человек возможностей», идущий рядом с жизнью,  а  Вальтер  испытывает  мучительные  переживания из–за  невозможности осуществить свои творческие замыслы и планы. Причем ситуация такова, что у него нет  формальной  возможности  обвинить кого–либо в препятствии реализовать собственные потенции.

Вальтеру  тридцать пять лет. В молодости он увлекался живописью, музыкой и поэзией. Находились специалисты, которые  прочили  Вальтеру  великое будущее и он, как это часто бывает, сам привык мыслить себя в  перспективе  своего  великого  будущего. Преодолев сомнения родственников жены, которые здраво полагали, что  у  молодого человека нет воли, если он не может заниматься определенной профессией, которая  приносит  деньги,  Вальтер  в конце  концов  обосновался  в своем доме вместе с женой и тихой должностью, не требующей много времени и усилий, но и не приносящей существенного дохода.

Казалось бы, он создал себе все условия для творчества. «Но когда не осталось ничего, что нужно было  преодолевать,  случилось  неожиданное: произведений, которые так долго сулило величие  его  помыслов,  не последовало». Вальтер в ужасе осознает, что он не может больше работать,  каждое  утро  с  надеждой  на вдохновение  он  запирается  на несколько часов дома, совершает многочасовые прогулки с закрытым мольбертом,  но  то  немногое, что  он создает в эти часы, он никому не показывает и уничтожает. Достаточно было установить холст на мольберте или  положить чистый  лист  бумаги  на  стол и уже возникало ощущение ужасной пропажи в душе. Замученный безнадежностью во всех своих решениях и побуждениях, он страдал от горькой грусти, и его неспособность  превратилась в боль, которая часто, как носовое кровотечение, возникала у него где–то  во  лбу,  едва  он  решался  за что–то взяться.

Это типичный кризис аутентичности.

Во время своего прихода Ульрих беседует с Клариссой  (женой Вальтера), а сам Вальтер играет в доме Вагнера, за что Кларисса (в наказание) неделями отказывала ему в близости.

–  Ты,  значит,  не веришь, – говорит она Ульриху, – что он еще чего–то достигнет.

– Нет второго такого примера неизбежности, как тот, что являет  собой  способный  молодой  человек, когда он суживается в обыкновенного старого человека – не от какого–то удара  судьбы, а  только от усыхания, заранее ему предназначенного!  – отвечает ей Ульрих.

Музиль не только блестяще показывает сущность  кризиса  аутентичности (настоящий писатель для психолога  – все равно, что микроскоп для гистолога), но и показывает как личность защищает себя от, казалось бы, неминуемого в этой ситуации осознания.

Взгляды  Вальтера  на глазах начинают меняться. Он начинает «подводить  черту, в музыке, например, после Баха, в литературе – после Штифнера, в живописи – после  Энгра,  и  объявляет  все последующее  вычурным, упадочническим, утрированным и вырождающимся; мало того, он с каждым разом все запальчивей утверждает, что в такое отравленное в своих духовных корнях время, как  нынешнее,  чистый талант (к которому он продолжает относить себя) должен вообще воздерживаться от творчества». И все чаще из  его комнаты раздаются звуки Вагнера – музыки, которую он в  прежние годы  учил  свою жену презирать как образец мещанства, но перед которой теперь сам не мог устоять.

Кларисса, его жена, молода и  всеми  силами  сопротивляется личностному регрессу Вальтера. Она, считающая гениальность вопросом воли, с пятнадцати лет мечтала выйти замуж  за  гения,  и она не разрешает Вальтеру не быть гением, и, «увидев его несостоятельность, она стала бешено сопротивляться.  Как  раз  когда Вальтеру необходимо было человеческое тепло, когда Вальтера мучило его бессилие, она не поддавалась ему..."

Мудрый  Ульрих,  как подозревает Кларисса, все понимает, но она не хочет признать для себя его жестокую правоту и предпочитает  продолжать мучить Вальтера. «Причину таинственных изменений,  которые, пожирая гений, составляют болезнь, Ульрих считал самой обыкновенной глупостью. Совсем не  в  обидном  смысле.  В глупости, – размышляет он, – есть что–то необыкновенно располагающее  и  естественное и чистейшая банальность всегда человечнее, чем новое открытие, чем Ван Гог, Шекспир или Гете."

Тем временем состояние Вальтера (не  без  помощи  Клариссы) все  ухудшалось,  пока он не нашел великолепной защиты в мысли, которой он никогда прежде не ценил.  Мысль  эта  заключалась  в том, что Европа, где он был вынужден жить,  безнадежно  выродилась. 

«Многим людям, – пишет Музиль, – явно проще  верить  в  какую–то тайну, отчего они и провозглашают неудержимый упадок чего–то,  что не поддается точному определению и обладает торжественной расплывчатостью. Да и совершенно, в сущности, безразлично, что это – раса, сырая растительная пища или душа:  как  при всяком  здоровом пессимизме, тут важно найти что–то неизбежное, за что можно ухватиться. И хотя Вальтер в лучшие годы  способен был  смеяться  над  такими теориями, он тоже, начав прибегать к ним, быстро увидел великие их  преимущества.  Если  дотоле  был неспособен  к работе и плохо чувствовал себя он, то теперь неспособно к ней было время, а он был здоров. Его  ни  к  чему  ни приведшая  жизнь нашла вдруг потрясающее объяснение, оправдание в эпохальном масштабе, его достойное».

Одна только Кларисса мучила его. Как только Вальтер начинал патетическим тоном сетовать, что «нынче все развалилось»,  Кларисса «тоном заботливой мамочки» с издевкой спрашивала:

– Хочешь пива?

–  Пива?  Почему  бы нет? Я ведь не прочь... Немножко погулять, перекинуться словом с соседями и спокойно закончить день. Это и есть человеческая жизнь...

Да, это и есть нормальная  человеческая  жизнь  примитивной личности.  Ах,  как  хорошо это знала советская власть, которая только  в театре свободно продавала пиво...