9

9

Этот  процесс  часто совершенно незаметен изнутри – глазами и сознанием примитивной личности. Незаметен этот процесс именно по причине его массовости и  общераспространенности.  Поскольку скорость  уменьшения и особенности изменения психической активности у большинства  индивидов  одинакового  возраста  примерно равна  –  эти  процессы не воспринимаются и не осознаются, поскольку не выделяются на общем фоне, поскольку они и есть фон.

Но именно в этот период  и  происходит  выделение  феномена креативной личности на общем фоне. Поскольку снижение психической  активности  у  креативной  личности происходит существенно позже, чем в норме, по достижению биологической  зрелости  пути примитивной  и креативной личности расходятся. Примитивная личность  становится взрослым социальным и социофильным конформным существом  –  кирпичиком общества, креативная личность остается взрослым асоциальным и нонконформным ребенком.

Процесс этот замечается обеими  сторонами.  Так, креативная личность  с  каждым годом все более замечает, что все те друзья юности, с которыми так интересно было еще  год–два  тому  назад играть,  дурить,  спорить и мечтать, при «встречах выпускников» только посмеиваются над своими юношескими несерьезными фантазиями, и с огромным интересом обсуждают такие «важные» с их новой точки зрения вещи, как социальное положение того или иного  одноклассника,  кто и как выгодно женился или вышел замуж, у кого какая новая машина, и «где ты купила это платье»  и  «у  Петьки жена  родила двойню, а он спит с другой». Твоя любимая, которая еще несколько лет тому назад была единственной  и  неповторимой (и  ведь  на  самом  деле  была ей) и поцелуй которой был целой жизнью  и  стоил ее – неужели эта выпивающая женщина – она? Да, это – она.

Антуан де Сент–Экзюпери описывает в «Планете людей» семью в вагоне третьего класса: мать кормит младенца,  отец,  «как  ком глины», и он задается вопросом: «Почему же так изуродована благородная глина, из которой вылеплен человек? Дело не в  нищете, грязи и уродстве. Они когда–то встретились впервые, и  наверно, он  ей улыбнулся и, наверно, после работы принес ей цветы. Быть может, застенчивый и неловкий, он боялся, что над ним  посмеются. А ей, уверенной в своем обаянии, из чисто женского кокетства, быть может, приятно было его помучить. И он, превратившийся нынче  в  машину,  только  и способную ковать и копать, томился тревогой, от которой сладко сжималось сердце. Непостижимо,  как же они оба превратились в комья грязи? Под какой страшный пресс они попали? Что их так исковеркало?»

Он смотрит на малыша, примостившегося  между  отцом  и  матерью.  «Я  смотрел на гладкий лоб, на пухлые нежные губы и думал: вот лицо музыканта, вот маленький Моцарт, он весь – обещание! Он совсем как маленький принц из  сказки,  ему  бы  расти, согретому  неусыпной  разумной  заботой, и он бы оправдал самые смелые надежды! Когда в саду, после долгих поисков, выведут наконец новую розу, все садовники приходят в волнение. Розу отделяют от других, о ней неусыпно заботятся, холят ее и лелеют. Но люди  растут без садовника. Маленький Моцарт, как и все попадет под тот же чудовищный пресс. И станет наслаждаться гнусной  музыкой низкопробных кабаков. Моцарт обречен».

Он  возвращается  в свой вагон и говорит себе, что эти люди не страдают от своей судьбы. И сам он не столько сострадает и жалеет,  сколько мучается заботой садовника. «Меня мучит не вид нищеты,  –  пишет  Экзюпери, – в конце концов, люди свыкаются с нищетой, как свыкаются с бездельем. На востоке многие поколения живут в грязи и отнюдь не чувствуют себя несчастными. Того, что меня мучит, не излечить бесплатным супом  для  бедняков.  Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом из этих людей быть может убит Моцарт» (210).

Мучительно  созерцать процесс умирания человеческой личности, но если, как Экзюпери, верить в то, что любовью  и  заботой этот  процесс  можно  приостановить,  становиться легче. Но это только вера, и больше ничего. Еще более мучительно  осознавать, что  процесс этот необратим и никакие заботы садовника не в силах что–либо изменить в существующем порядке вещей.

Одиночество, тоска и грусть наполняют тогда сердце креативной личности. Одиночество креативной личности –  особое  одиночество, может  быть, самое страшное одиночество, потому что это одиночество среди людей. Ужасно положение человека, в одиночестве заброшенного на необитаемый остров, но у него есть  надежда на  возвращение  к  людям.  У креативной личности такой надежды нет. Она постоянно среди людей, но не с ними.

Мучения креативной  личности  можно  сравнить  с  мучениями больного, который не может ночью заснуть в палате с мирно  спящими  пациентами.  Напрасно пытаться заснуть. Напрасно пытаться разбудить их. Их сон здоров и естественен. Никто не убивал  Моцарта.  Моцарт уснул. Прекрасная маленькая бабочка превратилась в толстую прожорливую гусеницу,  уютно  устроившуюся  на  своем вкусном зеленом листе и все, что ее интересует – это еще  более большой  и  сочный  лист,  на который она стремится переползти, безжалостно спихивая своих менее проворных собратьев.

Так креативная личность сталкивается с феноменом  примитивной  личности. Но и в это же время примитивная личность сталкивается с феноменом креативной личности. Встреча эта ничего  хорошего для последней не сулит. Как только такой индивид безошибочно  распознается, он в большинстве случаев подвергается жестокому остракизму. В лучшем случае его признают «чокнутым», «не от мира сего», «убогим, достойным лучшей доли», предпринимаются определенные попытки наставить отщепенца на  путь  истинный  и, поскольку это не удается, общество прилагает все усилия для искоренения  инакомыслия. Если тебя при этом сочтут сумасшедшим – это очень хороший исход.

Лучше Ницше об этом никто не мог знать и  сказать.  Еще  до своего  «сумасшествия» он писал: «Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему замку и тайному  убежищу,  где  он избавляется  от  толпы, от многих, от большинства, где он может забыть правило «человек» как его исключение... Кто,  общаясь  с людьми,  не отливает при случае всеми цветами злополучия, зеленея и серея от отвращения, пресыщения, сочувствия, сумрачности, уединенности, тот  наверняка  не  человек  с  высшими  вкусами» (187). 

Все  записи  и дневники, которые Ницше написал в период «умопомрачения» были полностью уничтожены якобы из гуманных соображений по отношению к больному мыслителю, но может  быть  из гуманных соображений по отношению к здоровому человечеству?

Если  рассказывать  об  одиночестве креативной личности, то лучшего примера, чем Ницше не найти. «Выше, чем любовь к людям, кажется  мне  любовь  к...  призракам,  – говорит Заратустра, – призрак, который скользит над тобой, брат  мой,  красивее,  чем ты... но ты боишься и бежишь к своему ближнему».

Гипертрофированная креативность позволила Ницше  «ассимилировать  чуть ли не все философские, эстетические и художественные школы нашего времени... и одиночество медленно и верно вокруг него замыкало объятия. Каждая новая книга отрезала от Ницше небольшую горсть последователей. И вот он остался  в  пустоте». Так описывает трагедию, постигшую Ницше, Андрей Белый (20).

Каково же восприятие креативной личности со стороны окружающей  его толпы? «Какой великий и поучительный пример представляет судьба этого несчастного гордеца, попавшего в  дом  умалишенных... Истинный ужас наводит это великое и заслуженное наказание злополучного безбожника, вообразившего себя богом...» – писалось  в  журнале  «Вопросы  философии и психологии» за 1892 год.

Когда  автора  известной в свое время истории новой философии, Куно Фишера, спрашивали, почему он не отводит в своих трудах места Фридриху Ницше, знаменитый гейдельбергский  профессор всегда с презрением отвечал: «Ницше – просто сумасшедший».

Принципиальная асоциальность и социофобность – очень важный признак  креативной  личности.

Кьеркегор первым из философов  задолго до Ницше понял  это. Он  называл  креативную  личность эстетиком и подметил основную черту креативной личности – она боится «всего, что может внести в его жизнь определенное,  постоянное  содержание.  Почему?»  – спрашивает  Кьеркегор.  Потому,  что иначе его разорвет изнутри клокочущая в нем энергия.

Кьеркегор осуждает эстетика в бессмысленности,  ненужности, эгоистичности, асоциальности существования. Это так, но обвинение это лишено смысла – у креативной  личности  (эстетика)  нет другого выбора, нет выбора в том смысле, как его понимал  Кьеркегор,  который  считал, что именно в силах самого человека совершить выбор и перейти из эстетической экзистенции  в  этическую.  «Оказывается следовательно, что эстетическое воззрение на жизнь – всех сортов и степеней – есть, в сущности, своего  рода отчаяние; оказывается, что  человек,  живущий  эстетической жизнью, живет сознательно или бессознательно в отчаянии...  Что эстетическое  воззрение  на  жизнь, к какому роду и виду оно ни принадлежало, сводится в сущности к отчаянию;  не  менее  ясно, казалось  бы,  и то, что человеку следует на этом основании перейти к этическому воззрению» (175).

Что касается отчаяния, то это верно.  Хотя  для  креативной личности  более  присуще  не  столько чувство отчаяния, сколько чувство  абсурда  в  понимании Альбера Камю. Поэтому креативный (эстетический) образ жизни так близок к самоубийству.  Креативная личность (эстетик) не только всегда одинока  и  асоциальна, но и всегда чувствует абсурд существования и, не  имея  возможности  умереть  духовно, будучи часто не в силах вынести психическое напряжение и социальный остракизм, осознавая бессмысленность бытия, иногда предпочитает покончить с собой.

Но, с другой стороны, осознание абсурда  бытия  –  одна  из немногих  радостей  креативной  личности. Как столп возвышается она в бытийном потоке жизни,  омываемый  его  водами,  созерцая его.  Как вода просачивается она сквозь окаменелости человеческой породы, проникая в них, но не смешиваясь с ними. И даже самоубийство креативной личности – это не самоубийство  примитивной  личности. В своем самоубийстве креативная личность говорит жизни: «Ха!». Интерес и отвращение, зависть и презрение  характеризуют отношение креативной личности к жизни.

Еще  одной  отличительной  особенностью креативной личности является ее аутизм. «Самый великий тот, кто  может  быть  самым одиноким,  самым  скрытным, самым непохожим на всех, – человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин  своих  добродетелей, обладатель огромного запаса воли; вот что должно называться величием:  способность отличаться такой же разносторонностью, как и цельностью, такой же широтой, как и полнотой» – говорил  Ницше (194).

Креативная личность аутична в буквальном  смысле,  то  есть ориентирована  на  себя  и самодостаточна. Мир, в котором живет креативная личность, не затрагивает ее, не переливается в нее и не прорастает в нее.

Роджерс  обозначал  данную  особенность креативной личности как внутренний локус оценивания. Ценность деятельности для креативной личности в самоудовлетворении, она не зависит от похвалы или критики других. Там, где такая зависимость есть – о креативности  можно  забыть. И это именно означает – пренебрежение мнением других.

Креативная  личность  ассимилируя  окружающую  реальность и кристаллизируя ее в виде понятий, не останавливается  на  этом, она перерастает и сами понятия, тем самым разрушая их. Блейлер, разработавший концепцию аутистического мышления считал, что интеллект, ищущий новых путей, должен в известном смысле сбросить с себя путы обычного мышления. Бродский, вспоминая свою юность, пишет:  «Я помню, например, что когда мне было лет десять–одиннадцать, меня осенило, что изречение Маркса  «бытие  определяет

сознание»  верно  лишь  до тех пор, пока сознание не овладевает искусством  отчуждения; следовательно, сознание само по себе, и оно может определять бытие, а может и игнорировать его» (29).

Креативная личность блестяще овладевает искусством отчуждения. Она постоянно уклоняется  от  социальной  необходимости  и «продолжает гордо и безмолвно скрываться в своем замке».

Креативная личность  аутична  и  одинока.  Одиночество  это обостряется  не  только  разорванностью  интересов креативной и примитивной личности, но и тем, что в процессе креативной  деятельности  человек забредает на территории, куда еще никогда не ступала нога человека. Но, креативная личность не только асоциальна, одинока и аутична. Она аморальна и нередко злобна. «Универсальная  неприязнь» – черта креативной личности. «Небо светлой, злобной гениальности» простерто над креативной личностью.

Определенная досада и неприязнь возникают в душе креативной личности, когда она смотрит на мир, в котором сладко спят и жуют  Ламме, Санчо–Панса, Лепорелло и Вальтер.  «Меланхолия, уныние, застенчивость, эгоизм – вот жестокая  расплата  за  высшие умственные  дарования,  –  пишет Ломброзо, – ... мрачный взгляд гениев на окружающее зависит от того, что являясь новаторами  в умственной  сфере,  они  с непоколебимой твердостью высказывают убеждения, не сходные с общепринятым мнением, и тем отталкивают от себя большинство людей» (186).

Как говрил Гете словами Фауста: 

Я проклинаю мир явлений,

Обманчивый, как слой румян.

И обольщенье семьянина,

Детей, хозяйство и жену,

И наши сны, наполовину

Неисполнимые, кляну.

Кляну Маммона, власть наживы,

Растлившей в мире все кругом,

Кляну святой любви порывы

И опьянение вином.

Я шлю проклятие надежде,

Переполняющей сердца,

Но более всего и прежде

Кляну терпение глупца.

Я иногда задумываюсь, почему столь многие художники и писатели так склонны к изображению пороков, несовершенств и слабостей человеческой породы. Традиционно этот факт объясняется  как желание  художника, обозначив явление, призвать людей к самосовершенствованию. С моей точки зрения, это не так. С каким выдающимся совершенством они подсовывают под нос современникам безжалостную картину примитивности человеческой души.  Хосе  Ортега–и–Гасет  пишет, что современный роман, начиная от Бальзака – это все литература об ущербной жизни.

Я думаю, что это месть. Это изощренное издевательство, когда художник, завлекая читателя или зрителя своим мастерством, в конце концов оставляет последнего размышлять над его  собственным портретом, и удаляется, ликуя.

Джонатан  Свифт  даже  для  своей  могилы сочинил эпитафию: «Здесь лежит Свифт, сердце которого уже не  надрывается  больше от горького презрения».

Вспомним блестящие гоголевские «Мертвые души». Вспомним Чехова с его произведениями, написанными, по его же словам «наотмашь».

Но ни один из писателей, с моей точки зрения, не достиг такого  изощренного мастерства в издевательстве над читающей публикой, как Достоевский. Как красиво он отомстил обществу за все годы «унижений и оскорблений». Разрушая рамки понятий  добра  и зла, лишая читателя привычных ориентиров этики и морали, он был изощренно жесток, ибо он не был Христом и не разрушал храм старой  веры  для  создания храма новой веры. Разрушая храм старой веры, он оставляет читателя перед абсолютным Ничто, и ужас твари, осознавшей свою бессмысленность, липким холодным туманом обвалакивает мозг читателя.

Жажда мести – один из мощнейших, часто неосознаваемых,  мотивов, определяющих содержание креативной деятельности.

Не  чужды этому чувству и ученые. Только они используют для этих целей другие средства. Что, если не нелюбовь к людям,  может  двигать ученым, который подходит к деревянному идолу – объекту столетней любви и поклонения многих поколений,  стучит  по нему  своим  пальцем, измеряет своей линейкой и циркулем, берет вещество на анализ, после чего с  нескрываемым  удовлетворением заявляет  недоумевающей толпе, что перед ними всего лишь бывшее полено, которому кто–то топором  придал  человеческие  черты  и красной краской нарисовал большой и жадный рот.

Я уверен, что все великие ученые, чьи открытия  перевернули устоявшиеся представления о мире, испытывали в этот момент чувство  глубокого  удовлетворения  и  злорадства.  Выготский Л. С. приводит одно из писем Дарвина, в котором последний пишет,  что ему  было  очень важно «показать, что чувства человека, которые считались «святая святых»  человеческой  души,  имеют  животное происхождение, как и весь человек в целом» (33).