5

5

Но, прежде чем мы перейдем к рассмотрению онтогенетического аспекта суицидального поведения, следует подчеркнуть, что самоубийства и суицидальное поведение – феномены настолько  сложные и  многогранные,  что  традиционно рассматриваются в нескольких плоскостях: философской, религиозной,  правовой,  социологической, медицинской. В свое время вместе с Л. З. Трегубовым я  рассмотрел эстетический аспект самоубийства и мы описали две разновидности суицидального поведения: индивидуальное  и  ритуальное самоубийства.  При  этом мы описывали не патопсихологические, а психологические механизмы  суицидального  поведения  нормальной личности.

Главной   причиной индивидуального самоубийства является та или иная степень внутриличностной дисгармонии, и поэтому в ряде случаев самоубийство можно рассматривать как гармоничное завершение жизни, так как факт самоубийства является  попыткой  личности восстановить утраченную внутреннюю гармонию.

Обязательным критерием индивидуального самоубийства является возможность выбора, проявляющаяся в том, какие причины индивид  считает  достаточно  вескими и несовместимыми с дальнейшим существованием; в том, что исходя из данных причин, из конкретной ситуации человек совершает акт  самоубийства,  вступая  при этом порой в дисгармоничные отношения с окружающим обществом.

При  этом  выбор  проявляется в том, каким способом человек совершает самоубийство, какими средствами, в каком  месте  и  в какое время. Мы старались подчеркнуть, что эстетические переживания и представления человека, совершающего индивидуальное самоубийство, играют в процессе выбора далеко не последнее место.

Индивидуальным  следует  считать  такое самоубийство, когда человек осознает свое дальнейшее существование несовместимым  с определенными жизненными обстоятельствами, кардинально противоречащими его принципам, идеалам, убеждениям.

Ритуальное  же  самоубийство происходит как раз по обратной причине – когда общество считает, что при определенных ситуациях и обстоятельствах человек не имеет права на  дальнейшее  существование  и  должен  покончить  с собой тем или иным (обычно строго регламентированным) способом и отношение самого человека к поступку, который он должен совершить, не имеет никакого значения.

В Японии мальчик, рожденный самураем, с самого раннего детства знал, что когда вырастет, он обязательно станет самураем и в его жизни может возникнуть ряд ситуаций,  когда  он  вынужден будет покончить с собой, совершив ритуальный обряд харакири. То же  самое  знала и его жена, которую с детства обучали как пра–вильно перерезать себе горло ритуальным мечом, если ее муж  совершит  харакири. Девочек даже специально обучали как правильно сидеть  во  время этой процедуры, чтобы после смерти ее ноги не приняли «некрасивого» положения. Девочка из  касты  браминов  в Индии  должна была выйти замуж только за брамина и обязана была покончить с собой определенным образом, сгорев вместе  с  телом мужа на ритуальном костре. При этом отношение ритуальных самоубийц к совершаемому ими обряду никого не интересовало.

Впервые попытку изучения суицидального поведения с психологических  позиций (что очень важно, так как до этого суицидальное  поведение рассматривалось практически исключительно в рамках патопсихологии) предпринял Фрейд. В рамках психоаналитической теории Фрейд рассматривал суицидальное  поведение  как  результат действия подсознательных механизмов психики, как психологический акт, движущей силой которого является инстинкт смерти, влекущий все живое к первичному неорганическому  состоянию.

Вслед за Фрейдом тенденция рассматривать суицидальное поведение  в рамках нормальной психологии начала набирать силу. Адлер считал, что желание смерти – это защитная реакция  в  форме мести самому себе или другому лицу. При этом личность с помощью самоубийства преодолевает комплекс неполноценности и самоутверждается. Штекел интерпретировал самоубийство как результат самонаказания в тех случаях, когда у субъекта возникает, подавляемое  культурой,  стремление убить другого человека. Инстинктом смерти объяснял самоубийство и К. Меннингер (5).

Независимо от психоаналитически ориентированных исследователей, которые объясняли динамические силы суицидального поведения усилением влечения к смерти, некоторые отечественные ученые пытались  объяснить суицидальное поведение ослаблением  или полным исчезновением жизненного тонуса или инстинкта жизни. Известный  русский суицидолог Г. И. Гордон, автор предисловия к монографии Дюркгейма «Самоубийство» писал: «Мы  допускаем.., что при  известных  условиях  каждый из нас может стать самоубийцей независимо от состояния своего здоровья,  умственных способностей, окружающих условий жизни и т.д... К реакциям в форме самоубийства  способны не только больные и болезненные, но и здоровые души, совершенно нормальные по своим качествам и  эмоциям».

Подчеркну, что Гордон, как и многие отечественные психиатры начала века, вполне допускал мысль, что стремление к самоубийству может появиться у любого нормального человека  на  том  или ином отрезке онтогенеза. «Где–то внутри человека как бы лопается  пружина, которая заправляла всем сложным механизмом его бытия, ослабела какая–то сила, которая рождала в нем мысли и  желания,  заставляла  его  действовать,  бороться и стремиться, – словом, жить» – пишет он.

Подчеркну также насколько точно подметил Гордон онтогенетический  инволюционный фон, на котором вырисовывается суицидальное поведение. Гордон объяснял  недостаток  духовной  энергии  у своих современников постоянным усложнением жизни в эпоху «обостренного  индивидуализма»,  как  характеризовал он начало 20–го столетия.

А. Г. Амбрумова, анализируя позицию Гордона, пишет: «нетрудно заметить, что Гордон делает попытку связать психологические механизмы  суицидального  поведения с некоторыми характеристиками окружающей самоубийцу социальной среды», то есть переносит ударение с индивидуальных факторов  на средовые, но не нужно обладать большой наблюдательностью, чтобы заметить, что Гордон  все же  в  первую очередь обращает внимание на какое–то катастрофическое уменьшение внутренней жизненной энергии или тонуса,  что и приводит в конце концов к самоубийству и это уменьшение, имеющее  онтогенетическую  природу, лишь проявляется усложняющейся жизнью в форме самоубийства.

Я рассматриваю онтогенетические переломы и  кризисы  аутентичности, сопровождающие их, как один из важнейших факторов суицидального поведения.

Следует подчеркнуть, что данная глава является одной из самых гипотетических во всей книге, поскольку все то, о чем я буду говорить, хотя и вытекает из моей восьмилетней психиатрической и психотерапевтической практики, обязательно требует  дальнейших  специальных, то есть специальным образом организованных и инструментированных исследований.

В  этой  ситуации мне хотелось бы остановиться лишь на ряде наиболее бросающихся в глаза, наиболее заметных, и очевидно  не только  мне, психопатологических феноменах преимущественно невротического уровня и нарушениях  поведения,  рассматриваемых  в рамках  психопатологии.

С точки зрения онтогенеза мы рассмотрим  некоторые  особенности  возникновения  и  формирования  астенической, тревожной, фобической, депрессивной и ипохондрической симптоматики, а также аддиктивное и суицидальное поведение.

Шандор Ференчи в свое время трактовал смерть  как  символический  последний  предел, когда ситуация отчаяния вызвана тем, что человек оказывается не способен  быть  тем,  кем  он  хочет быть,  и  не способен отказаться от желания быть тем, кем он не может  быть.  Если  личность попадает в эту «вилку» вероятность возникновения суицидального поведения тем  больше,  чем  меньше проявления  других форм деструктивного и аутоагрессивного поведения.

Влияние  онтогенеза,  индивидуальной  траектории развития и онтогенетических переломов на суицидальное поведение  настолько очевидно, что изучая статистические кривые суицидальных попыток и  завершенных  суицидов, вполне можно «от обратного» построить усредненную кривую онтогенетического развития личности, на  которой  два основных пика увеличения числа самоубийств в определенные возрастные периоды совершенно точно совпадут с двумя основными кризисами аутентичности, возникающими в процессе  онтогенеза.

Количество самоубийств резко увеличивается в моменты первого  и  второго  кризиса  аутентичности в возрасте 20–30 и 50–55 лет. Суициды составляют третью по счету причину смерти  молодых людей  в  возрасте  от 15 до 24 лет, после смерти от несчастных случаев и в результате убийства. Второй максимум у мужчин  наблюдается в возрасте после 45 лет, у женщин после 55 лет (173).

По своему в суицидогенном плане одинаково опасны все кризисы аутентичности. В эти моменты, как бы  на  пике,  на  вершине часто  возникают  самоубийства,  которые мы будем называть «акме–самоубийства».

Похожее   усиление суицидальных тенденций в периоды онтогенетических   кризисов   описал  как  «пресуицидальный  синдром» Е. Ringel. Он наблюдал  психопатологический  симптомокомплекс  у лиц с тенденцией к суицидальным актам в сложных ситуациях (суицидопатия). В основе подобного явления Ringel видел  «ограничение  психической  жизни» в силу то ли особенностей личности, то ли динамики развития  характера,  интерперсональных  контактов, присущей человеку системы оценок. Он считал, что в  этой  связи возникает  торможение агрессии вовне, преобладают аутоагрессивные тенденции,  появляются  желание  смерти,  фантазирование  о смерти.  «Ограничение  психической жизни» может быть, по мнению автора, следствием психического заболевания, но  может  быть  и результатом естественной динамики развития личности.

К  первому  варианту относятся давно известные подростковые самоубийства, синдром «Вертера», самоубийства от любви  и  т.п. На факты частых самоубийств среди молодых людей обращали внимание все суицидологи, начиная с конца прошлого века. И. Я. Абрамович в начале нашего века писал: «Молодость часто безумна в гордом сознании истинно королевского величия своей  поэзии,  своей романтики  и не хочет унизить этого величия в пыли и грязи жизненной мертвечины». Он пишет, что бывают случаи, когда  человек уходит  из жизни только лишь из страха в будущем стать зрителем картины собственного заката и распада.

В «Эстетике самоубийства» мы писали,  что  молодость иногда любуется  своей  красотой  и  не желает, в отличие от зрелости, жертвовать ею ради благ окружающей жизни,  предпочитая  умереть на  пике  своего величия, чем поступиться хоть сотой долей свой души.

Индивидуальный самоубийца, выбирая между жизнью и  смертью, не  только логически оценивает все «за» и «против», как бухгалтер подводя под результатом общую черту и  выводя  баланс,  он как  художник,  как творец эстетически оценивает всю свою жизнь как уникальный акт творчества, как свое единственное и  главное произведение,  которое удалось или не удалось, и по результатам оценки совершает выбор.

Общество может возмущаться, осуждать и негодовать, но право мастера разбить свое неудавшееся творение  всегда  остается  за ним (117).

Такие самоубийства очень характерны для креативных  личностей.  Сальвадор  Дали  в своих дневниках пишет, что: «Лорка без всяких экивоков говорит о собственной смерти, прося и  меня  не медлить, едва достигнут расцвета моя жизнь и мое творчество».

В  драме Чехова «Иванов» главный герой кончает жизнь самоубийством  именно потому, что в тридцать лет, как он сам говорит «уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелой головой,  с ленивой душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без  любви,  без  цели как тень слоняюсь среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу?.. И всюду я вношу с собою  тоску, холодную  скуку, недовольство, отвращение к жизни...

– Долго катил вниз по наклону, теперь стой! – подводит итог Иванов.  – Пора и честь знать!» После чего застреливается.

А. Н. Майков в одной из своих поэм писал:

Теперь стою я, как ваятель

В своей великой мастерской.

Передо мной – как исполины –

Недовершенные мечты!

Как мрамор, ждут они единой

Для жизни творческой черты...

Майков А.Н. «Три смерти»

В Древней Греции был обычай или, может быть, существует легенда о таком обычае, что у жителей одного из островов  существовало  правило,  заканчивать  жизнь  самоубийством сразу после достижения в жизни какого–либо выдающегося результата. Так  молодые  влюбленные  могли покончить с собой после первой брачной ночи, боясь, что последующая жизнь ничего не добавит к силе  их чувства, а только день за днем будет стирать краски их молодости. Скульптор, создавший прекрасную статую, которого все жители острова носили на руках и прославляли  как  самого  гениального мастера,  мог  сразу  после этого покончить с собой, боясь, что ему уже никогда не удастся пережить подобного триумфа. Амбрумова, в свое время описала подобные «суициды –  бегства»,  «суициды  несостоятельности»,  когда, например, кончает с собой творческий работник, не чувствующий  в  себе  способности работать  более на приемлемом для себя уровне. В основе мотивации суицида в этих случаях лежит «бегство» от низкой  самооценки (4).

Особой  разновидностью  акме–самоубийства  является  широко распространенное  в  Японии  самоубийство «от  любви» – синьчжу (shinju).  Молодые  люди,  влюбленные друг в друга и не имеющие возможности обрести счастье в этой жизни (по разным обстоятельствам:  несогласие  родителей,  материальное  неблагополучие  и т.п.),  уходят  из  жизни, надеясь на другую блаженную жизнь, в которой они соединятся с любимым существом. Самоубийства такого рода почти никогда не осуждались окружающими, а сами самоубийцы рассчитывали в загробной жизни на милосердие богини Амиды, сострадательной ко всем несчастным. Синьчжу почти всегда совершали попарно. Перед самоубийством молодые люди часто вместе совершали путешествие по самым прекрасным местам Японии, посещая  многочисленные  достопримечательные  места  и  культурные святыни.

После этого или еще во время путешествия они выбирали какой–либо живописный уголок вблизи реки или в горах и  вместе  кончали жизнь самоубийством.

Обычай  синьчжу  до сих пор имеет такое широкое распространение в Японии, что в некоторых местах, наиболее часто избираемых несчастными влюбленными для сведения счетов с жизнью,  приходится   устанавливать специальные посты с целью предотвратить самоубийства.

Влюбленные оставляют письма, в  которых  объясняют  причины своего  поступка  и  просят прощения у родителей. В этих трогательных письмах влюбленные никогда не винят никого, а виновными признают исключительно себя самих. Почти все письма заканчиваются просьбой похоронить их вместе. Родители не всегда исполняют такие просьбы и народ глубоко сожалеет о  таких  несчастных,  так как  в  Японии существует предание, что такие самоубийцы только тогда обретут покой, когда они будут положены  в  одну  могилу. Когда  же просьба несчастных исполняется, то погребение их сопровождается пышной и трогательной церемонией.

Подобные самоубийства не так уж редки и в европейских странах. Встречаются они и в нашей стране. Существовали и места паломничества влюбленных самоубийц (Лизин пруд,  Иматра),  о  чем писал  в свое время еще В. М. Бехтерев. Отличается только отношение общества к подобным случаям, но это отношение очень  хорошо характеризует само общество – сообщество примитивных личностей.

Почему общество так  осуждает  индивидуального  самоубийцу?

Потому что  оно правильно чувствует в индивидуальном самоубийстве вызов своим устоям. Потому что индивидуальное  самоубийство – это всегда в том или ином аспекте бунт. Индивидуальный самоубийца в буквальном смысле слова «выпадает» из общего ряда.  Общество  отрицает  индивидуального самоубийцу за его нарциссизм, за его эгоизм, за его эстетизм. Как он посмел так любить  себя, как  он  посмел так любоваться своей красотой и неповторимостью, что не захотел умалять свое достоинство? А мы что  –  хуже?  Мы тоже  любили, мы тоже разочаровывались, но вот ведь ничего: солим грибы, ходим на выборы, считаем деньги,  читаем  детективы, раскладываем пасьянсы. Он что, хочет сказать, что он лучше нас, что мы чего–то не понимаем, что может быть и по другому?

Это  сопротивление,   потому  что  это комплекс. Потому что каждый через это прошел. Кризис аутентичности в  том  или  ином варианте,  в  той или иной степени интенсивности – удел каждого человека, и он  всегда  сопровождается  усилением  суицидальных тенденций.  Не  случайно суицидологи говорят, что практически у каждого нормального человека в молодом возрасте возникают мысли о самоубийстве. Потому что у каждого был этот холмик или  бугорок.

Индивидуальное самоубийство всегда наводит на размышления о смысле жизни, вернее о ее бессмысленности, а это очень опасно и совсем  не нужно. И я очень не согласен в этом вопросе с Франклом, потому что он то как раз и пытается  объяснить  увеличение количества самоубийств среди молодежи стремлением к смыслу.

Франкл пишет, что  самоубийства  у  американских  студентов среди  причин смертности занимают второе место по частоте после дорожно–транспортных происшествий. При этом число попыток самоубийства  в  15  раз больше. Из 60 студентов Университета штата Айдахо, совершивших попытку самоубийства, якобы 85 % не  видели больше в своей жизни никакого смысла и при этом 93 % из них были физически  и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях и в полном согласии со своей семьей, активно  участвовали в общественной жизни и имели все основания быть довольными своими  академическими успехами. Во всяком случае, о неудовлетворенных потребностях не могло быть и речи.

Франкл задает себе вопрос, каковы условия, делающие возможной попытку самоубийства, что должно быть встроено в «condition humane»,  чтобы когда–нибудь привести человека к такому поступку, как попытка самоубийства, несмотря на  удовлетворение  повседневных потребностей. По его мнению,  представить  это  можно лишь  в том случае, если человек добивается того, чтобы найти в своей жизни смысл и осуществить его. В логотерапевтической теории мотивации он называет это «стремлением к смыслу» (150).

С моей точки зрения, как раз наоборот, это есть  свидетельство  не стремления к смыслу, это есть свидетельство ужаса перед смыслом, ибо человек может существовать  лишь  в  бессмысленной жизни. Из этих студентов 99  процентов  вполне  удовлетворились бы  хорошей  зарплатой,  домом,  престижной  женой,  послушными детьми  и  кружкой  пива в вечернем баре, а они попали в среду, где господствовал чуждый им смысл жизни, заключающийся в стремлении к получению знаний,  образования,  интеллектуальной  деятельности.  И  этот смысл, которого они не могли принять, и тот смысл, который они потеряли, создал для них типичный кризис аутентичности с суицидальным поведением. На фоне остановки  онтогенетического  личностного роста, они особенно болезненно пережили кризис аутентичности, потому что, во–первых – находились в стенах  университета,  где количество индивидуумов с отсроченной остановкой развития (креативных личностей) намного больше,  чем в общей популяции, и, во–вторых – будучи в состоянии удовлетворить  все  свои материальные запросы. Необходимость бороться за свое материальное существование отвлекает необходимую  энергию, и  у  человека не остается возможности задуматься о бессмысленности собственного существования, так как мысли о хлебе  насущном полностью вытесняют те вопросы, которые неминуемо возникают перед  человеком, не лишенным способности самосознания, который подходит к пику своего онтогенетического существования и  начинает чувствовать, что далее начинается период личностной  инволюции и регресса.

Подозревать у человека постоянное стремление к смыслу –  то же  самое, что думать, будто человек,  катающийся на американских горках вместо того, чтобы получать удовольствие – постоянно думает:  зачем он это делает. Нормальный человек никогда не за–думывается о смысле своего существования.

Именно в период кризиса аутентичности возникает часто  вопрос  и  сомнения  о  смысле,  и следует признать все это крайне опасным в суицидогенном плане. Опасным в том смысле, что именно в эти моменты человек может ощутить бессмысленность собственного  существования  особенно  остро и этой осознанной фрустрации может оказаться вполне достаточно  не  только  для  эмоционально–когнитивной психической деятельности, но и для поведенческого акта.

Хотя  Франкл и писал, что «люди не являются предметами, подобно столам или стульям, и,  если  они  обнаруживают,  что  их жизнь  редуцируется  к  простейшему   существованию  столов или стульев, они совершают самоубийство». Хотя Фромм и считал,  что «человек  не  может существовать как простой «предмет», как игральная кость, выскакивающая из стакана,  он  сильно  страдает, если его низводят до уровня автоматического устройства, способного  лишь  к приему пищи и размножению, даже если при этом ему гарантируется высшая степень безопасности» (156). К  сожалению, приходится   признать,  что Франкл и Фромм в своих утверждениях выдают желаемое за действительное. Люди в своей жизни (уж мы–то знаем) являются не только столами и стульями, игральными костьми и автоматическими устройствами, но и  половыми  тряпками,  о которые вытирают ноги, и пушечным мясом, которое считают  тысячами. И, если мы хотим, чтобы люди не совершали самоубийства, необходимо, чтобы они ни в коем случае не  обнаружили  бессмысленность  собственного  существования.  Лишь  неосознавая смысл жизни,  мы можем вести радостную и счастливую жизнь. Ребенок не осознает смысла жизни, олигофрен не осознает смысла жизни,  человек, занятый делом не осознает смысла жизни – и они  счастливы. Счастлив тот, кто умеет наслаждаться каждой данной минутой, не  увязывая ее с каким–либо вне удовольствия данной минуты лежащим смыслом. Если бы это было не так, то тогда неминуемо каждая минута жизни воспринималась бы как минута,  приближающая к смерти. Поиск смысла жизни ведет к самоубийству или к вере. Ибо ясно, что исходя из самого себя, существование человека на Земле бессмысленно. Вера же ведет человека опять или к самоубийству,  или  к  крайнему неприятию земной жизни и различным формам замаскированного самоубийства тела, духа, либо и того и другого вместе взятых.

Франкл со своей логотерапией, утверждая  присущее  человеку «стремление  к  смыслу»  прав  с одной стороны. «Кто еще станет сомневаться в существовании стремления к смыслу (подчеркнем: не больше и не меньше, чем специфической для человека  мотивации), взяв  в  руки доклад американского Совета по вопросам образования, в котором приведены данные опроса 189733 студентов  в 360 университетах. Главный интерес у 73,7 процента опрошенных выражается в цели «прийти к мировоззрению, которое сделало бы жизнь осмысленной, – пишет он, – Или возьмем доклад Национального института психического здоровья: из 7948 студентов в 48 вузах наибольшее число (78 процентов) выразили желание  «найти  в  своей жизни смысл».

Согласимся,  что стремление к смыслу есть, и приведенные по студентам данные как раз подтверждают мою мысль, что это стремление  усиливается  в  момент  кризиса  аутентичности. Но! Есть очень неприятный для Франкла и его последователей момент – есть большие сомнения в том, что смысл этот есть. Я повторю еще раз: есть большие сомнения (я не имею в виду только себя лично)  что у  жизни  и в жизни есть смысл. Вполне может быть, что его нет.

Поэтому вопрос о смысле жизни – вопрос нехороший и чем реже он будет возникать – тем счастливее будет жизнь конкретного человека и жизнь всех людей.

Эйнштейн как–то заметил, что тот, кто  ощущает  свою  жизнь лишенной  смысла, не  только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен, а Фрейд писал в одном из своих писем: «когда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он  нездоров,  поскольку ни  того,  ни  другого объективно не существует; ручаться можно г не хуже дьявола покупает у человека душу, платя за нее смыслом.

Любой  человек,  который искренне, глубинно поверил в Бога, всегда скажет вам, что самое главное, что он приобрел при  этом – это смысл жизни.

Забегая  несколько  вперед, можно сказать, что тактика психопрофилактики и психотерапии в моменты первого и второго  кризиса  аутентичности должна быть разной. В момент первого кризиса, зная о начинающемся процессе распада  «Я»,  когда  «Я»  все больше начинает растворяться в «Мы», когда «все уж  не  мое,  а наше,  и с миром утвердилась связь», когда личность должна вст–роиться в социальную систему, которая поглотит и подавит ее, но при  этом  и  защитит,  необходимо убеждать молодого человека в том, что его жизнь нужна другим людям, его энергия – обществу и всеми средствами усиливать процесс социализации, благо это про– цесс естественный и его  лишь  необходимо  иногда  подтолкнуть, иногда  поддержать.  Успех в этом направлении просто гарантирован. Молодость при умелом манипулировании способна  отдать  остатки своей энергии на совершение удивительно бессмысленных социальных  затей, получая от этого громадное удовольствие. Необходимо учитывать этот онтогенетический динамический аспект и по возможности направлять молодую энергию на менее глупые  затеи, чем это делается обычно.

Во время второго кризиса процесс социализации начинает  ослабевать, потому что использованная личность с каждым годом объективно  все  меньше и меньше нужна обществу, устойчивому жизненному стереотипу вновь начинает грозить опасность, а  сил  на трансформацию  еще меньше, чем во время первого кризиса, возникает серьезная угроза усиления знаменитой экзистенциальной тревожности. Не случайно W. H. Auden назвал наш век  «веком  тревожности». Сложности  цивилизации, быстрота изменений и частичный отказ от религиозных и семейных  ценностей  создают  все  новые тревоги  и  конфликты  для отдельных субъектов и для общества в целом (173). Поэтому  человека с суицидальными тенденциями лучше всего направлять либо к психотерапевту, который способен повернуть  человека  лицом  к  религии, либо к профессиональному, специально обученному в этом направлении, служителю  соответствующей конфессии, который аккуратно и тактично поможет человеку обрести смысл жизни в вере, предотвратив возможную суицидальную попытку.

Церковь испокон  веков  выработала  целый  набор  блестящих противосуицидальных  мероприятий  и не нужно выдумывать велосипед. По своей сути и вера и самоубийство явления одного  порядка,  но  никто не может усомниться, что в государственном плане вера намного выгоднее. Поэтому именно государство должно  позаботиться, чтобы вопросы о смысле жизни, возникающие у граждан в кризисные периоды онтогенеза, своевременно находили свое разрешение наименее болезненными способами. Социализация и вера – это хорошие способы.