НАУКА И ИЗМЕНЕНИЕ (ПРЕДИСЛОВИЕ)

НАУКА И ИЗМЕНЕНИЕ (ПРЕДИСЛОВИЕ)

Современная западная цивилизация достигла нео­бычайных высот в искусстве расчленения целого на ча­сти, а именно в разложении на мельчайшие компоненты. Мы изрядно преуспели в этом искусстве, преуспели на­столько, что нередко забываем собрать разъятые части в то единое целое, которое они некогда составляли.

Особенно изощренные формы искусство разложения целого на составные части приняло в науке. Мы имеем обыкновение не только вдребезги разбивать любую проблему на осколки размером в байт или того меньше, но и нередко вычленяем такой осколок с помощью весь­ма удобного трюка. Мы произносим: «Ceteris paribus», и это заклинание позволяет нам пренебречь сложными взаимосвязями между интересующей нас проблемой и прочей частью Вселенной.

У Ильи Пригожина, удостоенного в 1977 г. Нобелев­ской премии за работы по термодинамике неравновес­ных систем, подход к решению научных проблем, осно­ванный только на расчленении целого на части, всегда вызывал неудовлетворенность. Лучшие годы своей жизни Пригожин посвятил воссозданию целого из со­ставных частей, будь то биология и физика, необходи­мость и случайность, естественные и гуманитарные науки.

Илья Романович Пригожин родился 25 января 1917г. в Москве. С десятилетнего возраста живет в Бельгии.

Невысокого роста, с седой головой и четко высеченными чертами лица, он, подобно лазерному лучу, представля­ет собой сгусток энергии. Живо интересуясь археоло­гией и изобразительным искусством, Пригожин привно­сит в естественные науки разносторонность и универ­сальность, свойственные лишь недюжинным умам. Вместе с женой Мариной, по профессии инженером, и сыном Паскалем Пригожин живет в Брюсселе, где воз­главляет группу представителей различных наук, за­нимающихся развитием и применением его идей в столь, казалось бы, далеких областях, как, например, изуче­ние коллективного поведения муравьев, химических реакций в системах с диффузией и диссипативных про­цессов в квантовой теории поля.

Ежегодно Илья Пригожин проводит несколько меся­цев в руководимом им Центре по статистической меха­нике и термодинамике при Техасском университете в г. Остин. Для Пригожина было большой радостью и неожиданностью узнать, что за работы по диссипативным структурам, возникающим в неравновесных систе­мах в результате протекания нелинейных процессов, ему присуждена Нобелевская премия. Книга «Порядок из хаоса» написана Пригожиным в соавторстве с Изабел­лой Стенгерс, философом, химиком и историком науки, одно время работавшей в составе Брюссельской группы. Ныне Изабелла Стенгерс живет в Париже и сотрудни­чает с музеем де ля Виллет.

Книга «Порядок из хаоса» примечательна во многих отношениях. Она спорна и будоражит воображение чи­тателя, изобилует блестящими прозрениями и догадка­ми, подрывающими уверенность в состоятельности на­ших основополагающих представлений и открывающими новые пути к их осмыслению.

Выход в 1979 г. французского варианта книги При­гожина и Стенгерс под названием «Новый альянс» («La nouvelle alliance») вызвал весьма оживленную дискус­сию, в которой приняли участие выдающиеся предста­вители различных областей науки и культуры, в том чис­ле и столь далеких, как энтомология и литературная критика.

Тот факт, что английского варианта книги И. Пригожина и И. Стенгерс, изданной или подготавливаемой к изданию на двенадцати языках, пришлось ждать так долго, красноречиво свидетельствует об оторванности англоязычного мира. Впрочем, столь длительная за­держка имеет и свою положительную сторону: в книге «Порядок из хаоса» нашли отражение новейшие идеи Пригожина, в частности его подход ко второму началу термодинамики, которое он сумел увидеть в совершенно ином свете, чем его предшественники.

Все это позволяет считать работу «Порядок из хао­са» не просто еще одной книгой, а своеобразным стиму­лом, побуждающим нас к критическому пересмотру це­лей науки, методов и теоретико-познавательных устано­вок — всего научного мировоззрения. Книгу Пригожина и Стенгерс можно рассматривать как символ происхо­дящих в наше время исторических преобразований в науке, игнорировать которые не может ни один просве­щенный человек.

Некоторые ученые рисуют картину мира науки как приводимую в действие своей собственной внутренней логикой и развивающуюся по своим собственным зако­нам в полной изоляции от окружающего мира. В этой связи нельзя не заметить, что многие научные гипотезы, теории, метафоры и модели (не говоря уже о решениях, принимаемых учеными всякий раз, когда перед ними встает проблема выбора: стоит ли заняться исследова­нием той или иной проблемы или предпочтительнее ос­тавить ее без внимания) формируются под влиянием экономических, культурных и политических факторов, действующих за стенами лаборатории.

Я отнюдь не утверждаю, что между экономическим и политическим строем общества и господствующим науч­ным мировоззрением, или «парадигмой», существует тес­ная параллель. Еще в меньшей степени я склонен счи­тать, как это делают марксисты, науку надстройкой над общественно-экономическим базисом. Вместе с тем было бы неверно рассматривать науку как своего рода независимую переменную. Наука представляет собой от­крытую систему, которая погружена в общество и свя­зана с ним сетью обратных связей. Наука испытывает на себе сильнейшее воздействие со стороны окружаю­щей ее внешней среды, и развитие науки, вообще гово­ря, определяется тем, насколько культура восприимчива к научным идеям.

Возьмем хотя бы совокупность идей и взглядов, сло­жившихся в XVII и XVIII вв. под общим названием классической науки, или ньютонианства. Приверженцы классической науки рисовали картину мира, в которой любое событие однозначно определяется начальными ус­ловиями, задаваемыми (по крайней мере в принципе) абсолютно точно. В таком мире не было места случай­ности, все детали его были тщательно подогнаны и на­ходились «в зацеплении», подобно шестерням некоей космической машины.

Широкое распространение механистического мировоз­зрения совпало с расцветом машинной цивилизации. Бог, играющий в кости, был плохо совместим с машин­ным веком, который с энтузиазмом воспринимал науч­ные теории, изображавшие Вселенную как своего рода гигантский механизм.

Именно механистическое мировоззрение лежит в ос­нове знаменитого изречения Лапласа о том, что суще­ство, способное охватить всю совокупность данных о состоянии Вселенной в любой момент времени, могло бы не только точно предсказать будущее, но и до мельчай­ших подробностей восстановить прошлое. Представле­ние о простой и однородной механической Вселенной не только оказало решающее воздействие на ход развития науки, но и оставило заметный отпечаток на других об­ластях человеческой деятельности. Оно явно довлело над умами творцов американской конституции, разра­ботавших структуру государственной машины, все звенья которой должны были действовать с безотказ­ностью и точностью часового механизма. Меттерних, настойчиво проводивший в жизнь свой план достижения политического равновесия в Европе, отправляясь в оче­редной дипломатический вояж, неизменно брал с собой в дорогу сочинения Лапласа. Необычайно быстрое раз­витие фабричной цивилизации с ее огромными грохочу­щими машинами, блестящими достижениями инженер­ной мысли, строительством железных дорог, созданием новых отраслей промышленности (таких, как сталелитейная, текстильная, автомобильная) — все это, каза­лось бы, лишь подтверждало правильность представле­ния о Вселенной как о гигантской заводной игрушке.

Однако ныне машинный век горестно оплакивает свой конец, если только столь антропоморфный термин применим к векам (что касается нашего века, то к нему этот термин применим в полной мере). Закат индуст­риального века с особой наглядностью продемонстри­ровал ограниченность механистической модели реально­сти.

Разумеется, многие слабые стороны механистической модели были обнаружены задолго до нас. Представле­ние о мере как о часовом механизме с планетами, извеч­но обращающимися по неизменным орбитам, детермини­рованным поведением любых равновесных систем и дей­ствующими на все без исключения объекты универсаль­ными законами, которые могут быть открыты внешним наблюдателем, — такая модель с самого начала под­верглась уничтожающей критике.

В начале XIX в. термодинамика поставила под сом­нение вневременной характер механистической картины мира. «Если бы мир был гигантской машиной, — про­возгласила термодинамика, — то такая машина неиз­бежно должна была бы остановиться, так как запас по­лезной энергии рано или поздно был бы исчерпан». Ми­ровые часы не могли идти вечно, и время обретало но­вый смысл. Вскоре после этого последователи Дарвина выдвинули противоположную идею. По их мнению, хотя мировая машина, расходуя энергию и переходя из более организованного в менее организованное состояние, и могла замедлять свой ход и даже останавливаться, тем не менее биологические системы должны развиваться только по восходящей линии, переходя из менее органи­зованного в более организованное состояние.

В начале XX в. Эйнштейну понадобилось поместить наблюдателя внутрь системы. Мировая машина стала вы­глядеть по-разному (и со всех практически важных то­чек зрения действительно различной) в зависимости от того, где находится наблюдатель. Вместе с тем она по-прежнему оставалась детерминистической машиной. Бог еще не приступал к игре в кости. Несколько позднее фи­зики, работавшие в области квантовой механики, и в частности занимавшиеся соотношением неопределенности, предприняли массированное наступление на детер­министическую модель. Они кололи ее острыми копья­ми, били по ней тяжкими молотами, пытались подорвать динамитом.

И все же, несмотря на все оговорки, пробелы и недо­статки, механистическая парадигма и поныне остается для физиков «точкой отсчета» (о чем необходимо ска­зать со всей ясностью и определенностью, как это и де­лают Пригожин и Стенгерс), образуя центральное ядро науки в целом. Оказываемое ею и поныне влияние столь сильно, что подавляющее большинство социальных наук, в особенности экономика, все еще находится в ее власти.

Значение книги «Порядок из хаоса» состоит в том, что ее авторы не только находят новые аргументы для критики ньютоновской модели, но и показывают, что претензии ньютонианства на объяснение реальности,— и поныне не утратившие силу, хотя и ставшие значитель­но более умеренными, — совместимы с гораздо более широкой современной картиной мира, созданной усилия­ми последующих поколений ученых. Пригожин и Стен­герс показывают, что так называемые «универсальные законы» отнюдь не универсальны, а применимы лишь к локальным областям реальности. Именно к этим об­ластям наука приложила наибольшие усилия.

Суть приводимых Пригожиным и Стенгерс аргумен­тов можно было бы резюмировать следующим образом. Авторы книги «Порядок из хаоса» показывают, что в машинный век традиционная наука уделяет основное внимание устойчивости, порядку, однородности и равно­весию. Она изучает главным образом замкнутые систе­мы и линейные соотношения, в которых малый сигнал на входе вызывает равномерно во всей области опреде­ления малый отклик на выходе.

Неудивительно, что при переходе от индустриального общества с характерными для него огромными затрата­ми энергии, капитала и труда к обществу с высокораз­витой технологией, для которого критическими ресурса­ми являются информация и технологические нововведе­ния, неминуемо возникают новые научные модели мира.

Пригожинская парадигма особенно интересна тем, что она акцентирует внимание на аспектах реальности, наиболее характерных для современной стадии ускорен­ных социальных изменений: разупорядоченности, не­устойчивости, разнообразии, неравновесности, нелинейных соотношениях, в которых малый сигнал на входе может вызвать сколь угодно сильный отклик на выходе, и темпоральности — повышенной чувствительности к хо­ду времени.

            Не исключено, что работы Пригожина и его коллег в рамках так называемой Брюссельской школы знаме­нуют очередной этап научной революции, поскольку речь идет о начале нового диалога не только с природой, но и с обществом.

Идеи Брюссельской школы, существенно опирающие­ся на работы Пригожина, образуют новую, всеобъемлю­щую теорию изменения.

В сильно упрощенном виде суть этой теории сводит­ся к следующему. Некоторые части Вселенной действи­тельно могут действовать как механизмы. Таковы замк­нутые системы, но они в лучшем случае составляют лишь малую долю физической Вселенной. Большинство же систем, представляющих для нас интерес, откры­ты — они обмениваются энергией или веществом (мож­но было бы добавить: и информацией) с окружающей средой. К числу открытых систем, без сомнения, при­надлежат биологические и социальные системы, а это означает, что любая попытка понять их в рамках меха­нистической модели заведомо обречена на провал.

Кроме того, открытый характер подавляющего боль­шинства систем во Вселенной наводит на мысль о том, что реальность отнюдь не является ареной, на которой господствует порядок, стабильность и равновесие: гла­венствующую роль в окружающем нас мире играют не­устойчивость и неравновесность.

Если воспользоваться терминологией Пригожина, то можно сказать, что все системы содержат подсистемы, которые непрестанно флуктуируют. Иногда отдельная флуктуация или комбинация флуктуации может стать (в результате положительной обратной связи) настоль­ко сильной, что существовавшая прежде организация не выдерживает и разрушается. В этот переломный момент (который авторы книги называют особой точкой или точкой бифуркации) принципиально невозможно пред­сказать, в каком направлении будет происходить даль­нейшее развитие: станет ли состояние системы хаоти­ческим или она перейдет на новый, более дифференци­рованный и более высокий уровень упорядоченности или организации, который авторы называют диссипативной структурой. (Физические или химические структуры такого рода получили название диссипативных по­тому, что для их поддержания требуется больше энер­гии, чем для поддержания более простых структур, на смену которым они приходят.)

Один из ключевых моментов в острых дискуссиях, развернувшихся вокруг понятия диссипативной структу­ры, связан с тем, что Пригожин подчеркивает возмож­ность спонтанного возникновения порядка и организации из беспорядка и хаоса в результате процесса самоорга­низации.

Чтобы понять суть этой чрезвычайно плодотворной идеи, необходимо прежде всего провести различие меж­ду системами равновесными, слабо неравновесными и сильно неравновесными.

Представим себе некое племя, находящееся на чрез­вычайно низкой ступени развития. Если уровни рождае­мости и смертности сбалансированы, то численность пле­мени остается  неизменной. Располагая достаточно обильными источниками пищи и других ресурсов, такое племя входит в качестве неотъемлемой составной части в локальную систему экологического равновесия. Те­перь допустим, что уровень рождаемости повысился. Небольшое преобладание рождаемости над смертно­стью не оказало бы заметного влияния на судьбу племе­ни. Вся система перешла бы в состояние, близкое к рав­новесному.

Но представим себе, что уровень рождаемости резко возрос. Тогда система оказалась бы сдвинутой в состоя­ние, далекое от равновесия, и на первый план выступи­ли бы нелинейные соотношения. Находясь в таком со­стоянии, системы ведут себя весьма необычно. Они ста­новятся чрезвычайно чувствительными к внешним воз­действиям. Слабые сигналы на входе системы могут по­рождать значительные отклики и иногда приводить. к неожиданным эффектам. Система в целом может пе­рестраиваться так, что ее поведение кажется нам не­предсказуемым.

Многочисленные примеры такого рода самооргани­зации читатель найдет на страницах книги Пригожина и Стенгерс. Молекулярный механизм отвода тепла в по­догреваемой снизу жидкости при переходе градиента температур через некоторый порог внезапно сменяется конвекцией, существенно перестраивающей движение жидкости, и миллионы молекул, как по команде, обра­зуют шестиугольные ячейки.

            Еще более впечатляющее зрелище представляют собой описанные Пригожиным и Стенгерс «химические ча­сы». Представим себе миллион белых шариков для игры в настольный теннис, перемешанных случайным обра­зом с миллионом таких же черных шариков, хаотически прыгающих в огромном ящике, в стенке которого имеет­ся стеклянное окошко. Глядя в него, наблюдатель будет в основном видеть серую массу, но время от времени (в зависимости от распределения шариков вблизи окош­ка в момент наблюдения) масса за стеклом будет ка­заться ему то черной, то белой.

Представьте себе теперь, что масса шариков за стек­лом через равные промежутки времени («как по ча­сам») попеременно то белеет, то чернеет.

Почему все черные и все белые шарики внезапно ор­ганизуются так, чтобы попеременно уступать место у окошка шарикам другого цвета?

По всем правилам классической науки ничего подоб­ного происходить не должно. Тем не менее стоит лишь отказаться от шариков для пинг-понга (приведенных лишь для большей наглядности) и обратиться к приме­ру с молекулами, участвующими в некоторых химиче­ских реакциях, как мы сразу же обнаружим, что такого рода самоорганизация, или упорядочение, может про­исходить и действительно происходит не так, как учат классическая физика и статистическая физика Больцмана.

В состояниях, далеких от равновесия, происходят и другие спонтанные, нередко весьма значительные пере­распределения материи во времени и в пространстве. Если мы перейдем от одномерного пространства к двух­мерному или трехмерному, то число возможных типов диссипативных структур резко возрастет, а сами струк­туры станут необычайно разнообразными.

В дополнение к сказанному нельзя не упомянуть еще об одном открытии. Представим себе, что в ходе хими­ческой реакции или какого-то другого процесса выраба­тывается фермент, присутствие которого стимулирует производство его самого. Специалисты по вычислитель­ной математике и технике говорят в таких случаях о петле положительной обратной связи. В химии аналогичное явление принято называть автокатализом. В не­органической химии автокаталитические реакции встре­чаются редко, но, как показали исследования по моле­кулярной биологии последних десятилетий, петли поло­жительной обратной связи (вместе с ингибиторной, или отрицательной, обратной связью и более сложными про­цессами взаимного катализа) составляют самую основу жизни. Именно такие процессы позволяют объяснить, каким образом совершается переход от крохотных ко­мочков ДНК к сложным живым организмам.

Обобщая, мы можем утверждать, что в состояниях, далеких от равновесия, очень слабые возмущения, или флуктуации, могут усиливаться до гигантских волн, раз­рушающих сложившуюся структуру, а это проливает свет на всевозможные процессы качественного или рез­кого (не постепенного, не эволюционного) изменения. Факты, обнаруженные и понятые в результате изучения сильно неравновесных состояний и нелинейных процес­сов, в сочетании с достаточно сложными системами, на­деленными обратными связями, привели к созданию со­вершенно нового подхода, позволяющего установить связь фундаментальных наук с «периферийными» нау­ками о жизни и, возможно, даже понять некоторые со­циальные процессы.

(Факты, о которых идет речь, имеют не меньшее, если не большее, значение для социальных, экономиче­ских или политических реальностей. Такие слова, как «революция», «экономический кризис», «технологический сдвиг» и «сдвиг парадигмы», приобретают новые оттен­ки, когда мы начинаем мыслить о соответствующих по­нятиях в терминах флуктуаций, положительных обрат­ных связей, диссипативных структур, бифуркаций и про­чих элементов концептуального лексикона школы Пригожина.) Именно такие широкие перспективы открыва­ются перед нами при чтении книги «Порядок из хаоса».

Помимо всего сказанного в книге Пригожина и Стенгерс затронута еще более головоломная проблема, воз­никающая буквально на каждом шагу, — проблема вре­мени.

Пересмотр понятия времени — неотъемлемая состав­ная часть грандиозной революции, происходящей в со­временной науке и культуре. Важность проблемы време­ни делает уместным небольшое отступление, которое мы совершим прежде, чем переходить к оценке роли Приго­жина в ее решении.

В качестве примера возьмем историю. Одним из наи­более значительных вкладов в историографию явились. предложенные Броделем три временные шкалы. В шка­ле географического времени длительность событий изме­ряется в эпохах, или зонах. Гораздо мельче шкала со­циального времени, используемая при измерении про­должительности событий в экономике, истории отдель­ных государств и цивилизаций. Еще мельче шкала инди­видуального времени — истории событий в жизни того или иного человека.

В социальных науках время, по существу, остается огромным белым пятном. Из антропологии известно, сколь сильно отличаются между собой представления о времени различных культур. В одних культурах время циклично — история состоит из бесконечных повторений одной и той же цепи событий. В других культурах, вклю­чая и нашу собственную, время — дорога, проторенная между прошлым и будущим, по которой идут народы и общества. Встречаются и такие культуры, в которых чело­веческая жизнь считается стационарной во времени: не мы приближаемся к будущему, а будущее приближает­ся к нам.

Мне уже доводилось писать о том, что каждое обще­ство питает определенное, характерное лишь для него временное пристрастие — в зависимости от того, в ка­кой мере оно акцентирует свое внимание на прошлом, настоящем или будущем. Одно общество живет прош­лым, другое может быть целиком поглощено будущим.

Кроме того, каждая культура и каждая личность имеют обыкновение мыслить в терминах временных го­ризонтов. Одни из нас сосредоточили все помыслы лишь на том, что происходит в данный момент, сейчас. На­пример, политических деятелей часто критикуют за то, что они не видят дальше собственного носа. О таких деятелях говорят, что их временной горизонт ограничен датой ближайших выборов. Другие из нас предпочитают строить далекие планы. Столь различные временные го­ризонты — один из важнейших, хотя и часто упускаемый из виду, источников социальных и экономических трений.

Несмотря на растущее сознание различий в культур­ных концепциях времени, социальные науки внесли не­значительный вклад в создание самосогласованной тео­рии времени. Такая теория могла бы охватить многие дисциплины — от политики до динамики социальных групп и психологии общения. Она могла бы учитывать, например, то, что в книге «Столкновение с будущим» («Future Shock») я назвал предвкушением длительно­сти, — индуцированные нашей культурой предположи­тельные оценки длительности того или иного процесса.

Например, мы довольно рано узнаем, что зубы по­лагается чистить в течение нескольких минут, а не все утро или что, когда папа уходит на работу, он возвра­щается часов через восемь и что обед может длиться минуты или часы, но отнюдь не год. (Телевидение с его разбиением программ на получасовые и часовые интер­валы тонко формирует наши представления о длитель­ности. Обычно мы не без основания ожидаем, что герой мелодрамы встретит свою возлюбленную, завладеет бо­гатством или выиграет сражение в последние пять ми­нут телепередачи. В США мы интуитивно прогнозируем через определенные промежутки времени перерывы в те­левизионных передачах для показа рекламных объявле­ний.) Наш разум заполнен подобными прогнозами дли­тельности. Разумеется, прогнозы детского разума во многом отличаются от прогнозов разума взрослого чело­века, полностью адаптировавшегося к социальной среде, и эти различия также являются источником конфликта.

Дети в индустриальном обществе обладают времен­ной тренированностью: они умеют обращаться с часами и рано научаются различать довольно малые отрезки времени (вспомним хотя бы хорошо знакомую всем си­туацию, когда родители говорят ребенку: «Через три минуты ты должен быть в постели!»). Столь тонко раз­витое чувство времени нередко отсутствует в аграрном обществе с его замедленными темпами, не требующими столь скрупулезно расписанного по минутам плана на день, как наше вечно спешащее общество.

Понятия, соответствующие социальной и индивиду­альной временным шкалам Броделя, не были подвергну­ты систематическому анализу в социальных науках. Не предпринималось и сколько-нибудь значительных попыток «состыковать» их с нашими естественнонаучными теориями времени, хотя такие понятия не могут не быть связанными с нашими исходными допущениями о физи­ческой реальности. Последнее замечание вновь возвра­щает нас к Пригожину, которого понятие времени не­удержимо влекло к себе с детских лет. Как-то Пригожин сообщил мне, что еще в бытность свою студентом был поражен вопиющими противоречиями в естествен­нонаучном подходе к проблеме времени и эти противо­речия стали отправным пунктом всей его дальнейшей деятельности.

В модели мира, построенной Ньютоном и его после­дователями, время выступало как своего рода придаток. Для создателей ньютоновской картины мира любой мо­мент времени в настоящем, прошлом и будущем был неотличим от любого другого момента времени. Плане­ты могли обращаться вокруг Солнца (часы или какой-нибудь другой простой механизм — идти) как вперед, так и назад по времени, ничего не изменяя в самих ос­новах ньютоновской системы. Именно поэтому в науч­ных кругах за временем в ньютоновской системе за­крепилось название обратимого времени.

В XIX в. центр интересов физиков переместился с динамики на термодинамику. После того как было сформулировано второе начало термодинамики, всеоб­щее внимание неожиданно оказалось прикованным к по­нятию времени. Дело в том, что согласно второму на­чалу термодинамики запас энергии во Вселенной иссяка­ет, а коль скоро мировая машина сбавляет обороты, не­отвратимо приближаясь к тепловой смерти, ни один момент времени не тождествен предшествующему. Ход событий во Вселенной невозможно повернуть вспять, дабы воспрепятствовать возрастанию энтропии. Собы­тия в целом невоспроизводимы, а это означает, что вре­мя обладает направленностью, или, если воспользовать­ся выражением Эддингтона, существует стрела времени. Вселенная стареет, а коль скоро это так, время как бы представляет собой улицу с односторонним движением. Оно утрачивает обратимость и становится необратимым.

Не вдаваясь в детали, можно утверждать, что воз­никновение термодинамики привело естествознание к глубокому расколу в связи с проблемой времени. Бо­лее того, даже те, кто считал время необратимым, вско­ре разделились на два лагеря. Если запас энергии в системе тает, рассуждали они, то способность системы поддерживать организованные структуры ослабевает, отсюда высокоорганизованные структуры распадаются на менее организованные, которые в большей мере на­делены случайными элементами. Не следует забывать, однако, что именно организация наделяет систему при­сущим ей разнообразием. По мере того как иссякает за­пас энергии и возрастает энтропия, в системе нивели­руются различия. Следовательно, второе начало термо­динамики предсказывает все более однородное будущее (прогноз с чисто человеческой точки зрения весьма пес­симистический).

Обратимся теперь к проблемам, поднятым Дарвином и его последователями. Считалось, что эволюция от­нюдь не приводит к понижению уровня организации и обеднению разнообразия форм. Наоборот, эволюция развивается в противоположном направлении: от про­стого к сложному, от низших форм жизни к высшим, от недифференцированных структур к дифференцирован­ным. С человеческой точки зрения, такой прогноз весь­ма оптимистичен. Старея, Вселенная обретает все бо­лее тонкую организацию. Со временем уровень орга­низации Вселенной неуклонно повышается.

В указанном выше смысле взгляды приверженцев второго начала термодинамики и дарвинистов по поводу временных изменений во Вселенной уместно охаракте­ризовать как противоречие в противоречии.

Стремление разрешить эти старые парадоксы приво­дит Пригожина и Стенгерс к следующим вопросам: «ка­кова специфическая структура динамических систем, поз­воляющая им «отличать прошлое от будущего»? Каков необходимый для такого различения минимальный уро­вень сложности»?

Ответ, к которому приходят Пригожин и Стенгерс, сводится к следующему. Стрела времени проявляет себя лишь в сочетании со случайностью. Только в том случае, когда система ведет себя достаточно случайным обра­зом, в ее описании возникает различие между прошлым и будущим и, следовательно, необратимость.

В классической, или механистической, науке исход­ным рубежом событий служат начальные условия. Ато­мы или частицы движутся по мировым линиям, или траекториям. Задав начальные условия, мы можем вы­пустить из исходной мировой точки траекторию как назад по времени — в прошлое, так и вперед по време­ни — в будущее. С совершенно иной ситуацией мы стал­киваемся при рассмотрении некоторых химических реак­ций, например в случае, когда две жидкости, слитые в один сосуд, диффундируют до тех пор, пока смесь не станет однородной, или гомогенной. Обратная диффузия, которая приводила к разделению смеси на исходные компоненты, никогда не наблюдается. В любой момент времени смесь отличается от той, которая была в сосу­де в предыдущий момент и будет в следующий. Весь процесс ориентирован во времени.

В классической науке (по крайней мере на ранних этапах ее развития) такие направленные во времени процессы считались аномалиями, курьезами, обязанны­ми своим происхождением выбору весьма маловероят­ных начальных условий.

Пригожин и Стенгерс приводят убедительные аргу­менты, показывающие, что такого рода нестационарные односторонне направленные во времени процессы от­нюдь не являются своего рода аберрациями, или откло­нениями, от мира с обратимым временем. Гораздо бли­же к истине обратное утверждение: редким явлением, или аберрацией с несравненно большим основанием, надлежит считать обратимое время, связанное с замкну­тыми системами (если таковые существуют в действи­тельности).

Более того, необратимые процессы являются источ­ником порядка (отсюда и название книги Пригожина и Стенгерс — «Порядок из хаоса»). Тесно связанные с от­крытостью системы и случайностью, необратимые про­цессы порождают высокие уровни организации, напри­мер диссипативные структуры.

Именно поэтому одним из лейтмотивов предлагае­мой вниманию читателя книги служит новая, весьма не­обычная интерпретация второго начала термодинамики, предложенная авторами. По мнению Пригожина и Стенгерс, энтропия — не просто безостановочное со­скальзывание системы к состоянию, лишенному какой бы то ни было организации. При определенных усло­виях энтропия становится прародительницей порядка.

Суть предлагаемого авторами подхода к проблеме времени можно охарактеризовать как грандиозный син­тез, охватывающий наряду с обратимым и необратимое время и показывающий взаимосвязь того и другого вре­мени не только на уровне макроскопических, но и на уровне микроскопических и субмикроскопических явле­ний.

Перед нами дерзновенная попытка собрать воедино то, что было разъято на составные части. Аргументация авторов сложна и не всегда доступна пониманию непод­готовленного читателя. Но она изобилует свежими идеями, счастливыми догадками и позволяет установить взаимосвязь, казалось бы, разрозненных (и противоречи­вых) философских понятий.

Дойдя до соответствующего места в книге, мы начи­наем осознавать во всем великолепии глубокий синтез, изложенный на ее страницах. Подчеркивая, что необра­тимое время не аберрация, а характерная особенность большей части Вселенной, Пригожин и Стенгерс подры­вают самые основы классической динамики. Для авто­ров «Порядка из хаоса» выбор между обратимостью и необратимостью не является выбором одной из двух равноправных альтернатив. Обратимость (по крайней мере если речь идет о достаточно больших промежут­ках времени) присуща замкнутым системам, необрати­мость — всей остальной части Вселенной.

Показывая, что при неравновесных условиях энтро­пия может производить не деградацию, а порядок, ор­ганизацию и в конечном счете жизнь, Пригожин и Стен­герс подрывают и традиционные представления класси­ческой термодинамики.

В свою очередь представление об энтропии как об источнике организации означает, что энтропия утрачи­вает характер жесткой альтернативы, возникающей пе­ред системами в процессе эволюции: в то время как одни системы вырождаются, другие развиваются по вос­ходящей линии и достигают более высокого уровня ор­ганизации. Такой объединяющий, а не взаимоисключаю­щий подход позволяет биологии и физике сосущество­вать, вместо того чтобы находиться в отношении контра­дикторной противоположности.

Наконец, нельзя не упомянуть еще об одном синте­зе, достигнутом в работе Пригожина и Стенгерс, — ус­тановлении ими нового отношения между случайностью и необходимостью.

Роль случайного в окружающем нас мире обсужда­ется с незапамятных времен — с тех пор, как первобыт­ный охотник споткнулся о подвернувшийся под ноги ка­мень. В Ветхом завете миром безраздельно правит божественная воля. Божественному провидению послуш­ны не только небесные светила, движущиеся по предна­чертанным орбитам, но и воля всех и каждого из лю­дей. Создатель всего сущего, бог, воплощает в себе пер­вопричину всех явлений. Все происходящее в этом мире заранее предустановлено. О том, как надлежит тракто­вать божественное предопределение и свободу воли, со времен Блаженного Августина и «Каролингского воз­рождения» велись ожесточенные споры. В растянувшейся на много веков дискуссии приняли участие Уиклиф*, Гус, Лютер, Кальвин.

Не счесть интерпретаторов, пытавшихся примирить детерминизм со свободой воли. Одно из предложенных ими хитроумных решений проблемы состояло в призна­нии детерминированности всего происходящего в мире божественным предопределением с оговоркой относи­тельно свободы воли индивида. Бог не входит в каждое действие индивида, предоставляя тому некую свободу выбора, в пределах которой тот волен принимать реше­ния по своему усмотрению. Таким образом, свобода во­ли в нижнем этаже мироздания существует лишь в пре­делах того «меню», которое обитатель верхнего этажа выбирает на свой вкус.

В «мирской» культуре машинного века жесткий де­терминизм в большей или меньшей степени сохранил господствующее положение даже после того, как Гейзенберг и «неопределеонисты», казалось бы, потрясли его основы. Такие мыслители, как Рене Том, и поныне отвергают идею случайности как иллюзорную и глубо­ко ненаучную. Столкнувшись со столь сильной философ­ской обструкцией, некоторые рьяные сторонники свобо­ды воли, спонтанности и в конечном счете неопределен­ности, в частности экзистенциалисты, заняли не менее бескомпромиссную позицию. (Например, Сартр считает, что индивид «полностью и всегда свободен», хотя в некоторых своих произведениях признает существование реальных ограничений на такую свободу.)

Современные представления о случайности и детерминизме изменились в двух отношениях. Прежде всего, возросла их сложность. Вот что говорит по этому пово­ду известный французский социолог Эдгар Морен, став­ший специалистом по эпистемологическим проблемам:

«Не следует забывать о том, что за последние сто лет проблема детерминизма претерпела существенные изменения... На смену представлениям о высших, не ве­дающих индивидуальных различий перманентных зако­нах, безраздельно властвующих над всем происходящим в природе, пришли представления о законах взаимодей­ствия... Но это еще не все: проблема детерминизма пре­вратилась в проблему порядка во Вселенной. Порядок же подразумевает существование в окружающем мире не только «законов», но и чего-то еще: ограничений, инвариантностей, постоянства каких-то соотношений, той или иной регулярности... Стирающий всякие различия, обезличивающий подход старого детерминизма сменил­ся всячески подчеркивающим различия эволюционным подходом, основанным на использовании детермина­ций».

По мере того как обогащалась концепция детерми­низма, предпринимались все новые и новые усилия для признания сосуществования случайного и необходимого, связанных между собой отношением не подчинения, а равноправного партнерства во Вселенной, в одно и то же время организующей и дезорганизующей себя.

            Именно здесь и появляются на сцене Пригожин и Стенгерс. Им удается продвинуться еще на один шаг: они не только доказывают (вполне убедительно для ме­ня, но недостаточно убедительно для критиков, подоб­ных математику Рене Тому), что в окружающем нас мире действуют и детерминизм, и случайность, но и прослеживают, каким образом необходимость и случай­ность великолепно согласуются, дополняя одна другую.

Согласно теории изменения, проистекающей из по­нятия диссипативной структуры, когда на систему, нахо­дящуюся в сильно неравновесном состоянии, действуют, угрожая ее структуре, флуктуации, наступает критиче­ский момент — система достигает точки бифуркации. Пригожин и Стенгерс считают, что в точке бифуркации принципиально невозможно предсказать, в какое состоя­ние перейдет система. Случайность подталкивает то, что остается от системы, на новый путь развития, а после того как путь (один из многих возможных) выбран, вновь вступает в силу детерминизм — и так до следую­щей точки бифуркации.

Таким образом, в теории Пригожина и Стенгерс слу­чайность и необходимость выступают не как несовмести­мые противоположности: в судьбе системы случайность и необходимость играют важные роли, взаимно допол­няя одна другую.

Достигнут в книге Пригожина и Стенгерс и еще один синтез.

Авторы, несомненно, берут на себя большую сме­лость, повествуя в рамках единого сюжета об обратимом и необратимом времени, хаосе и порядке, физике и био­логии, случайности и необходимости, тщательно огова­ривая условия существования взаимосвязей между столь далекими понятиями и областями науки. От рисуемой авторами картины при всей ее спорности веет подлин­ным величием и мощью.

Но сколь ни дерзок авторский замысел, он далеко не полностью объясняет интерес, питаемый широкой читательской аудиторией к книге «Порядок из хаоса». По моему глубокому убеждению, не меньшее значение имеют глубокие социальные и даже политические обер­тоны, возникающие под влиянием чтения книги При­гожина и Стенгерс. Подобно тому как ньютоновская мо­дель породила аналогии в политике, дипломатии и дру­гих, казалось бы, далеких от науки сферах человеческой деятельности, пригожинская модель также допускает далеко идущие параллели.

Предлагая строгие методы моделирования качествен­ных изменений, Пригожин и Стенгерс позволяют по-но­вому взглянуть на понятие революции. Объясняя, каким образом иерархия неустойчивостей порождает структур­ные изменения, авторы «Порядка из хаоса» делают осо­бенно прозрачной теорию организации. Им принадлежит также оригинальная трактовка некоторых психологиче­ских процессов, например инновационной деятельности, в которой авторы усматривают связь с «несредним» по­ведением (nonaverage), аналогичным возникающему в неравновесных условиях.

Еще более важные следствия теория Пригожина и Стенгерс имеет для изучения коллективного поведения. Авторы теории предостерегают против принятия генети­ческих или социобиологических объяснений загадочных или малопонятных сторон социального поведения. Мно­гое из того, что обычно относят за счет действия тайных биологических пружин, в действительности порождается не «эгоистичными» детерминистскими генами, а социаль­ными взаимодействиями в неравновесных условиях.

            (Например, в одном из недавно проведенных иссле­дований муравьи подразделялись на две категории: «тружеников» и неактивных муравьев, или «лентяев». Особенности, определяющие принадлежность муравьев к той или другой из двух категорий, можно было бы опрометчиво отнести за счет генетической предрасполо­женности. Однако, как показали исследования, если разрушить сложившиеся в популяции связи, разделив муравьев на две группы, состоящие соответственно толь­ко из «тружеников» и только из «лентяев», то в каждой из групп в свою очередь происходит расслоение на «лентяев» и «тружеников». Значительный процент «лен­тяев» внезапно превращается в прилежных «тружени­ков»!)

Не удивительно, что экономисты, специалисты по ди­намике роста городов, географы, занимающиеся пробле­мами народонаселения, экологи и представители многих других научных специальностей применяют в своих ис­следованиях идеи, изложенные в прекрасной книге При-гожина и Стенгерс.

Никто (в том числе и авторы) не в силах извлечь все следствия из столь содержательной и богатой идея­ми работы, как «Порядок из хаоса». Любого читателя одни места этой замечательной книги заведомо поста­вят в тупик (некоторые ее страницы слишком специаль­ны для тех, кто не имеет основательной естественнонауч­ной подготовки), другие — озадачат или послужат сти­мулом к самостоятельным размышлениям (в особенно­сти если импликации из прочитанного попадают «в цель»). Некоторые утверждения авторов читатель встретит довольно скептически, но в целом «Порядок из хаоса», несомненно, обогатит интеллектуальный мир каждого, кто его прочитает. Если о достоинствах книги судить по тому, в какой мере она порождает «хорошие» вопросы, то книга Пригожина и Стенгерс отвечает са­мым высоким критериям. Приведу лишь несколько из вопросов, возникших у меня при ее чтении.

Как можно было бы определить, что такое флуктуа­ция вне стен лаборатории? Что означают в терминоло­гии Пригожина «причина» и «следствие»? Можно с пол­ной уверенностью утверждать, что, говоря о молекулах, обменивающихся сигналами для достижения когерент­ного, или синхронизованного, изменения, авторы отнюдь не впадают в антропоморфизм. При чтении книги возни­кает множество других вопросов. Испускают ли все части окружающей среды сигналы все время или лишь время от времени? Не существует ли косвенная, вторич­ная или n-го порядка связь, позволяющая молекуле или живому организму реагировать на сигналы, не воспри­нимаемые непосредственно из-за отсутствия необходи­мых для этого рецепторов? (Сигнал, испускаемый окру­жающей средой и не детектируемый индивидом А, мо­жет быть воспринят индивидом В и преобразован в сиг­нал другого рода, для обнаружения которого у А имеет­ся все необходимое. В этом случае индивид В выступает в роли преобразователя сигнала, а индивид А реагиру­ет на изменение окружающей среды, о котором получа­ет сигнал по каналу связи второго рода.)

Возникает немало вопросов и в связи с понятием времени. Как авторы используют выдвинутую гарвард­ским астрономом Дэвидом Лейзером идею о том, что мы обладаем способностью воспринимать три различные «стрелы времени»: стрелу, связанную с непрерывным расширением Вселенной после Большого взрыва; стре­лу, связанную с энтропией, и стрелу, связанную с био­логической и исторической эволюцией?

Еще один вопрос: насколько революционна ньюто­новская революция? Разделяя мнение некоторых истори­ков науки, Пригожин и Стенгерс отмечают неразрывную связь ньютоновских идей с алхимией и религиозными представлениями более раннего происхождения. Неко­торые читатели могут заключить из этих слов, что воз­никновение ньютонианства не было ни скачкообразным, ни революционным. Я все же склонен думать, что про­изведенный Ньютоном переворот в науке не следует рас­сматривать как результат линейного развития более ранних идей. Более того, я убежден, что развитая на страницах «Порядка из хаоса» теория изменения сви­детельствует о несостоятельности подобных «континуалистских» взглядов.

Даже если ньютоновская концепция мира не была вполне оригинальной, это отнюдь не означает, что внут­ренняя структура ньютоновской модели мира была та­кой же, как у предшественников Ньютона, или находи­лась в таком же отношении к окружающему внешнему миру.

Ньютоновская система возникла в эпоху крушения феодализма в Западной Европе, когда социальная систе­ма находилась, так сказать, в сильно неравновесном со­стоянии. Модель мироздания, предложенная представи­телями классической науки (даже если какие-то ее де­тали были заимствованы у предшественников), нашла приложение в новых областях и распространилась весь­ма успешно не только вследствие ее научных достоинств или «правильности», но и потому, что возникавшее тогда индустриальное общество, основанное на революционных принципах, представляло необычайно благодатную поч­ву для восприятия новой модели.

Как уже говорилось, машинная цивилизация в по­пытке обосновать свое место в космическом порядке ве­щей, ухватилась за ньютоновскую модель и щедро воз­награждала тех, кому удавалось продвинуться хотя бы на шаг в дальнейшем развитии модели. Автокатализ происходит не только в химических колбах, но и преж­де всего в умах ученых. Эти соображения позволяют мне рассматривать ньютоновскую систему знаний как своего рода «культурную диссипативную структуру», толчком к возникновению которой послужила социаль­ная флуктуация.

Как я уже отмечал, идеи Пригожина и Стенгерс иг­рают центральную роль в последней по времени научной революции. Есть немалая ирония в том, что я же сам не могу не видеть неразрывной связи этих идей с на­следием машинного века и тем явлением, которое по­лучило в моих работах название цивилизации «третьей волны». Если воспользоваться терминологией Приго­жина и Стенгерс, то наблюдаемый ныне упадок индуст­риального общества, или общества «второй волны», можно охарактеризовать как бифуркацию цивилизации, а возникновение более дифференцированного общества «третьей волны» — как переход к новой диссипативной структуре в мировом масштабе. Но коль скоро мы счи­таем приемлемой эту аналогию, почему бы нам не рас­сматривать точно таким же образом переход от модели Ньютона к модели Пригожина? Несомненно, речь идет лишь об аналогии, помогающей, однако, уяснить  суть дела.

Наконец, вернемся еще раз к по-прежнему острой проблеме случайности и необходимости. Если Пригожин и Стенгерс правы и случайность играет существенную роль лишь в самой точке бифуркации или в ее ближайшей окрестности (а в промежутках между последовательными бифуркациями разыгрываются строго детерминированные  процессы), то не укладывают ли тем самым Пригожин и Стенгерс самую случайность в детермини­стическую схему? Не лишают ли они случайность слу­чайности, отводя случаю второстепенную роль?

Этот вопрос я имел удовольствие обсуждать за обе­дом с Пригожиным. Улыбнувшись, тот заметил в ответ:  «Вы были бы правы, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что мы никогда не знаем заранее, когда произойдет следующая бифуркация». Случайность воз­никает вновь и вновь, как феникс из пепла.

«Порядок из хаоса» — книга яркая, захватывающе интересная, блестяще написанная. Она будоражит вооб­ражение и щедро вознаграждает внимательного читате­ля. Ее нужно изучать, наслаждаться каждой деталью, перечитывать, снова и снова задаваясь вопросами. Эта книга возвращает естественные и гуманитарные науки в мир, где ceteris paribus — миф, в мир, где все осталь­ное редко пребывает в стационарном состоянии, сохра­няет тождество или остается неизменным. «Порядок из хаоса» проецирует естествознание на наш современный, бурлящий и изменчивый мир с его нестабильностью и неравновесностью. Выполняя эту функцию, книга При­гожина и Стенгерс отвечает высшему подлинно творче­скому предназначению: она помогает нам создать новый, не виданный ранее порядок.

Олвин Тоффлер